Тень стрелы / Централизованная библиотечная система Канавинского района

Широкие степи Забайкалья. Безумные снега Монголии.

Топот копыт: скачут казаки Азиатской дивизии.

Впереди, на белой кобыле, барон Унгерн. Потомок крестоносцев и тевтонских рыцарей. Русский офицер. Ревностный буддист.

Жестокий цин-ван. Никто и никогда не видел его слез.

Может, только одна Катерина Терсицкая, жена атамана Семенова.

Роман Елены Крюковой «Тень стрелы» — сплав восточной экзотики и горя пережившей гражданскую войну России. Унгерн штурмом берет Ургу, столицу Монголии. Хочет идти в Тибет. Завоевать мир. Новый Чингисхан? А может, безумный, юродивый?

Война и любовь. Кровь и слезы. Монгольская степь — котел, в котором варится история.

И лишь жрецы бон-по знают, что будет.

Роман "Тень стрелы" — лонг-лист премии "Ясная Поляна" (2005), финалист премии "Карамзинский крест" (2009).

Елена КРЮКОВА

Тень стрелы

роман

Моему Востоку – навсегда

Моему сыну Николаю Крюкову

ПРОЛОГ

У Белой Тары глаза во лбу, на руках
и на ступнях ног, она видит все.

Из писем Утамаро

Он стоял на холодном степном ветру, сжимая в руке тяжелый браунинг, и глаза его были сумасшедше белы, как у большой рыбы, вытащенной из воды на берег Толы.

– Это заговор! Ты бежал к заговорщикам! Вы намереваетесь убить меня и развалить дивизию!

– Барон, я…

– Я могу тут же пустить тебе пулю в лоб. – Он повыше поднял пистолет. – Но я не просто расстреляю тебя. Я казню тебя так, чтобы другим неповадно было!

Дивизионный адъютант, поручик Константин Ружанский, скрючился перед ним на коленях на сухой, выжженной прошлогодней траве, которую даже верблюды не щипали – так она была невзрачна, суха и грязна, истрепана снегом и ветром. Холодный май стоял в Урге. Холодный май стоял по всей Монголии в этом году.

Он оглянулся вокруг. Белые глаза загорелись нехорошим, фосфорическим светом, вылезли из орбит. Бурдуковский шагнул вперед. Он слишком хорошо знал это приближение бешенства у главнокомандующего. Накатит, тогда – берегись.

– Ты похитил записки, что я написал карандашом, стер мой текст, оставил мои подписи, вписал свои каракули… Ты написал: выдать подателю сего десять тысяч! И Бочкарев тебе дал их, дал! А в другой ты написал, собака: оказывать подателю сего всяческое содействие в командировке в Хайлар… Благодарю Бочкарева – донес на тебя. Тебя поймали вовремя… не запоздав с погоней. А жену твою взяли раньше, чем тебя.

Небритое белоглазое лицо перекосилось. Сипайлов, держа коленопреклоненного адъютанта за шею, понятливо ухмыльнулся.

– Жена… – Ружанский задергался, Сипайлов больно ударил его ребром ладони по шее. – Где моя жена?!

– В юрте, – кивнул головой белоглазый. – Там, в юрте. Ее отдали казакам. И всем, кто… захочет. Давно у мужиков не было такой забавы.

Ружанский повел умалишенными глазами вбок. Прислушался. Из юрты казначея Бочкарева, стоявшей поблизости, доносилось кряхтение и сопение, сдавленные стоны, вскрики. Солдаты, есаулы, казаки выходили из юрты, приглаживая потные волосы и бороды, застегивая на ходу ширинки. Ружанский видел, как в юрту, воровато оглядываясь, зашел поручик Попов, его друг, – поручику недавно ранило руку, и он неловко прижимал ее к себе, перевязанную выпачканным в крови бинтом, как ребенок прижимает куклу. Адъютант закусил губу так, что кровь струйкой потекла по подбородку.

– Господи, Господи, – прошептал еле слышно.

Он утер подбородок ладонью. Белоглазый криво усмехнулся, проблеснули желтые прокуренные звериные зубы.

– Бурдуковский! Тащи бабу сюда. Будем начинать. Сначала пусть баба поглядит, чем заканчивается предательство мужей.

Из юрты выволокли за ноги расхристанную, распатланную, в разорванном в клочья платье молодую женщину. Под солнцем дико, страшно светился белый голый живот, золотом переливались волоски меж раздвинутых окровавленных ног. Грудь вся в синяках, искусана. Вспухший рот полуоткрыт. Женщина была без сознания. За ней волочилась неотцепленная от шпильки, воткнутой в развившиеся светло-золотистые косы, изорванная, вся в крови, белая косынка сестры милосердия.

– Не в разуме? Оживи, Сипайлов, – барон повернулся к помощнику-палачу. – Мне ли тебе объяснять, что надо делать. А ты, Бурдуковский, созови всех! Всех! И всех баб из лазарета – тоже! Чтобы все глядели, чтобы всем было внятно! Чтобы бабы поняли, что такое побег предателей-мужей!

Сипайлов отлучился, быстро вернулся с ковшом холодной воды. Вылил на лежащую на земле. Двинул сапогом ей под ребра. Вода попала женщине в нос и в рот, она задохнулась, закашлялась, с трудом открыла безумные заплывшие глаза.

– Ага, очнулась, стервоза. – Сипайлов поправил на груди оторочку темно-малинового монгольского халата. Так же, как и барон, главнокомандующий, кат-помощник носил не русскую – монгольскую одежду, подчеркивая тем самым свою принадлежность к «высшей касте». – Глазыньки разлепила?! Тогда гляди, Семен! Давай! Тубанов! Эй!

Из-за юрты, позевывая, потягиваясь – сладко спал, еще не проснулся, что ли?.. – вразвалку вышел раскосый бурят Митяй Тубанов. На самом деле его, конечно, не Митяем звали, а как-нибудь по-ихнему, по-бурятски, но он был крещеный, и в дивизии его давно уж Митяем кликали. В руках бурят держал топор и тяжелый молоток, которым пользуются изыскатели, если в горах ищут ценные рудные залежи. Осклабясь, Митяй подошел к разложенному на холодной земле адъютанту. Ружанского, распятого на сухой траве, крепко держали за руки и за ноги Бурдуковский, Сипайлов и позванный на подмогу есаул Азанчеев.

Народ стекался к месту казни. Люди шли угрюмо, понуро, опустив головы. Белоглазый обвел яростным взглядом подавленно молчащую толпу.

– Эй, слушай мою команду! – Надсадный крик сотряс прозрачный сухой воздух. – Всем глядеть! Не отворачиваться! Кто отвернется – сам в того выстрелю!

Он поднял браунинг, потряс им. Избитая, изнасилованная казаками женщина, уже поднятая на ноги, стояла, качалась, поддерживаемая под локти солдатами, бессмысленно смотрела на лежащего на земле мужа.

– Лицом вверх! – хрипло крикнул командующий.

Ружанского перевернули лицом вверх. Он широко раскрыл глаза. В глаза вливалось высокое, прозрачное, холодно-голубое, почти белое, как парное молоко, небо.

– Тубанов! Начинай!

Бурят, положив топор на траву, взял молоток и взмахнул им. Перебил лежащему одно колено. Затем другое. Казнимый страшно закричал. Согнанные в гурт, как овцы, женщины торопливо закрестились.

– Ноги – чтобы не бежал! Руки – чтоб не крал!

Митяй отложил молоток и, поплевав на ладони, поднял с земли топор. Солдат, стоявший ближе всех к палачам, зажмурился, потом широко распахнул глаза. Солдат был без шапки, и его коротко стриженная – недавно обрита была, волосья уж отросли – голова мелко дергалась, дрожала, полногубый рот на бритом лице сжался в ниточку. Чуть раскосые глаза солдата, глядя ненавидяще, вбирали, впивали, запоминали. Тубанов взмахнул топором. Взвился и погас одинокий женский визг.

Белоглазый окинул широким, медленным взглядом притихшую толпу. Распятый на земле уже не кричал – тихо выл, как волк. Отрубленная кисть отлетела к сапогам раскосого солдата.

– Так будет с каждым, кто осмелится бежать из дивизии! Повесить его на вожжах на Китайских воротах!

Распрягли лошадь; она заржала длинно, тоскливо. Отстегнули вожжи. Солнце поднималось над степью все выше, далекие, видные из походного лагеря дома и храмы Урги, призрачные, поднебесные, висели в воздушном мареве. Степь тихо шелестела под холодным ветром бастылами высохшей травы. Ружанского вздернули на вожжах в проеме Китайских ворот – древних, разрушенных каменных ворот Урги, близ которых и разбит был военный лагерь.

Бездыханное тело чуть качалось – его шевелил ветер. Ветер взвивал и светлые волосы на юношеской голове. Адъютант Ружанский был почти мальчишка. Он до войны числился студентом Петроградского политехникума. Женщина с золотыми растрепанными косами, в изорванной одежде, омертвело застывшая внизу, под воротами, его жена Елизавета, окончила Смольный институт с отличием.

Бурдуковский, рослый, грузный, мрачный, огромный медведь, с толстым потным бородатым лицом, тяжело отдуваясь, подшагнул к генералу.

– А зря мы казнили его, цин-ван, – слова излетали из его рта тяжко-звонко, будто гирьки или медные гильзы, падая меж гнилых, траченных цингой и табаком зубов. – Он ведь знал тайну. Он знал, куда исчезают наши люди. Куда исчез твой любимец Пятаков. Куда исчез Сорочинец. Куда исчез Лукавый. Куда, в конце концов, исчез ненавистный тебе Галчинский. Куда исчез, наконец, Егор Михайлыч Медведев. Лощеный петрушка твой. Разлюбезный твой дворянчик. Да у него на морде аршинными буквами написано: я тебе сделаю…

– Замолчи, – медленно выцедил белоглазый, следя, как повешенный раскачивается под ветром, как колокол, на вожжах в проеме ворот. – Егора не трогай. Вызовешь его дух – хуже будет. Ночами спать не даст. Отойди! Сейчас я убью ее.

Он неспешными шагами подошел к золотокосой женщине. Она закинула исцарапанное лицо, шевельнула распухшими губами.

– Ничего не хочешь мне сказать, Лиза?.. – внезапно осевшим голосом, почти беззвучно, так же еле шевеля губами, спросил ее белоглазый. – Совсем ничего?..

Елизавета Ружанская помотала головой. Ее глаза вспыхнули осмысленно. Она собрала силы и плюнула белоглазому в лицо. Плевок не долетел: отдул вбок ветер.

Барон вскинул браунинг. Приставил к ее голой груди. Выстрелил прямо в сердце.

ГАНЛИН ИГРАЕТ

Зачем мы все здесь? Кто мы?

Откуда мы... кто мы... И куда мы уйдем...

Мы все уйдем в смерть – вот правдивый ответ.

Мы все уйдем в смерть, и я тоже. Я знаю – есть три непреложных истины: твой Бог, твоя Родина и твоя Смерть. Более в мире нет ничего.

Земля, ложись сухою древней хлебной коркой под мои грязные сапоги. И я пройду по тебе, земля, и я дойду туда, куда не я хочу – куда ведет меня моя звезда.

А кто такая моя звезда? Она не знает заката. «Звезда их не знает заката» – так написано на гербе рода моего.

Нежный шорох: это жемчужная низка струится с шеи незнакомой мне китаянки.

Сухой треск: это стреляют далеко, далеко, и, может быть, сейчас умирают мои солдаты.

Я, барон Роберт Федорович Унгерн фон Штернберг, крещенный во Христа по православному обряду Романом, принявший здесь, на Востоке, в сердце свое великого Будду, как Он есть, Неизреченный, один из двухсот Будд, прошедших по лику земли за восемнадцать тысяч лет, зачем я здесь?

