Моё знакомство с творчеством Евгения Водолазкина началось с шедеврального "Лавра". Потом были небезынтересные "Соловьёв и Ларионов" и спорный "Авиатор". "Инструмент языка" – книга иного рода. Это сборник коротких текстов, жанр которых определён расхожим термином "эссе". Название подсказывает, что на сей раз Евгений Германович выступает в своём основном амплуа – доктора филологических наук.
Впрочем, начинается всё с анекдотов из жизни а ля "Table-Talk" Пушкина – что неудивительно, так как Водолазкин уже много лет работает в Пушкинском Доме Российской Академии Наук. Героями этих коротких историй также являются сотрудники Пушкинского Дома. Истории смешные, иногда на грани фола: в одной из них некий пушкинодомец нахально пытается проникнуть на закрытую премьеру в Дом Кино, а на вопрос контролёра: "Член Дома?" невозмутимо отвечает: "Нет, с собой" и проходит дальше.
"Возвращать его не стали. Вероятно, в Доме кино в таких случаях верят на слово".
Как можно заметить, Водолазкин остаётся интеллигентом и мастером изящного слога, даже когда пересказывает подобные случаи, умудряясь при этом не скатиться в пошлость (запомните это слово, мы к нему ещё вернёмся).
Сборник составлен весьма грамотно: лишь подцепив читателя на крючок забавных историй, автор переходит к рассказам о серьёзных вещах. Точнее, упомянутых в заголовке людях и словах. Первый из этих людей – Дмитрий Сергеевич Лихачёв, уникальная для нашей страны фигура.
"Есть народные артисты и народные художники. Лихачев – единственный известный мне народный академик. Не потому, что народ так уж хорошо знал его литературоведческие работы. Подозреваю, что в массе своей народ этих работ не знал. Просто он видел, что деятельность этого человека увеличивает пространство добра. Это то, что понятно всем – вне зависимости от образования и имущественного положения".
Евгению Водолазкину посчастливилось знать Дмитрия Сергеевича лично. Лихачёв – не только автор множества фундаментальных научных трудов по истории литературы, но и человек удивительной судьбы, далёкий от образа кабинетного учёного. В молодости он отсидел несколько лет в сталинских лагерях за то, что осмелился написать доклад о преимуществах дореволюционной орфографии, потом пережил блокаду Ленинграда. Водолазкин не упускает случая упомянуть, даже два раза, что пока простые ленинградцы умирали от голода, первый секретарь Ленинградского обкома ВКПб Жданов объедался ананасами. Разумеется, никаких доказательств не приводится – чем ещё эти безбожные коммунисты могли заниматься в блокаду, как не деликатесы пожирать? (О мифах, опять-таки, поговорим чуть ниже.) Дмитрий Сергеевич благополучно пережил безбожную красную империю, до самой своей смерти в 1999 году работая в полную силу.
Наконец, самый, пожалуй, интересный раздел посвящён русскому языку. Этакая мини-версия книги "Живой, как жизнь" Чуковского, только с поправкой на современные реалии. Водолазкин пишет о русских фамилиях – например, объясняет, почему у нас так много фамилий на -ов и -ев и так мало на -ский, хотя всё это – славянские фамилии. Рассуждает о заимствованиях из иностранных языков: так ли нужен "дайвер", если есть "ныряльщик", и почему безликого "бойфренда" нельзя заменить "дружком". Читатель с удивлением может узнать, что некоторые слова мы употребляем неправильно. Но если исконный смысл слова мало кто помнит – означает ли это, что утвердившееся в сознании большинства значение автоматически становится правильным?
"Есть, скажем, в русском языке замечательное слово «пошлость». Словарями оно скупо определяется как «что‑либо низкое, ничтожное в духовном отношении, неоригинальное, банальное» и обладает множеством обертонов (убожество, претензия на значимость, вульгарность и др.). Сила этого слова не только в обилии оттенков, но в перекличке их между собой, в одновременном их присутствии"
От себя приведу пример этого слова в его подлинном значении. В "Золотом телёнке" Остап Бендер, вспоминая о том, как Воробьянинов полоснул его бритвой по горлу, говорит: "Как это было пошло. Пошло и больно". Современный читатель, пожалуй, останется от этого пассажа в недоумении: резать спящего человека бритвой – это, конечно, подло и жестоко, но никак не непристойно (нынешнее значение слова "пошло").
Нужна ли русскому языку защита от разного рода напастей? Корней Чуковский считал, что нет: язык – это саморегулирующаяся система. Но так было в доинтернетную эпоху, тогда как сейчас любая ошибка, допущенная малограмотным школьником, может стать достоянием миллионов. Так что сейчас наш язык уязвим, как никогда.
Завершается книга рассуждением о том, почему Европа до сих пор воспринимает нас как варваров. Водолазкин говорит о мифах: дескать, европейцы с древних времён привыкли считать территорию нашей страны, находившуюся на границах Ойкумены, местом обитания различных монстров. И сейчас мало что изменилось:
"На краю ойкумены живем мы. Жестокие, небритые, нетрезвые. Мрачно любуясь пролетающими спутниками, гуляем по Красной площади. Воюем по делу и без дела. Душим прогрессивных потребителей газа и поддерживаем реакционных. Земля наша велика и обильна. Скупаем футбольные команды или безобразно оттягиваемся в Куршевеле. Демократических ценностей (да, скифы мы) упорно не признаем".
Даже в наши дни европеец, думая о россиянах, вспоминает именно набор устоявшихся мифов. Можно было бы пойти чуть дальше и развить мысль: что, мол, человек, идеализирующий царскую Россию, думая о коммунистах, вспоминает мифы о пожираемых в блокаду ананасах...
Андрей Кузечкин. 30 августа 2017 года