Чтобы пройти свой путь из конца в конец. Чтобы пройти своим Путем Дао из конца в конец. И, быть может, победить. А может быть, умереть. Смерть – это тоже победа. Я не иду со своей жизнью вровень. Я скачу на коне, опережая ее. Я скачу вперед своего времени, я это знаю. Меня забудут. Потом проклянут. Потом сожгут память имени моего. И сизый дым развеется по степному ветру. Потом вспомнят. Потом полюбят. Потом станут поклоняться мне. Потом убоятся меня. Потом я стану, в мыслях у них, кто придет потом, после меня, Великим Царем; так исполнится пророчество. Пророчество рода моего, рода крестоносцев и миннезингеров; розенкрейцеров и бродяг. Я Великий Бродяга, о Татхагата, о Просветленный. Напиши о том, как пылко я любил Тебя, в Своей будущей Алмазной Сутре.

Да, я здесь, Бурдуковский!

Да, иду.

Казак Фуфачев почистил кобылу мою?!

ГОЛОСА ПЕЩЕР. ТОТ, КОГО НЕТ

Это будет моя лучшая добыча. Я возрождаю искусство древних мастеров.

Я возрождаю искусство убивать. Убивать – для торжества бессмертия.

Древние умели искусно убивать. Они знали не только всевозможные техники убийства и самоубийства – они знали обряды, благодаря которым отправление на тот свет превращается воистину в священный акт. Нами это искусство утрачено. Что ж, пришла пора все возродить. Врачи оживляют умерших – я оживляю искусство смерти. Вы, кто придет убивать в грядущем, скажете ли мне спасибо за мою науку?

Я давно положил на него глаз. Я любуюсь тем, как он вскакивает на коня. Я восхищен тем, как развеваются за лошадиным лоснящимся крупом полы его ярко-желтой княжеской курмы. Цин-ван – так он велит именовать себя, «князь небес». Для полноты моей Священной Картины, для последнего мазка на сверкающей Фреске Смерти мне не хватает цин-вана. И я его получу. Получу – потому что там, в моей священной пещере, близ реки, уже есть шесть священных покойников. Я украсил их золотом Орхона. Один уже начал превращаться в скелет. Чтобы отбить плохой запах, я покрыл священные тела закрепляющей смесью, изготовленной старухой Цинь по древнему рецепту из смолы кедра, вываренных рыбьих костей и травы «верблюжий хвост». Под смоляным слоем тело кукожится, ссыхается; превращается в смоляной, в вечный скелет.

Скелет – это не смерть; это перерождение, это начало новой жизни.

Я не работаю для минуты. Я тружусь для вечности.

Я дам новую жизнь тем, кого я люблю и избираю.

Это дикое время – мое благо. Оно дано мне для того, чтобы я мог убивать безнаказанно, препровождая в Мир Иной лучших людей.

Он будет моей лучшей добычей.

Он – и Она.

Она – и Он.

Сначала Она. Потом Он.

Почему сначала – Она?

Потому что я люблю Ее.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СТЕПЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЗАПАХ САНДАЛА

Будда имеет право быть слепым.

Богдо-гэгэн

Он изогнул надменные губы, и его лицо стало еще жестче. Стало почти железным.

Мороз щипал щеки. Мороз сделал его смуглоту густо-румяной.

В детстве мать говорила ему: ты похож на девочку. Она наряжала его в кружевные платьица, в кружевные шелковые панталончики, обнимала-тетешкала, покрывала поцелуями, смеялась: ах ты мой ангелочек! Он молчал, дулся. Он знал: он никакой не ангелочек. Он вырастет и станет воином.

Он вырос и стал воином. На чьей стороне ты воюешь, Ангелочек?

Он поднял руку, постучал и сунул руку в карман. Пальцы ощупали в кармане холодный револьвер.

Тишина. Какая в этом городе осенью, а особенно зимой, треклятая тишина. Такая тишина стоит в тайге, в пустыне.

Хочется ворваться в храм и запустить камнем в бронзовую, покрытую сусальным золотом статую Будды-Очирдара. Пусть Очирдар зазвенит, загудит угрюмо. Заплачет. Будда был воин, а воины... не плакали?..

Ветер. Ветер-волк. Он кусает и воет. Какие пронизывающие дикие ветра в этом безумном городе.

Проклятье. У входной двери нет звонка. Ни веревки, ни кнопки. Жесткие костяшки пальцев выстучали еще раз условный стук. Он натянул шерстяную перчатку на захолодавшую на ветру руку. Помял пальцы, пошевелил ими. В глубине коридора раздались неторопливые, размеренные, как удары метронома, шаги. К двери шли в хорошо подкованных сапогах, и каблуки стучали по гладким крашеным половицам. Голос из-за двери хрипло, скорее тенорком, чем баритоном, спросил: «Доктор Чан?» Он, потирая щеку колючей перчаткой, усмехнулся уже явно, в открытую, и чисто-белые зубы блеснули ножевой молнией на смуглом лице.

– Юньнаньский чай с жасмином из лавки Агапия Лыкова, как вы заказывали. – «Они думают, это очень остроумный пароль, идиоты». – Не заставляйте ждать посыльного, мальчик замерзнет.

Замок затарахтел. Закряхтел другой. Залязгал третий. Тот, кто здесь жил, опасливо закрывался на сто замков.

Он усмехнулся еле заметно: глупый страх. Глупый страх в наше безумно-страшное время, когда тебя могут умно убить в любую минуту, в любой миг. Из-за угла. Из окна авто. Нагло, в лоб, в упор. Дверь распахнулась наконец, и прямо с порога ему улыбнулся высокий дородный господин с большими залысинами, белевшими, как голубиные крылья, над морщинистым лбом. На лбу господина, прямо над маслено-потными залысинами, отчего-то непонятно отвратительными ему, торчало вздернутое пенсне в золотой оправе.

– Доброго здоровья, дорогой Егор Мих... простите, Александр Иваныч. Все никак не могу привыкнуть.

– Ну, проходите, проходите скорей, Иуда, что вы топчетесь? За вами нету «хвоста»?

– Кажется, нет.

– Если кажется – креститься надо, любезный. Так кажется или точно нет?

– Не нервничайте так, – бросил он, входя в тесную прихожую и отряхивая жесткую, как пшено, снеговую крупку с бобрового воротника и манжет, – выпейте лучше капелек сердечных, милейший.

Обмен любезностями, как всегда. Перемигивания, как всегда. «Мальчик-посыльный» из лавки Лыкова, хм. И отчего это он не догадался прихватить с собою жестяную коробку настоящего тибетского чая с жасмином и бергамотом? Однако в гостиной, на столе, неумело накрытом к позднему ужину холостяцкой рукой, уже дымился самовар с крупными баташовскими клеймами во весь латунно поблескивающий бок, и пахло чаем с апельсинными корками – тем, который он так любил там... давно... еще в Петербурге.

– С жасмином нет, но зато «Сэр Липтон» имеется. Сам заварил, не обессудьте меня, драгоценный Иуда Михайлович.

Он сел. Откинулся на спинку кресла. Тепло гостиной после колючего ветра, насквозь продувавшего молчаливый город, обняло его плечи, щеки, колени и ступни; будто любящая и заботливая женщина укутала его пушистым ирландским плэдом. Он прищурился и стал неуловимо похож на хищного степного лиса, мышкующего по первопутку. Тот, кого он назвал Александром Ивановичем, хозяин дома, изучающе глядел на него, потом неуклюже боднул головой, и пенсне слетело со лба на длинный нос, сверкнув стеклами и позолотой.

– Ну что, Иудушка?.. Наши дела продвигаются? Есть ли вести из Пекина? От Криса Грегори?.. – Господин в пенсне протянул руку к самовару, подставил чашку под краник, осторожно отвернул медную ручку в виде трехлепестковой французской лилии. Полилась тонкая, витая, серебряная струя кипятка. – По-прежнему ли мистер Грегори так предан нашему дьявольному генералу, как он это утверждал год назад? За год много воды утекло, Иуда. И в Китае. И в Америке. И в сумасшедшей Совдепии тоже.

– Наши дела? – Он смерил его, сидящего за столом и разливающего чай в аккуратные фарфоровые расписные чашечки, ледяным и понимающим взглядом. – Наши дела идут как нельзя лучше, дорогой Александр Иваныч. Мне кажется, Семенов затеивает уйти от генерала. Он хочет играть свою игру. И, мне думается, он может даже отважиться на отдельный поход на Читу... или даже на Иркутск.

– Чтобы взять полоумный реванш за Колчака?.. И перебить толпу народу, ополовинив Азиатскую дивизию?.. Дайте чаю.

Господин с залысинами протянул ему дымящуюся чашку. Он взял чашку и поморщился – ожег себе пальцы.

– Чтобы самому попытать счастья, при чем тут бедный адмирал?.. Мир его праху, святой был человек. – Он перекрестился. Отхлебнул чаю. Положил на зуб кусочек колотого сахара из берестяной сахарницы. – Или...

– Или чтобы непринужденно и изящно перекинуться на сторону красных со всеми потрохами, пардон, с пошедшим за ним войском.

– Ценой собственной жизни?..

– Вы думаете, красные расстреляют атамана, как собаку?.. О нет, вы ошибаетесь, милейший. Красные никогда не расстреляют Семенова. Такой тьмой дармового боевого народу и их предводителем не бросаются в наши времена так просто. Напротив, они его обласкают. И перелицуют. Если портной хороший, перелицованное пальтецо очень даже смотрится. Вы разве не знаете, сколько у большевиков красных генералов, вчера бывших белыми офицерами и Георгиевскими кавалерами?.. Нет?..

– Знаю.

– А мы-то сами в этой игре – кто?.. Это вы знаете?..

Тот, кого назвали Александром Ивановичем, зачерпнул серебряной ложечкой с витой длинной ручкой темно-синее варенье из розеточки в виде цветка лотоса. Отправил в рот. Ах, ах, как вкусно. Блаженно, как кот, прижмурился.

– Жимолостевое вареньице, очень рекомендую, любезнейший. Пища богов. Варвара Дмитриевна из Иркутска две баночки привезла в подарок, Господь ее храни.

– А не Машка?..

– Машку-то за какою надобностью мне в Иркутск, за столько верст, гонять? Без паспорта ее туда никак не переправишь, а паспорт делать так, чтоб комар носу не подточил, – дело хлопотливое. Пусть здесь ошивается.

– Под боком у мужика.

– У нужного мужика, – весело поправил его хозяин и поддел еще варенья ложечкой. – Да вы ешьте, угощайтесь, не стесняйтесь! Печенье свежее, от Гомбо Домбаева... Бутербродик вот с икорочкой паюсной...

– Александр Иваныч, – он вскинул лицо, и узкие, широко стоящие глаза на смуглом лице, похожие на черные спелые черешни, как плетью ударили по спокойному, по-поросячьи зорозовевшему от горячего чая лицу собеседника. – К черту бутербродики. Когда будем решаться? Сегодня? Завтра? Через год? Через сто, черт побери, лет?! Когда?!

– А вам не терпится? – Хозяин невозмутимо вылил чай из чашки в блюдечко, по-купечески поднял блюдце на широко растопыренных пальцах, поднес к губам, подул, шумно втянул в себя чай. – Вы хотите это сделать до взятия им Урги?

– А он будет брать Ургу?

– А как вам кажется?

Темно-синие ягоды варенья. Длинные, как дамские пальцы, как дамские пахитоски, как чертовы дамские губные карандаши, сладкие ягоды. Жимолость, лакомство медведей. Где она таится-зреет?.. В тайге?.. Ему вдруг, до жадного подсасывания под ложечкой, захотелось варенья из кислого китайского лимонника. Из душистого амурского лимонника, он так любил глядеть, как он растет в гущине таежного бурелома, как свешиваются с ветвей его мелкие рубиновые ягоды, похожие на капли крови.

– Мне ничего не кажется, – сказал тот, кого называли Иудой, неотрывно глядя на мерцающее в розетке сине-лиловое, почти черное, как деготь, варенье, словно это был яд; сказал очень холодно, очень тихо и очень отчетливо. – К атаману скоро жена из Совдепии приезжает. Аж из самого Петрограда. Если кажется, надо креститься, разве не так?

* * *

Она всегда ненавидела езду в кибитке. В повозке. В конке. В поезде. В авто.

Она всегда любила скакать на коне.

О, ее обучали ездить верхом долго и основательно; она знала много способов, как умело повернуть лошадь, как понукать ее, направить, как заставить ее сделать утонченное, почти танцевальное па, как взять с ней преграду, как пустить ее в галоп, рысью, аллюром; она каталась на иноходцах, на чалых и игреневых орловских конях, под ней гарцевали и арабские белые лошадки, и ахалтекинки – лошади были ее страстью, ее неистовой, великой страстью, а на железной дороге, в душном вагоне, в купэ с кружевными занавесочками, в повозке, в кибитке, в телеге, где нещадно трясло то по камням мостовой, то по рытвинам-ухабам проселочной размытой дождями дороги, ее так укачивало, что… – берегись, попутчики!.. – тошнота подкатывала к горлу, и она, прижимая платочек с вензелями инициалов: «ЕТ» – ко рту, опрометью выбегала из купэ в ватерклозет либо слезно просила остановить экипаж. Открылась эра авто, и в авто она ездить ненавидела. Ну ненавидела она проклятые автомобили, и все тут!

Она обожала ездить верхом. Скакать на лошади. Подставлять лицо ветру. И чтобы волосы развевались за спиной. О, на коне ее нисколько не укачивало! Конь был ее продолжением, горел и страстно двигался под ней. Она была продолжением коня.

Возможно, это напоминало ей любовь.

– Катичка, тебе дурно?.. Крикну Филиппу, чтоб стал?..

– Нет, Триша, не надо… Справлюсь…

– Да что ж справиться-то, что ж мучиться, – сердито пробормотал казачий атаман Трифон Семенов, оглядывая жену беспокойными глазами из-под кустистых седых бровей, – надо делать как лучше. Эй! Филька! Стой!

Лохматый казак, ухватистый возница, зашлепал губами: «Тпру-у-у-у-фу!.. залетныи!.. Стой!..» – и кони стали как вкопанные. Атаман открыл дверцу кибитки. Свежий ветер ворвался внутрь тесной повозки, и Катерина раздула ноздри, впивая впервые во всей полноте услышанный, учуянный запах степи. И, отталкивая мужа, перегнувшись через его мощные мосластые колени, легши грудью и животом на пахнущие потом, ружейным маслом и конским навозом, в пятнах засохшей крови, давно не стиранные штаны с лампасами, высунулась из кибитки – и увидела степь.

Она увидела перед собой степь, и у нее захватило дух. Столько воли! Столько света! Столько бесконечной земли во все стороны осеннего неба… и, Господи, столько тоски…

У нее стеснилось сердце. Она глубоко вздохнула и чуть не заплакала. Зачем она из родного, строго-нарядного, аристократически-цивилизованного Петербурга, ставшего красным Петроградом, приехала сюда, в этот дикий полынный простор? Сюда, на край света, в Монголию? Здесь служил ее муж, Трифон Семенов, сначала в Даурской, потом в Азиатской дивизии у знаменитого генерала, барона Унгерн-Штернберга. И она ехала к нему, как сто лет назад ехали дворянские жены к осужденным мужьям, сюда, в Восточную Сибирь; ехала до Иркутска, потом, обогнув Байкал, по Читинскому тракту – до крепости Улан-Удэ, потом, через Кяхту – сюда, в Ургу… Поезда, идущие на Восток по Транссибирской железной дороге, то обстреливают, то проверяют беспощадно... А у нее с собой даже револьвера нет – какой ей, ни разу в жизни не зарезавшей для стряпни курицу и не выстрелившей на утиной охоте в тяжело взлетающую над озером утку, револьвер... «Куда направляетесь, барышня?.. Вид-то у вас больно из энтих... из господских... знатное личико... Куд-да через всю Расею чешешь, стер-р-рьва?..» – «К родным... в Иркутск...» В Иркутске она говорила – к родне в Улан-Удэ. До Кяхты взяла за бесценок лошадей, меняла их на уртонах. До Урги добралась на попутном авто. Монгол, подвозивший ее, хорошо говорил по-русски. «Ой, барышня, мы все еще под гаминами, и ваш Цаган-Бурхан, бог войны, ходят слухи, собирается брать столицу нашу... Будда ему поможет... и ваш Христос ему в помощь...» Она поняла – монгол говорил об Унгерне. Как остро, горько пахнет полынью…

– Мне уже хорошо, Тришенька. Вели кучеру трогать.

– Это ж не кучер, ха, Каточек, это ж мой подначальный казак!.. Гони, Филька, авось к вечеру прибудем в лагерь!..

Катя, усевшись на потертое, обтянутое свиною кожей сиденье кибитки, смотрела на Семенова, как на чужого человека. Он отвернулся от нее, а рука его крепко стискивала ее руку, лежавшую на коленях. Пристально, сощурив глаза, он глядел в запыленное окно, следя полет ястреба над степью, низко и далеко, и Катя, слабым пожатьем отвечая на пожатье мужниной руки, внезапно вспомнила, как они познакомились. На блестящем балу, в Петербурге… в Таврическом дворце… весь свет офицерства… и сухопутного и морского… кажется, там был и великолепный адмирал Колчак, и с ним танцевала фиалкоглазая, темноволосая молодая дама, неуловимо похожая на японку… кто?.. ах да, ей же сказали ее имя, она запомнила, Анна Сафонова… дочь директора Консерватории… жена генерала Тимирева… Колчак объявил себя Верховным Правителем России… Колчака расстреляли в Иркутске. Она недавно узнала об этом. Выстрелы, смерть. Как они все привыкли к ним. Свистят пули, ну и что? Притерпелись. Попривыкали. А препротивный у них свист. Будто металлический прут рассекает воздух.

Когда слышишь этот свист – хочется сойти с ума.

Она поежилась, покачиваясь в тряской кибитке, плотнее запахиваясь в драповое легкое пальто от Жислена: теперь все объявляют себя верховными правителями... все хотят Россию спасти?.. дудки, хотят просто овладеть ею... как бабой... вот и этот мужнин барон… Унгерн, что ли?.. Да, Унгерн... Из немцев, верно... С Тимиревой тогда, под ледяным блеском огромных люстр, танцевал адмирал Колчак, а к ней подошел, сдвинув сапоги со шпорами, рослый бородатый казак, в полном казачьем облачении: в погонах, при орденах, при сабле, и борода у него вилась крупными кольцами. От казака исходила победительная мужская сила. Он был совсем не красив, даже уродлив: кривые, ухватом, от постоянного сидения в седле, ноги, необъятная грудь, лысеющая голова, – но полные вкусные губы, царственно-пышная бородища и пронзительные глаза под нарочито нахмуренными бровями заставляли сильнее биться нежные сердца; дамы на балу, вальсируя, оглядывались на него. И то, теперь в России пошла мода, с легкой руки царицы Александры Федоровны, на мужиковство, на распутинщину. Этот хорунжий, в котором угадывались замашки командира, крепко подхватил ее за талию – и повлек, повлек за собой, да так и увлек: из танца – в опасную жизнь.

Трифон Семенов оказался на петербургском балу неслучайно – он был тогда, в ноябре 1914 года, представлен к награде: когда прусские уланы захватили знамя Нерчинского полка, в котором он служил, Семенов, возвращавшийся с казаками из разведки, натолкнулся на улан и отбил у них полковой штандарт. Ему пожаловали Георгиевский крест. Катя, танцуя, не сводила с почетной награды глаз. Шутка ли, она, девчонка, танцует с героем! Катиньке Терсицкой едва сравнялось шестнадцать. Грудь у нее уже была высокая, наливная. Большие карие глаза под тонкими, соболино-лоснящимися бровями играли в контраст с пшенично-золотистыми волосами, их Катя заплетала в косы и укладывала на затылке корзиночкой. Это придавало ей вид гимназистки. Она танцевала в Таврическом дворце не с графом, не с князем – с казаком, мужиком, родом из большой сибирской староверской семьи. Семеновы, «семейские», как все староверы, жили обособленно, сурово и молчаливо – «не тронь меня!» – около пристани Подтесово на Енисее. Когда Трифону исполнилось три года, семья вдруг поднялась с места, перебралась южнее, в забайкальскую станицу Дурулгуевскую, в Куранжинский караул на левом берегу Онона. В семье было девять детей, и у всех были старорусские, дико-забытые, а то и царственно-библейские имена: Мелхиседек, Нафанаил, Ровоам, Елпидифор… Все были мальчики, одна лишь сестренка народилась – Агафья. Двух младших назвали покороче, попроще – одного Трифон, а поскребыша – Иуда. «Угораздило именем предателя назвать отрока, – пожимал широченными плечами Трифон, – да ведь братец-то, душенька моя, и не особенно-то страдает, я тебе скажу!..» Все детишки Семеновы, помимо русского, знали бурятский, свободно болтали по-монгольски. Араты были их друзьями. Трифон участвовал в монгольском священном празднике Цам, переодевался там белобородым Ульгеном, пялил на себя оскаленную, с торчащими клыками, расписанную синей и алой краской маску чудовища Жамсарана. Агаша в пять лет ездила на верблюдах, удобно умащиваясь между мохнатыми горбами. Иуда рано стал сбегать из дому, пропадать то в тайге, то на реке, то исчезал в горы – в саянские гольцы, на Мунку-Сардык – с залетными охотниками. Его месяцами не бывало дома, а возвращался он с добычей, обвешанный шкурками соболей и белок, с туесами и коробами ягод – рубиновой брусники, темно-лиловой кисло-сладкой жимолости.

Катя знала, что Иуда Семенов был охотничьим, потом экспедиционным проводником сначала в Саянах, потом близ Кяхты, на границе, потом перебрался в Монголию. По слухам, подвизался шерпом в Тибете, чуть не свалился в пропасть, чудом выжил, перенеся в горах, в легкой одежде, лютый мороз, но смутных слухов никто не проверял, а Иудушка молчал. А Трифону было недосуг, в чужую жизнь он не совался, у Трифона были свои дела – он был рожден для того, чтобы воевать. Воевать – и больше ничего.

После пышной свадьбы в Петербурге, после множества раскупоренных серебристых бутылок самолучшего сладкого шампанского («ах, горько, горько, молодые!.. ах, что за дивная экзотика, вы слыхали, барышни, Катишь-то наша учудила, вышла замуж за казачьего атамана!.. урод, правда, но ка-акой мужчина!..») в богатейших ресторанах столицы – папаша Терсицкий не поскупился: торжество так торжество, единственная дочь один раз выходит замуж! – из ресторана в ресторан – на тройках, и невский ветер в лицо!.. – молодые уехали в свадебное путешествие в Париж. Катя была богата. Очень богата. Да и ее франтоватый казак отнюдь не жаловался на отсутствие денег. На сделанный им щедрый свадебный подарок: пасхальное золотое, огромное, с жемчугами и изумрудами, яйцо, заказанное у самого Фаберже, приезжала любоваться вся петербургская знать. «Вы слыхали, Фаберже согласился взять заказ у этого, фи, казака!.. – Ах, голубушка, да ведь это все сделано через ту иркутскую купчиху, ну, вы знаете, через Варвару Дмитриевну Охлопкову, этот сибирский медведь, говорят, был ее… – Шепот на ухо. Вздох. – А месье Фаберже, вы же знаете, ну просто без ума от Barbe!..»

Да, Катя была богата, и в Париже они тратили деньги широко, со вкусом, весело, вольготно, на изысканные удовольствия, на красивые вещи, на самое лучшее, марочное, коллекционное вино – Семенов поил Катю разномастными французскими винами, она хохотала, пила и не пьянела, а потом все-таки пьянела, и Трифон нес ее на руках в карету. И они тряслись по парижским мостовым, и мимо них летели Сакре-Кер и Мулен-Руж, аббатство Сен-Дени и Сен-Жермен-де-Пре, улица Риволи и Пантеон, и эта чудовищная, дикая башня из железных конструкций, которую все-таки поставил в сердце прелестного Парижа, совсем обнаглел, этот зануда-бош Эйфель. И Трифон целовал ее, пьяную и хохочущую, в карете, и Катя сама себе казалась героиней французского романа, девицей Манон, гризеткой Нинон…

Над Парижем сияло яркое солнце. Над Парижем маревом стояла жара. Шло лето семнадцатого года. Уже было всем понятно, что Россия не одержит никакой победы в этой глупой, жестокой войне, хотя победа была нужна и Царю, и стране. Кое-кому в России победа в этой войне нипочем нужна не была.

Они колесили по Парижу в пролетках, в экипажах, в новомодных авто, беспрестанно целовались, Катя смеялась медвежьей, сибирской грубости мужа в уличных кафе, когда он ворчал на гарсона: «Что это тут у вас, французята проклятые, какие-то червяки, улитки какие-то с лимонным соком подаются?!.. мусор это, в корзину вывалить!..» – «Ах, Тришенька, да ведь это же средиземноморские устрицы, ха-ха-ха!..» – а время шло и проходило, и кончался отпуск Семенова, и надо было возвращаться в полк, в Россию, а потом опять ехать на войну, – и все равно казалось: все еще впереди.

Впереди был обвал.

С небес грянуло, а изнутри раскололось.

– Тебе не холодно, Катя?.. Плэд на ноги не накинуть?..

– Накинь, Триша… сделай милость…

Обвал, обвал. Грохот грузного обвала юного века, навек оставшийся в ушах. Надо было нынче не жить – выживать. Катя запомнила очереди за хлебом в Петрограде, холода зимой – печку-буржуйку топили не дровами – роскошными книгами из отцовской библиотеки. Семенов уехал в Сибирь. В докладной записке на имя Керенского он обозначил, что хотел бы сформировать у себя на родине отдельный конный монголо-бурятский полк, с целью «пробудить в душе русского солдата порыв – почему инородцы сражаются за правое русское дело, что ж я, русский, буду в стороне?» В Сибири он занялся такими делами, которые не могли присниться в самом страшном, диковинном сне его молодой жене.

Кибитку трясет… Можно дремать, думать… Или не думать совсем... Она согрелась, уже не подкатывала к горлу тошнота.

Она слушала стук копыт по дороге, твердой как кость, сухой. Боже, как же она далеко от Петрограда! Внезапно когтем царапнула мысль: а вернется ли она когда-нибудь? Отогнать детский страх. Погрузиться в сон. В сон… копыта стучат… Филипп покрикивает на лошадей: н-но!.. н-но-о-о…

– Катя! Вылезай! Все слава Богу! Прибыли!

Чувствуя, как глупое сердце колотится где-то у горла, Катя, путаясь в шелковой юбке, от лучшей питерской портнихи мадам Цыбульской, вылезла из кибитки, чуть не подвернув ногу на чугунной лесенке, и обвела взглядом пространство.

Повсюду, куда она ни смотрела, везде были юрты.

Юрты возвышались и горбились. Юрты топорщились и приникали к земле. Юрты, из высохших и плотно сшитых шкур животных, из шкур коровьих, конских, медвежьих, волчьих, овечьих, верблюжьих, ползли, расползались по степи, и низкое солнце подергивалось в небе странным темным маревом, будто стекло – сажей, копотью; и в воздухе было так звонко и сухо, что от сухоты слиплись в судорожном вдохе ноздри. Ей показалось – военный лагерь необъятен, так много было юрт вокруг.

– Ишь, кого привез! Ну да, тебя-то тут как раз и ждали. Заждались, исстрадались.

Катя вздрогнула и обернулась. Прямо перед ней, у кибитки, освещенная закатным солнцем, стояла, прислонив ладонь ко лбу, разбитная, одетая в странный – не то мужской, не то женский костюм: сапоги и штаны, а поверх серая холщовая юбка до колен, мужской армяк, а из-под армяка кружевная кофтенка торчит – с грубо нарумяненными щеками и подведенными красным карандашом губами, широкоскулая огнеглазая баба. Баба нагло ощупала быстрыми глазами Катю с головы до ног и оценивающе выдохнула:

– Что ж, хвалю Трифона. Вкус у него есть. Наслышана про тебя была изрядно. Что стала как пень! Валяй в дом!

Баба с подмалеванными щеками указала на юрту. Катя вскинула брови. Растерянно поправила дрожащими пальцами корзиночку золотых кос на затылке. Смятенно подумала: кто такая?..

– А где… дом?..

– Вот дом, дура, – грубо, насмешливо бросила накрашенная, как будто охлестнула Катерину плетью поперек спины. – Походный дом у тебя теперь! Входи! Монгольским богам не забудьте с Тришкой хлеба да вина через плечо бросить…

Боль просверкнула лезвием в ее зазвеневшем голосе. Катя попятилась. «С Тришкой»?! Это с ее… Трифоном?!

– Что пялишься?.. красотка кабаре, – выцедила баба и нагло сплюнула. – Машка я, походная я жена твоего золотого Трифона Михалыча! А ты – столичная! Ты, знаю про тебя все… – Машка вытянула к ней руку с заметно трясущимися, как у пьяницы, пальцами. – Богачка… дочь золотого царька… дочка Терсицкого… на золоте ела, на золоте пила, лилия, да все, видишь, как кончились чохом золотые времена-то!..

Катя не грохнулась в кисейный обморок, не закатила истерику. Она наклонилась, отогнула полог и спокойно вошла в юрту. В юрте, скрючив ноги, поджав их под себя, уже сидел Семенов, хохотал беззвучно. Не хохотал – скалился. И она ужаснулась. Таким он предстал ей впервые.

И, глядя на него, она поняла: она попала в иной мир. В иную жизнь.

С проклятой революцией, с дикой войной, где русские убивали русских, кончился, умер и тот человек, тот бравый казак Триша Семенов, которого она полюбила, с которым ела ванильное мороженое и пила божоле и «Перно» на верандах уличных парижских cafe. Она смотрела на Трифона как на покойника. И он смотрел на нее. И глаза его были похожи на лезвия ножей. И зрачки – на острия. Незнакомая ей, железно-костяная жестокость глядела на нее из мужниных глаз. Преодолевая страх, она улыбнулась.

– Эка тебя Машка любезно встретила, – хохотнул он и оборвал смех. Хлопнул ладонью по верблюжьей шкуре рядом с собой. От шкуры исходил кровяной, терпкий запах – скотину недавно освежевали, шкура не успела хорошенько просохнуть на осеннем тусклом солнце. – Садись, Каточек. И прости меня. Я мужик. Я не мог столько времени без тебя. Ты-то не посчитала, сколь мы в разлуке с тобой были?.. А?..

– Полтора года… два?.. – вздернула соболиные брови Катя.

«Целую жизнь. Целую жизнь мы были в разлуке. И целая жизнь прошла у него здесь. И я не должна на нее посягать», – толчками билась в ней, делала ей больно упрямая кровь.

ГОЛОСА КАЗАКОВ. ОСИП ФУФАЧЕВ

– Эгей, Оська!.. Когда на Ургу-то пойдем?.. Когда морозы, што ль, грянут?..

– Да ить медлит командир – значитца, каво-то кумекат!.. Не понять, каво желаит!.. Уж и вся картинка-то, как на ладони, перед ним... Да эти китайцы, гамины проклятые, небось, каку хитрость выдумали, котора не даст нам, грешным, завтра ж на ту гору, на Богдо-ул, забраться!..

– Заберемся. Как пить дать, заберемся. Дай срок. Што тут мы, зря восседам?.. мясо жрем... Командир замучился мясцо-то нам добывать... А без мясца да без кулеша солдат не попрыгат в бой, это ж ясно как день...

Да, нам, казакам, без мяса-то никуда. Мужику вообще без мясного ества невозможно. Шти мясные бы понюхать... ну, Марья Зверева, повариха наша, знатно умеет шти варить, вот Митяй Тубанов с Ташуром в степь поедут, у аратов мяса купят, привезут, Марью на могутную стряпню запряжем. Начальство-то меня, Осипа Фуфачева, Ефимова сына, отчего-то жалует. Хоть я особенно, отметить надо, и не выслуживаюсь. Я – казак Забайкальского Войска, степового Войска, хоть и молод, а в переделках побывал, знаю, фунт лиха почем. Курточка моя короткая пообтерхана, это верно, и шаровары подштопаны уж во множестве потайных мест; друг мой, Федор Крюков, что Книгу Жизни по-церковному пишет вечерами в палатке, смеется, когда я шаровары штопаю, покатывается со смеху: тебе, говорит, Фуфачев, эти порты надо будет, после Унгерна нашего походов, когда мир да благость воцарятся по всей родимой земле и мы Императора вернем, слава те Господи, законного, Михаила Александрыча, – вывесить, понимаишь, на стене избы, заместо иконы, лубочной ли картинки... или там мандалы. Штоб, значитца, детки и внуки созерцали, в каких шибких лишеньях обретался в монгольском походе ихний прародитель.

А почетно быть прародителем, зачинателем рода... А род-то Фуфачевых старый, сибирский, хоть и не из Забайкалья я, а из Красноярской губернии, из сельца Бахты, что на Енисее, чуть повыше Ворогова... осетров у нас там в Енисее, чира, кунжи – тьма... рыбы – страсть... не сетью лови – сапогом... А осетры такие живут, что хоть один на один с ними бороться выходи, ну совсем звери библейские, Левиафаны... Как я к Унгерну прибился?.. А и сам не знаю. Все взбулгачилось в Расее. Все – кверху дном встопорщилось. Бьют да рушат, бьют да рушат... Сибирь-матушка дыбом вздыбилась... Эх ты, гляди-ка, а вниманья ведь не обращал, – и кушак у меня сохранился от моего Забайкальского войска, справный таковой, цветной кушак!.. Туже затянуть... под ребрами худ стал... да, нету тут, в Монголии, ни мясца вдоволь, ни молока нашего бравого сибирского, от рыжих коровушек, ни тебе копченых енисейских осетров, как бревна, толстых...

А то недавно Микола Рыбаков пытался выклянчить у меня шапку. Покушался. Тебе, бает, она все одно не к лицу. Не к роже твоей, ну и все тут! Не-ет, шалишь, гляньте-ка, до чего моя шапка хороша. Шапка казака – это гордость его, издаля шапку-то в степи видать. Чисто фонарь. Войско скачет – шапки горят как солнышки – ясно, казаки скачут. Эх, в доброе Царское времечко так оно и было... Ярко-синяя бархатная шапка, отороченная седым кудрявым бараньим мехом... Ее, шапку эту, еще мой отец носил – не износил, казак Ефим Фуфачев, а до него – мой дед, казак Елизар Фуфачев, а до него – мой прадед, казак красноярский Еремей Фуфачев, а до него – еще мой прапрадед ее таскал на темечке, казак Иннокентий Фуфачев, Кешка-разбойник, бешеным нравом славился... И то правда, красноярские казаки – самые горячие, бешеные, с огоньком, как норовистые кони, и самые, между прочим, пьяницы. Любят, любят водочку, особливо с осетром, крупно порезанным, либо с жирным чиром, чья спинка трясется, что твой студень. Да пучком черемши закусить, да моченой брусничкой заесть-зажевать. Ух-х-х! А тут...

Унгерн нас просто в дивизию набирал. Все летело-рушилось к чертям-бесам, мы за Расею погибшую воевать желали, горло перегрызть красным собакам. «В Бога веруешь?» – «Верую». – «Большаков пойдешь с нами бить?» – «Пойду, вашбродь!..» Эх, эх... Много нас тут у него, у барона, казаков из всех степовых Войск, набралось-прибилось: и с Уральского, и с Семиреченского, и с Сибирского, и с Амурского, и с Уссурийского, – а уж я, забайкалец, своих друзей тут обнаружил, вот Миколу Рыбакова, к примеру... Хорошо еще, Унгерн ни за что таковое негожее на нас не осердился. Других казаков, чуть что, ослушаются либо неправедное вытворят, – ух, наказывает... страшно наказывает... И то, может, правда. Иначе – распустится оголтелый народ. Чужая страна... все лопочут по-своему... Будде ихнему бронзовому, зеленому, как лягушка, свято поклоняются... Баб у казаков давно не водилось, ежели, конечно, женатых в счет не брать, тех, кто за собой баб таскает по всей Сибири, по Бурятии да по тутошним степям... Кажись, Унгерн баб будет вскорости в шею гнать. Он сурьезно настроен. Как выгарцует на своей белой кобыле Машке перед войском всем, ка-ак крикнет: «Солдаты! Помните завет! Вы освобождаете великую, славную Азию, землю будущего великого Царства, от нечисти, от грязи и отбросов людских! Взяв Ургу, возьмем и Пекин! Взяв Пекин – двинемся на Запад! Большевики уже почти сломлены! Надо только потверже наступить на хребет врага, и он хрустнет, переломится! А взяв Иркутск, Омск, Екатеринбург и Москву, пойдем и на Питер!» На Питер, вишь ты, на Питер... Ишь куда замахнулся... через всю земельку нашу рассейскую – походом... «И армия наша будет уже огромна, бессчетна! – так нам орал, верхом сидючи. – Бесконечна будет волна гнева, что захлестнет и смоет с лика Родины черную гадость! А возвернув Питеру и всей России законного Царя – повернем с вами, солдаты, обратно в Азию, и пойдем на Тибет! В страну великой Шамбалы! Чтобы взять руками и губами свет, чтобы понять, что есть воистину Святое!» И мы все стоим и командиру в рот глядим, как он блажит, лицо красное становится, глаза белые, как у осетра, когда его багром по башке тяпнешь, – но завораживают его крики, и веришь, веришь ему, колдуну белоглазому. И что Питер возьмем, и что Шамбалу въявь увидим...

А каво такое та Шамбала?.. Неведомо. Слыхивал много. Старик Еремин бает: то земля счастья. Там якобы реки белые текут. Молочные, кумекаю?.. Может, белый мед?.. Да, мед, кивает Еремин, сладкие, я, бает, пробовал, лапу окунал, облизывал, как медведь... Брешешь, я ему!.. Не бывал ты там, в Беловодье, и руки своей в Белую реку, в Медовую, не окунал!.. А он мне: глупый ты исчо, Оська Фуфачев, ни петушьего пера не смыслишь в жизни. Эта река, сладкая, медовая, – река бессмертия. Ты из нее ежели отопьешь – тебя ни одна пуля в бою не уцепит, как заговоренный будешь. А каво, наш командир, што ль, тоже заговоренный?.. – я его пытаю. Когда бой завяжется – пули кругом свистят, а барон наш хоть бы хны, скачет, прямой как палка, и даже к холке коня не пригнется, лик бешеный, глаза вытаращены, на устах улыбка страшная, инда в дрожь бросает, – а пули вокруг него, как пчелы, жужжат, да и вся недолга!.. – а ни одна в телеса не вопьется... «Ну да, конечно, он из той реки тоже попил», – важно так Еремин мне в ответ. А ты, пытаю, ты-то, Михайло Павлыч, ты-то тоже, никак, оттель волшебного медка испил?.. И подмигиваю. И он мне ответно рожу кривит, веселится. «Да, – чешет как по-писаному, – испил, иначе меня уж давно бы, еще под Кяхтой, либо под Улясутаем, либо на маньчжурской границе, либо еще где – а насмерть грохнуло. А так – вот он я. Цел-невредим...» И уж хохочет, в голос ржет, как коняга...

Скоро, скоро штурм Урги, чую. Будем Ургу брать, китайцев к лешему гнать. Солдаты застоялись. Командир это дело нюхом чует. Все должно сложиться, как Бог захочет. Не этот, Будда ихний улыбчивый, сладкий, а как наш Господь истинный, Христос Бог, длань с синих небес поднимет и нас ею осенит. Аминь.

– Осип, Осип, што крест широко как кладешь, во весь размах?!.. надо б уже...

– Уже токмо ужи ползут, Никола!..

Мать Кати, Софья-Амалия Терсицкая, урожденная Зебальд, белобрысая немка из Ревеля, покончила с собой. По крайней мере, так смущенно объяснила маленькой Кате, когда она стояла у гроба матери, сложив в робкой молитве тонкие ручки, ее добрая толстая тетка, сестра отца Калерия: «Твоя мама убила себя». Зачем она так сказала девочке? Катя тогда не поняла, что это: убить себя, – как это. Но испугалась очень; плакала и дрожала, спрятавшись за шторами в материнской спальне, с ногами забравшись на подоконник, и в день похорон ее не могли найти, обыскались. Амалия увлекалась оккультными учениями, модной теософией, спиритизмом, писаниями госпожи Блаватской и полковника Олькотта, – словом, загадочным Востоком. Восток внезапно нахлынул на Россию волной и стал в моде. В доме повсюду висели слащавые картинки с изображениями снеговых вершин Тибета, Гималаев, Канченджанги, Джомолунгмы, всевозможные мандалы с фигурками буддийских святых, вышитых золотой нитью, на полочках и этажерках стояли бесчисленные статуи Будды, Авалокитешвары, шестирукого пляшущего Шивы. Что греха таить, Амалия Людвиговна толком не знала, чем Будда отличается от Шивы или от Вишну. Ревельская дама была не в меру экзальтированна, закатывала глаза, вещая о будущей жизни в великой заоблачной Шамбале, ездила лечиться на воды в Карлсбад и Баден-Баден, на ночь при свечке читала вперемешку «Записки охотника» Тургенева и «Великие посвященные» Шюре… и внезапно, горько умерла: ее нашли в постели с пустым лекарственным пузырьком в руке. Отец Кати, Антон Павлович Терсицкий, плакал неутешно, рыдал денно и нощно. После похорон супруги – отпевать самоубийцу священники запретили, хоронили Амалию тайком, ночью, чтоб все было для любящего сплетни света шито-крыто, – он с головой, чтобы забыться, окунулся в дела своего второго «чада» – крупнейшей золотопромышленной компании России «ТЕРСИТЪ». Отец был на диво удачлив. Он искал золото на Урале – и находил. Он искал золото в Сибири – и тоже находил. Его разработки и прииски на Вилюе и Алдане гремели и славились и являлись предметом безумной зависти конкурентов. Антона Павловича ничуть не удивило, что дочь вышла замуж за сибиряка: «Храни брак, дочь, сибиряки да казаки – крепкий, верный народ!»

Ну что же, верный казак. Изменил ты, выходит, мне. Изменил…

Она медленно опустилась на влажную вонючую верблюжью шкуру. Полными слез глазами поглядела на Семенова.

– Триша…

– Только не надо этих бабьих причитаний, – он вмял ей крепкие пальцы в плечо. – Плюнь и разотри. Ты с Машкой подружишься. Она баба добрая. Будь и ты добра. Прошло наше времячко золотое, Катя. Прошло… Будем жить. Здесь ведь, как и везде, война идет. И я воюю. И я смертельно устал. Однако, Катя, другого пути у нас, у русских, нет. Разведи-ка лучше огонь в очаге, завари-ка мне люй-ча.

– Это что ж еще такое, Триша?.. – Золотая прядь выбилась у нее из косы, повисла вдоль пылающей щеки.

– Это чай монгольский такой, с молоком, маслом и солью. Вроде супа.

– Противно же, фу!..

– Ничего, и заваривать и пить научишься. Сил много прибавляет. Похлеще змеиной водки будет.

Выйдя из юрты, где на огне уже кипел, булькал медный походный чайник, Катя огляделась. Уже свечерело. Над горизонтом ходили тени странных облаков – будто волны с кругло закрученными гребнями, похожие на крутолобых барашков. За юртой бездвижно стоял старый двугорбый верблюд, осторожно, как глиняную, держал голову на высокой тощей шее, косился на Катю сливовым глазом, презрительно оттопыривал губу. Азия. Здесь была Азия. Выжженная, продутая тоскливыми ветрами чужая земля.

Катя пригладила волосы. Заметно холодало, она задрожала под накинутым на плечи мужниным кителем. Она научится здесь прясть верблюжью шерсть… надо бы связать в зиму мужу и себе носки, душегрейки… варежки... Трифон бросил ей: масло в чане около юрты, лежит в воде, чтоб не растаяло; принеси. Где чан? Она оглянулась беспомощно. И наткнулась глазами на глаза человека, стоявшего рядом, за отогнутым низовым ветром пологом юрты.

У человека были совершенно белые глаза.

Бело-зеленый, болотный огонь слегка мерцал на их дне – такими бывают блуждающие огоньки на болоте либо в ночном лесу, светляки, живущие в гнилых пнях. Глаза глядели на Катю неподвижно, застыли, как льдинки, под выгоревшими светлыми бровями. На миг ей почудилось: во всем мире только и есть, что эти пронзительно-светлые, бешеные глаза.

Она отшатнулась. Человек сказал тихо и твердо:

– Не вздрагивайте. Не люблю, когда боятся. Вы Катерина Терсицкая, жена моего атамана. Я извещен о вашем приезде.

Голос у человека был хриплый, резкий и волнующий скрытой жестокостью. Катя не опускала глаз, глядела прямо ему в лицо. Рассматривала его занятную одежду: ярко-малиновый, отливающий брусничным багрянцем, шелковый халат, подпоясанный шелковым поясом с кистями, монгольские сапоги со смешно загнутыми носками; на халате тускло светился такой же, как у Трифона, массивный Георгиевский крест. Герой. Ежик светлых волос торчал над изморщенным лбом. В круглых бровях и коротком, чуть вздернутом носе было что-то птичье. На скулах неряшливо сизела щетина. Щеки ввалились, как у чахоточного. Человек, видно, не особо утруждал себя бритьем. Под распахнутым на груди халатом виднелась грязная гимнастерка. Весь его вид говорил о запущенности, о том, что с ним рядом не было женщины, женской обихаживающей, заботливой руки.

Он еще раз пронзил ее белыми копьями бешеных глаз, повернулся и пошел прочь. Катя видела, как под переливающимся шелком халата-курмы двигаются худые широкие лопатки. Человек был высок, как пожарная каланча, и худ. Похоже было, что он и об еде-то не слишком печется. Катерина проводила его глазами, следила, как долговязая фигура исчезает в степных сумерках, в ветреной ночи.

На ее лицо упала снежинка, потом другая. Она протянула ладонь. Снег, пошел первый снег. А леса и распадки, тайга по горам, березы и лиственницы еще стоят сплошь золотые. Коротка здешняя осень. Она испугалась: быть может, и коротка жизнь.

«Недотепа, это же наш барон! Это сам Унгерн говорил с тобой!» Трифон, раскуривая трубку, набивая в нее китайский табак, сердито ожег ее глазами. Катя пожала плечами: это и есть главнокомандующий? А зачем он в монгольской одежде ходит? «Так он же цин-ван, монгольский князь, – свистяще прошептал Трифон, пыхая трубкой. – Ему титул сам Богдо-гэгэн пожаловал. И у него, матушка моя, идея. Он хочет, чтоб Азия над всем миром царицей стала. Налей-ка в чай молочка утрешнего! Маслица уже запустила?.. соли швырни… Соль, однако, у нас в дивизии уж на исходе... покупать надо... завтра на Захадыр поедем...» Катя поняла: молоко – кобылье. У него был острый перечный привкус, оно чуть щипало язык, как квас.

Она глубоко вдохнула воздух со странным привкусом, с томящим, горько-сладким запахом. Ах, да. Сандал. Ее бедная покойная матушка, бывало, жгла редкое благовоние, уединясь в спальне – тоненькие темно-коричневые палочки ставила в хрустальную рюмку и поджигала, и от палочек живыми усиками в стороны расходился сизый дым.

– Ты жег сандал, Триша?..

Он не ответил. Она поискала глазами. В медной исцарапанной походной кружке дотлевала обломанная сандаловая палочка. Вот так и любовь сгорит. И жизнь... Она подумала о том, что сандал на Востоке зажигают не только для молитв и медитаций, но и для любви. В очаге тлели красные головешки. Семенов, сощурясь, глазами горящими, как угли, пристально смотрел на жену.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ВОСЕМЬ УЖАСНЫХ

Если ты овладеешь внутренним теплом тумо,
ты вкусишь райское блаженство еще в подлунном мире.

Учитель Милареспа

Красные, того и гляди, войдут в Забайкалье. Партизаны воюют вовсю. Провались все на свете, даже родной дядя его верного атамана верховодит партизанским отрядом. Чего хотят эти недоумки? Эти недоумки хотят власти. Власти, чего же еще?

Самая опьяняющая водка на свете – это власть. За это опьянение не вздернешь на дыбе, не дашь пятьдесят ли, сто палок, не оттяпаешь саблей руку, чтоб не подносила рюмку ко рту. Опьянившийся властью идет до конца. Он душит, губит, расстреливает, загрызает всех, кто встанет у него на пути.

А он? Он борется за что? За власть? За Россию? За Азию? За Царя? За свое брюхо?!

За свое тощее, вечно недоедающее брюхо, ха-ха. Он не любил еду. Он с ней мирился. Он ел из солдатского котла рис руками, утирал рот ладонью, запивал водой из ближней реки или озера.

Да, он ел как зверь и спал на земле, он мог сутками напролет скакать на коне и бестрепетно наблюдать, как по его приказу казнят провинившихся, но он хотел, да, хотел власти. Не простой! Не государственной! Не узурпировать собственность! Не взять в руки банки, телефонные станции, вокзалы, элеваторы, крупные заводы – и присвоить их! Как эти, красные собаки...

Он хотел Священной Власти.

«Ты можешь объяснить себе, что есть Священная Власть? Не можешь? Да, Будда смог бы. Но ты не Будда. И не лама. Ты просто воин. Все твои предки погибли в бою. Ты тоже погибнешь в бою. Ты умрешь с честью: с пулей в груди или во лбу. Тебя не предадут. Ты Заговоренный. Она... Ли Вэй... ты помнишь?.. заговорила тебя. Прочь подлые мысли о женщине. Для тебя теперь нет женщин. На войне их нет никогда. Зачем кое-кто из офицеров и казаков таскает за собою по степям своих несчастных жен?! Идиоты. Женщин надо оставлять дома. А у солдата дома нет. Его дом – священная степь. Его мечта – Священная Власть».

Он тряхнул головой, отгоняя назойливые, как оводы, ненужные мысли. Семенов засылал в Ургу Левицкого, и Левицкий встречался с Богдо-гэгэном. Выбор, дорогие мои монгольцы: либо владычество Пекина, либо красная чума, либо... Он мельком глянул в зеркало. Оно висело, жалкий осколок с потершейся, отсырелой, пошедшей черными пятнами амальгамой, на стене юрты. У него была одна прихоть, причуда. Он, как баба, любил глядеться в зеркало, хоть за собою и не любил ухаживать – бриться, стричься. Это лицо – лицо властителя? Князя? Владыки?

Это жесткое лицо со сжатыми скулами, с прозрачными сумасшедшими глазами – лицо даже не правителя. Не военачальника. Не вождя. Хотя и то, и другое, и третье не так уж плохо.

Это лицо докшита.

«Докшиты, Хранители Веры. Вы, злобные, вы защищаете Будду. Вы защищаете свое небо. Кто защитит небо России, ежели убили ее Царя?! Не стать ли мне самому Царем, о докшиты?.. Что ты мелешь сам себе, барон, окстись. Верни Азии династию Цин и верни России Царя. Ты воин. Твое дело – умереть в бою».

У него в Азиатской дивизии три конных полка: Монголо-Бурятский, Татарский и атамана Анненкова. Хорошо, что еще Анненков жив, что он не пропал, как... как другие.

«Остановиться. Не думать о пропадающих людях. Предатели. Сволочи. Никто их не убил. Они просто убежали из Дивизии, собаки. И они найдут свою собачью смерть».

Так, три конных полка, это хорошо. И еще монгольские князья Дугор-Мэрэн и Лувсан-Цэвен со своими отрядами. Знают ли монголы, что русский Царь давным-давно мертв, расстрелян в Екатеринбурге? Его казаки, его монголы, буряты, татары и уйгуры хорошо вооружены. На одного солдата – одна винтовка, и это уже богатство по нынешним временам. В Урге есть такая сволочишка, купец Ефимка Носков, он напрямую связан с англичанином Биттерманом, вот через Носкова у англичан можно закупить партии новейшего оружия, и притом дешево, купец сам сделает свой навар, обведет Биттермана вокруг пальца. Он связался с Носковым еще в Чите. Прижимистый купец тогда не обманул, переправил ему через Харбин оружия – винтовок и пулеметов – на десять тысяч рублей. Деньги были, разумеется, семеновские. Атаман щедро тратился на идею освобождения Азии и восстановление в Маньчжурии династии Цин. Ах, с японцами б поближе подружиться... Без японцев, судя по всему, – никуда... Но главное – Монголия. Главное – Урга. Урга должна стать его, Унгерна. Ургу должно взять.

Взять – какое отличное слово. Взять и не выпускать.

Проклятая сухая осень, ни капли дождя. Уже метет, наметает снег, сухая противная крупка, режущая губы и щеки. Плоские здешние горы затянуты, будто парчой для священнической ризы, бледно-золотой, грязно-красной сухой травой. Первая попытка штурма не удалась. Наплевать! Смеется тот, кто смеется последним. Нет, нет, его Дивизия, хоть и полуголодная и полураздетая – кто в чем шастают казаки, у многих солдат нет теплых ушанок, валенок, телогреек, – все же вооружена, а главное, воодушевлена. Кем? Им.

Им одним.

Далай-лама прислал ему из самого Тибета восемьдесят всадников из числа телохранителей, пошерстив свою личную священную гвардию. И он сделал в своей Дивизии особо любимую им Тибетскую сотню. Почему прислал именно ему? Потому что Далай-лама знает: он борется за истинную веру. Эта азийская война – священна. Эта огромная, на всю степь размахнувшаяся Зимняя Война неизбывна. К нему присоединяются простые монголы, степные кочевые араты, пастухи и скотоводы, беглые ламы из монастырей в ободранных дэли, отшельники-нищие, крестьяне, уверовавшие в то, что он – воплощение Чингисхана. «Мать Чингисхана глядела из-под руки вдаль, в степь, выходила и глядела, – сказал ему высокий, дочерна загорелый арат в островерхой шапочке, получая из его рук винтовку, – она вглядывалась в даль, ибо хотела увидать, откуда прискачет белый конь Майдари. Сначала прискачет белый конь, потом явится Бог Войны Бег-Цзе, а потом уж на землю спустится Майдари, в грохоте боя и зареве пожарищ. И тогда наступит Будущее. Спасибо тебе, цин-ван». Я не цин-ван, я воин, не называй меня князем, жестко кинул он арату и отвернул голову, и тоскливыми глазами птицы поглядел вдаль. «Нет, ты цин-ван. Ты будешь цин-ваном, вот увидишь. Ты встал на защиту живого Будды. Ты освободитель Монголии. Нарисуй на знамени кровью врага последнее, двадцать седьмое имя Чингисхана – и ты победишь. Ты – воплощение Махагалы».

Тогда он впервые услышал о Махагале. О Жамсаране. О докшитах. По-тибетски – докшиты. По-монгольски их называли – шагиусаны.

Шестирукое божество, воплощенный гнев, ужас мести, медный звон непобедимого щита. На мандале чудище было изображено в диадеме из пяти черепов. Ожерелье из черепов болталось на шее. Палица из костей – в одной руке, чаша из черепа – в другой. Докшитов было восемь. Как звали этого? Кажется, этого звали Жамсаран. По крайней мере, так ему этот тибетец, этот молчаливый тубут, Ташур, сказал.

Ну да, верно, он же тоже карающий. Он живьем сжег гаденыша Чернова. Чернов при зимнем переходе в Забайкалье распорядился отравить всех тяжелораненых, тех, кто не вынес бы перехода в пятьсот верст до станции Маньчжурия. Ходили слухи, что бестия Чернов отравил не только раненых, больных и немощных, но и тех, у кого при себе были деньги и драгоценности. Он до сих пор помнит взрыв бешеной ярости, черным огнем застлавший ему глаза. Он еле справился с собой тогда, чтобы тут же не выстрелить Чернову в лоб из револьвера. Это было бы слишком большим благом для этакой собаки. Он повелел бить отравителя палками так, чтобы из его тела сделалась кровавая котлета, а потом привязать к дереву и сжечь. Когда подожгли хворост, Чернов был еще жив. Распялив черный рот, он заорал, и он, генерал, слушал его последний крик. Докшит должен уметь выслушивать последний человечий крик до конца.

Он еще раз взглянул на себя в осколок зеркала, встал из-за стола, отогнул полог юрты и вышел на воздух. Священная гора Богдо-ул возвышалась над степью, заслоняя лесистой чернотой, выгнутой спиной каменного зверя, ясное многозвездное небо. Сколько здесь всегда звезд осенью, зимой. Будто кто-то по черному бархату просо рассыпал. Монголы его, генерала, любят. Монголы любят его людей. Когда кто-то из его людей появляется в Урге – монголы их привечают, а на китайцев его офицеры и казаки и плевать хотели. Провизию они уже с месяц как закупают на Захадыре. Он сам нахально появился в Урге на белой своей кобыле Машке, в малиновом шелковом халате, в белой папахе, проскакал аллюром прямо к дому китайского наместника, часового-китайца вытянул плетью по спине. Почему за ним никто не поскакал, никто не изловил, не подстрелил его? Его боялись. Его считали докшитом. Он улыбнулся. Перекрестил взглядом черно-алмазный свод Небесной Юрты. Надо выждать еще немного. Огни, огни по склонам Богдо-ула. Его мираж, его виденье. Он зажжет их. Повремени, оскаленный Жамсаран. Дай ему срок.

ГАНЛИН ИГРАЕТ

Ты же помнишь, помнишь, как было сказано, как спето было тебе: «Убив отца и мать, убив четырех воинов из касты кшатриев и пятым – человека-тигра, брахман идет невозмутимо».

Ты – брахман; ты – князь; ты – рыцарь. Ты – владыка безлюдных степей.

И человек здесь, в степях, для тебя – или драгоценность, и тогда его надо короновать; или дерьмо, и тогда его надо убить.

Нельзя драгоценность смешать с дерьмом. Нельзя из дерьма слепить алмаз.

Или – или. Третьего не дано.

О Золотой мой Будда, а как же ты? Как же горит во лбу твоем Третий Глаз?!

Закрой ладонью лоб свой. Ослепни хоть на миг. Усни. Передохни.

«Убив отца и мать, убив четырех воинов...»

Я и во сне считаю удары часов, как удары сердца своего. Каменного сердца. Железного сердца.

ГОЛОСА КАЗАКОВ. ФЕДОР КРЮКОВ

Ты знаешь, Оська, што бают про енерала нашего?.. А то. То и бают. Что, мол, он подсадная кукла японьская, слышь?.. А, не веришь?.. Лапой машешь?.. Маши, маши, мать твою так-этак-разэтак. За што мы-то с тобою, русские люди, за какой такой шиш моржовый кости свои тута, в степях, покладем?.. Трекашь, мы тута выросли?.. Да, выросли. Да, и я, Федька Крюков, тута вырос, на Амуре-батюшке, недалеко отседова, ну, верст пятьсот... а каво для Сибири-матушки пятьсот верст!.. как комар начхал, право слово. И што? Дымок знатный. Втягивай губой, втягивай, ноздрей лови. Когды еще вот так-то посидим, посмолим, покалякам. Пыташь, што это я все корябаю да корябаю?.. Бумаги-то мне сам енерал отпустил. Баит, выдать, мол, Крюкову десть бумаги, пущай садится и корябат, каво хотит. Можа, он летопись нашей Дивизии пером-то наковырят, всем молчать!.. Ну, все, вишь, и молчат, а я... Я все корябаю. Знать хошь, што?.. А, хитер ты бобер. Так тебе сразу и выложь. Миколка тайну выдал, говоришь?.. Ну я Миколке в бок кулаком насажу, вот ужо появится. Библию я пишу новую, самоновейшую, понял?!.. Што скалишься?!.. Каво ржешь-то, как коняга, а-а?!.. не смей ржать. Натуральную Библию ваяю, как прям ту, Божью, настоящую. Баешь, грех?.. Сказать хошь, што она, Библия, уже настрочена пророками когды-то, родимая, и, значитца, ее как бы нельзя, ну, што ли... вроде как... повторить, да?.. А я гутарю тебе – можно. Можно, щенок! Еще как можно! Вить каво тута, вокруг нас, творится? Вокруг нас, милый ты мой Оська, творится самый што ни на есть перекрой царства. Было наше царство-государство, Расея-мать; был у нас, братец ты мой, Царь; был у нас плохой ли, хороший ли, гадостный ли, зверский ли, – а, пес с ним!.. – а все ж порядок. В церкву ходили по праздникам, в армии служили... семьи заводили, в пост постились, в Пасху – разговлялись да надирались, под крыльцом валялись... Детей рожали, Расею от бусурманов защищали... мой-то батька, промежду прочим, под Плевной отличился... и, кумекай, без руки домой вернулся, да хромой... а матка его уж как обхаживала, уж как слезу лила над ним... Ох, Боженька ты мой!.. Слава русская, солдат русский, Царь русский... Бог русский... все нашенское было, порядок. Разрежь пирог – а там три начинки: Бог, Царь да народ, вот и весь тебе оборот, а то, что власть имущие кровь сосали, что поп тебя за волосы из лужи, пьяного в дымину, тащил, что недоимки забирали, последнее тянули, – так это ж, милый ты мой, государство, а в ем – зако-о-оны, мать их... не мы с тобой их пишем... Каво пыташь?.. Об чем в Библии своей пишу?.. Да ты, брат ты мой, затянись лучшей да помолчи. Помолчи чуток! Про все печатлею. Про битву нашу под Улясутаем. Под Маймаченом. Про переход по канскому льду. Про то, как вот в ночи стоит дворец Богдо-гэгэна энтого ихнего, светится всеми окнами; што у них, думаю себе, во дворце у князя энтого монгольского, свечи-то всю Божью ноченьку горят-потрескивают?!.. эка, мыслю, и дорогонько в лавках свечей-то закупать!.. одно слово – гэгэн...

Каво как зыришь глазенками-то?.. Говоришь, и тебе хочется пером бумажку покорябать?!.. Эх, милый, молодой ты парнишка... Да ить, елки-палки зеленые, можа и не вытанцеваться у тебя ничего... И знашь пошто, глупенький?.. А по то, што надоть сперва словом овладеть. Мне-то, разумешь, как страшенно было садиться за ту бумагу – у-у-у!.. Смертоубийственно. Я уж и молился, и крестился. Веришь ли, паря, этакое чувство охватило – ну как я пером-то неумелым по бумажке поведу, а она и загорится, так сильно настрадался, так много хочу поведать, запечатлеть... И, помолясь, – стал писать... А слова-то, слышь, так сами в речь связную и складываются, так и льются... И я, эх, и обрадовался!.. Какой я радый тут стал, паря... Што, просишь почитать?.. Покамест не клейся, не приставай, как банный лист. Дай пока мне высказаться. Энто ведь не шутка, паря, – Библия. Библия Войны – вот как я ее именую. Каво ржешь-то опять?!.. Ты кури, кури... Думаешь, я чепуху мелю?.. Я-то Бога молю об одном: штоб мои каракули в энтом огне военном не сгорели, штоб дотерпели до мира... ежели, паря, он наступит, конечно...

* * *

Брат Трифона, Иуда, квартировал в самой Урге. Барон на целый день отпустил супругов в Ургу. Ну надо же молодой жене хоть разик и столицу Халхи поглядеть, развел руками Семенов, не все же ей в юрте над очагом корчиться. Она ж у меня девочка питерская, к развлеченьям да к веселью привыкла!.. А теперь, конечно, на военном театре шибко не развеселишься, да… Барон, поставив на Трифоне двойную печать белых бешеных глаз, кивнул: езжайте.

Они оба, и генерал и атаман, смолчали о том, что поездка в Ургу была сопряжена с определенной, и большой, опасностью. Урга еще не была взята. Штурм китайского квартала Маймачена был неудачным. Теперь Унгерн выжидал удобного момента. У Семенова не было поддельных документов – на имя какого-нибудь из тысяч русских, населяющих Ургу, либо печального эмигранта, скорбящего о судьбах поверженной России: такие документы стоили довольно дорого, здесь бесшабашно-щедрый атаман жалел денег, экономя их для покупки лишнего оружия и боеприпасов. Однако Семенов, ничтоже сумняшеся, выбирался в Ургу то и дело, благо Иуда, брат, жил там, и китайский кордон ни разу не остановил его: он знал такие въезды в город, колесил по таким улочкам, что не просматривались китайским дозором, стоявшим в основном на заставах; и, разумеется, он снимал с себя военное одеяние и напяливал рубаху, жилет, сюртук, брюки – все цивильное, не первой свежести, смешное, старомодное.

Ни лошадей, ни повозок. Командир выделил им для посещения Урги авто – единственное в дивизии. Автомобиль с открытым верхом, душно и дурно пахнущий маслом и керосином, был нечищен и страшен, как грязный, вывалявшийся в луже старый боров, и Катя, перекрестясь, перед дорогой помыла его, как моют коня, потерла тряпочкой. Они сели в лупоглазое неуклюжее авто, Семенов дал газу, машина чихнула, пыхнула и стронулась с места. Лагерь Унгерна располагался на северо-востоке, и они осторожно, петляя и заворачивая по непроезжим старым дорогам, минуя заставу, въехали в Ургу с севера.

Урга по-русски, иначе, по-монгольски, Их-Хурэ, что означало «большой монастырь», или Нийслэл-Хурэ – «монастырь-столица», раскинулась на берегу неширокой извилистой реки Толы. Священная гора Богдо-ул, поросшая хвойным лесом, защищала город от суровых ветров, налетающих из пустыни Гоби. Ургой священный град издавна именовали казаки.

-Что такое Урга, Триша?..

– «Орго» – ставка.

Атаман, откинув боковое стекло, положив одну руку на руль авто, медленно курил, стряхивая пепел на дорогу. Щурился на кряжи горы Богдо-ул.

– Знаешь, Каточек, ежели глядеть с той высокой горы, да, да, с горы Богдо-ул, вниз, можно заметить, что Урга состоит из множества поселков, и они слеплены между собой... непонятно каким воском. Сладким воском монастырей, так я полагаю. Здесь все так веруют в своего улыбчивого Будду!..

– Да, он улыбается все время...

– Рожа у него женская, я тебе скажу, бабья рожа.

– Если бы взобраться на Богдо-ул, на самую вершину...

– ...ты бы увидала, радость моя, что внизу – соты, соты, соты... монгольские юрты, сибирские избы, китайские фанзы, а сверху – там и сям – золотые либо размалеванные яркими красками, как детские игрушки, крыши святилищ, храмов, дацанов, монастырей... Сказочный городок, я скажу тебе...

Катя покосилась на мужа. Его профиль гляделся старой темной монетой, чеканки времени Иоанна Грозного. В бороде просверкивали седые нити. «Как он состарился, Боже, на этой войне».

– А ты сам был там, на вершине Богдо-ула, дорогой?..

Семенов выбросил окурок в раскрытое окошко. Его поседелые волосы отдувал ветер. Лысина маслено поблескивала.

– Был. Очень красиво. Погляди-ка, башня такая, выкрашенная в ярко-желтый цвет, цыплячий, с красными китайскими деревянными завитушками. Это храм Мижид Жанрайсиг в монастыре Гандан-Тэгчинлин. А там, поодаль... видишь, медью сверкает на солнце, ослепительно так?.. это купол Майдари-сум...

Кто такой Майдари?.. Или – такая?..

Авто тряхануло, Катя вцепилась в потертое кожаное сиденье.

– Такой. Это у них, у монголов, Будда счастливого будущего. Вроде как божество золотого века. Они верят, что золотой век опять наступит, и Калиюга, время кровопролития и ненависти, закончится. Видишь ли, птичка моя, монголы более оптимистичны, чем наши ортодоксы, исповедующие Апокалипсис.

Семенов усмехнулся. Авто уже колесило по узким улочкам. Монастырь Гандан парил призрачным кораблем вдалеке. Обитель монгольских богов показалась Кате слишком красивой, как вычурный воздушный петербургский торт былых, дореволюционных, времен из знаменитой кондитерской «Норд» на Невском.

– Здесь хранятся высушенные и покрытые золотой краской тела двух предшественников Богдо-гэгэна, – шепнул ей на ухо Трифон, выкрутив руль, – монголы поклоняются перерождениям Будды, как самому Будде.

Катя нахмурила лоб.

– Что такое... перерождения?..

– Ты слишком христианка, душа моя. Выкинь из головы.

Гандан-Тэгчинлин, светясь, как маяк, высокой пагодой-колокольней, глядел на них с высокого холма; авто медленно обогнуло холм, усеянный малюсенькими домиками и фанзочками хувараков-послушников и лам всех степеней. Белые субурганы ослепили Катю. За каменными оградами возвышались многоярусные кровли бесчисленных храмов, выстроенных в китайском стиле. Катя вспомнила восточные причуды покойной матери. Как ее мать хотела попасть сюда! Восток был ее mania grandiosa, ее idee fixe… Катя смотрела на маленькие юрты, стоявшие возле храмов на склоне холма за смешными заплотами из длинных жердей.

– Кто тут живет, Триша?.. Ремесленники, простой люд?.. уж больно бедны домишки…

– Монахи, – кинул, как обрубил, Семенов.

Они въехали в квартал, почти сплошь застроенный домами русского, восточно-сибирского пошиба – сложенными из толстых бревен, хорошо утепленными для суровой зимы, низкоросло-приземистыми, казалось, врастающими в землю, на низко посаженном фундаменте. Здесь селились русские; ниже, к берегу Толы, – тибетцы. Семенов направил авто немного вбок, они нырнули в узкую, как трубка для курения опия, улочку, и въехали на обширный пустырь, заваленный черт-те чем, и хламом и стоящими вещами, беспризорно брошенными; повсюду располагались склады и лабазы, расстилались торговые ряды, сколоченные из грубых, иссеченных ветрами и дождями серых досок, за рядами стояли, переругиваясь и пересмеиваясь, подзывая покупателей, торговцы, на лотках был навален беспорядочными грудами разномастный товар, купцы выкликали непонятные гортанные, зазывные слова, ветер трепал полы курм и дэли, овечьих шубок и подбитых мехом плащей. Шумная толпа, наряженная в цветные и нищие, в военные и цивильные, в ламские и в крестьянские, в господско-европейские и в древне-азийские, за тысячу лет не менявшиеся наряды, одетая пестро и чудно, по моде Смутного Времени, верней, безо всякой моды, сновала туда-сюда по огромному пустырю; люди шастали меж торговых рядов, присматривались к кожаной самосшитой обуви и жареным курам, к сушеным ягодам, рассыпанным на лотках, и собольим шкуркам, висевшим на распяленных руках скалящихся узкоглазых охотников; китайцы разворачивали перед дамами яркие шелковые отрезы, бойкие монголки торговали готовыми, уже пошитыми в кустарной мастерской слепяще-синими и винно-красными дэли, перебирая их сухими смуглыми птичьими лапками. Дэли мотались на вешалках на ветру, солнце светило ярко, терпко пахло чесноком и луком, моченой черемшой, копченым мясом, в руках у прикативших из Кяхты буряток мотались связки сушеных таежных грибов. Катя оглянулась на Семенова. Он подмигнул ей.

– Захадыр, душа моя. Здешний центральный рынок. Злачное место. Клекочут, прости меня Боже, как куры, эти женщины!.. – Он чуть не наехал на смеющихся, быстро что-то выкликающих – верно, выхваляющих товар – хорошеньких молоденьких монголок с огромными корзинами серебряной, еще живой, бьющей хвостами рыбы. – Торгуют чем могут. Назначают свидания. Пьют горячий хурч с молоком. Обсуждают политику. Если хочешь узнать, что творится в Монголии, в Китае, в России, а также во всем широком мире, приезжай сюда, на Захадыр. Шпионов здесь – видимо-невидимо. Они иной раз и под торговцев работают. Дэли напяливают, по-аратски лопочут, не отличишь. Но торгуют здесь, сама понимаешь, всякой розничной ерундой. Крупные оптовые сделки совершаются не на Захадыре.

– А где?.. – Катя с любопытством уставилась на сильно морщинистого, раскосого старика. Перед стариком на прилавке лежали... рыбы, так подумала она сперва, а потом вгляделась и поняла: ножи. Узкие, длинные, серебристо, как сельди, блестевшие; короткие, широкие, похожие на байкальского сига; аккуратно-прямые, чисто рельсы, и зловеще-кривые, наподобие знаменитых турецких ятаганов. Авто уже катило дальше, цепляя колесами подмерзшую землю, перебиралось по мосту через речку, и раскосый старик с ножами навек остался в Катином воспоминании.

– Речка... какая миленькая... что за речка?..

– Сельба.

Они объехали Захадыр с севера, и Катино ухо уловило два-три раза русскую речь. Над Захадыром, на холме, возвышался круглый, обитый листовой медью, больно блестевший на солнце купол Майдари-сум, самого большого храма столицы, и позолоченная крыша Шара-Ордо – Златоверхого дворца правителя Богдо-гэгэна.

– Сколько святынь, Тришенька!..

– Верует народ, верует. Нам бы так веровать, не было бы у нас этого междуусобья никогда. Своя своих не познаша…

– Это все равно должно было когда-нибудь случиться…

Семенов поддал газу, мукнул клаксоном. Из-под колес врассыпную бросились замурзанные косоглазые, с черными челками, детишки.

– Да, да, поговори еще! Ты, дочка золотопромышленника, взращенная не на хлебе и воде – на сливках и шоколаде! – Он с неведомой ей злобой глянул на нее, и она вжала голову в плечи. – Народ взбунтовался… но его, народ-то, как всегда, душенька, обманули! И мы должны уничтожить этот обман.

– Вернуть России золотой век, да?.. Которого у нее – не было?..

– Вернуть России Россию. Не бабьего это ума дело.

Они долго, медленно колесили по переплетеньям узких улиц. На одном из перекрестков перед авто, будто из-под земли, вынырнула странная старуха. Ее черно-седые, густые космы, нерасчесанные, с колтунами, висели вдоль скукоженных, как печеное яблоко, щек. На коричневой сухой шее, спускаясь на впалую обвислую грудь, моталось почернелое от времени медное монисто. Мочки ушей оттягивали тяжелые, как колеса, серьги. Она ринулась навстречу автомобилю и вцепилась скелетной рукой в стекло. Семенов затормозил.

– Ну что, что тебе, старая? Ступай, ступай своей дорогой, Дарима…

– Погадаю, – сказала старуха внезапно отчетливо, по-русски. – Погадаю твоей суженой. Не отворачивайся. Судьбу скажу.

– Судьбу, судьбу!.. Брехня!.. Ты, Каточек, не слушай ее…

Катя, не вылезая из «лендровера», протянула старухе руку в открытое окно. Это была знаменитая ургинская гадалка Дарима, полубурятка-полуцыганка. Она славилась в Урге, особенно в среде русских несчастных эмигрантов, сбежавших от ужасов революции и войны, виртуозным гаданием по руке: все, что она говорила, сбывалось. Катя заинтересованно глядела в сморщенное, когда-то красивое лицо, на медную позеленелую чешую старого мониста. Судьба, сказала она… судь-ба, может, тоже китайское слово...

Дарима, поводив черным скрюченным пальцем по ладошке Кати, внезапно отшатнулась. Ее губы шевелились, она произносила про себя то, что не должно было вырваться наружу и разгневать богов.

– Ну и что?.. Что ты там у меня увидала?..

– Поедем, Катерина, ну ради Бога, чепуха какая…

– Смерть тебя ждет, – внятно произнесла старуха, глядя прямо в Катины глаза. – И вокруг себя смерть посеешь. Уезжай в свой далекий северный город, пока не поздно… спасайся… беги отсюда, деточка, беги!..

На складчатой черепашьей шее, в яремной ямке, Катя зорко подметила православный крест. Может быть, старуха была родом из Иркутска или из Кяхты, и в Ургу ее занес ветер бешеного времени. Дарима выпустила Катину руку. Семенов выгреб из кармана кителя мелочь, китайские мятые доллары. Катя покопалась в сумочке, вытащила из портмоне «керенку», огромную, как простыня, сунула старухе. Авто, взревев, обдало дымом сгорбившуюся высохшую фигуру на обочине.

– Она как засохшая слива, Триша. Уже не расцветет…

– Что, гаданья дешевого испугалась?! Открестись, душенька. Все пустое. Бабке тоже денежек заработать надо, кусок свой кровный каждый день кусать. Гляди, гляди! Это уже Маймачен. Почти доехали! Китайский квартал, душа моя, здесь одни китайцы живут. Торгуют, копошатся… Русские тут тоже есть, татары, евреи, японская колония растет, сакэ выделывают и почем зря продают… каждой твари по паре, как в Ноевом ковчеге… Вылезай! Здесь Иудушка обитает.

Они остановились перед низким одноэтажным, с загнутой китайской крышей, каменным домом, стоявшим на жутко грязной, кривой и узкой улочке Маймачена. Катя выбралась из авто, прищемила и чуть не порвала юбку дверцей. Семенов постучал в подслеповатое оконце привязанной к двери деревянной колотушкой в виде бутона цветка. За дверью послышались шаги, и она открылась. На пороге стоял черноволосый, кофейно-смуглый, поджаро-подтянутый, будто сейчас вышколенный офицер – невысокого роста, но справный и изящный молодой человек. А может, просто – моложавый?.. Не верилось, что он всего на несколько жалких лет младше старообразного, грузного и кривоногого, с седыми бровями и лысиной, порядком изношенного атамана.

Катя так и уставилась на хозяина, не мигая. Бессознательно поправила косы на затылке. Улыбнулась нежно, смущенно.

– Здравствуйте… Иуда Михайлыч…

– Проходите, проходите, гости дорогие. Через порог не принято целоваться. Ну, здравствуй, братец! – Он сжал в объятиях Семенова, бывшего на голову выше его. – Ого, поздоровел… на баронских харчах…

– Харч-то незнатный, люй-ча бесконечный да кондер, – оправдательно пожимал плечами Трифон. – Жену облобызай… впервые, я чай, видишь-то?.. любуйся…

– Уж полюбуюсь. – Иуда шагнул к ней. Поклонился – сухо, вежливо нагнул голову. – Добро пожаловать, Катерина Антоновна.

Она медленно переступила порог.

Иуда обнял ее, взял ее в руки осторожно, как фарфоровую статуэтку, неслышно обхватил за плечи и прикоснулся троекратно губами так тихо и невесомо, что она даже не почуяла поцелуев. Это были поцелуи-призраки.

«Человек-сон, – испуганно подумала она. Голова ее кружилась. Отпечатки его ладоней на ее плечах горели. – И я тоже сплю. Мне все это снится».

Иуда совсем не был похож на брата. Их будто не одна мать родила. С кем-то староверская матушка из Куранжинского караула на Ононе сладко согрешила – в Иуде явно текла горячая восточная кровь, слишком узок был разрез черно-сливовых, как у коня, глаз; слишком широки и плоски скулы; слишком поджаристо-темны, бесстрастны тонкие губы; слишком… Все в Иуде было «слишком». Слишком тонкая талия. Слишком широкие, мощные плечи. Слишком белые, хищные, как у зверя, зубы. «Должно быть, ест, как все они тут, сырое мясо», – с отвращением подумала Катя.

Иуда Семенов был слишком мужчина. Катя еще не видела таких. Ее добрый, вечно озабоченный, с брюшком, с закрученными усиками отец… Ее бравый, грузный, с кривыми ногами номада-наездника, ожесточенный страшным временем муж – мужик, пахнущий потом, с седыми нитями в бороде, с яйцевидной лысиной… Ее бесполые кавалеры на балах, в гостиных на party у подруг – сладенькие, глуповатые, с нафиксатуаренными усиками, с самоцветными запонками в манжетах от Жанэ… Она неотрывно смотрела на Иуду. Потом, застеснявшись, отвела взгляд.

На столе уже все было накрыто, ждало гостей. Иуда расстарался, встретил гостей дорогих сибирской и монгольской кухней. В маленьких фаянсовых мисочках горками возвышалась осетровая икра; на длинных тарелочках лежал длинный и чуть изогнутый, как казацкая сабля, соленый байкальский омуль, нарезанные кусочками сиг и елец, жирно, холодцом, трясся чир, алела на разрезах розовая кета. В салатнице источала чесночный аромат темно-болотная черемша. В вазочках на длинных ножках чернело варенье из ежевики. Еще запотелые, принесенные с холоду, серебрились бутылки пшеничной русской и рисовой китайской водки. На тарелках лежало еще горячее, дымящееся, только из печи мясо, приправленное рубиново-алой моченой брусникой.

– Оленье, – гордо произнес Иуда. – Сам в Саяны ездил охотиться. Хорошая охота была, белок еще на шубу изрядно настрелял. Кабанчика приволок. А вот поозы отпробуйте, Катерина Антоновна!.. только осторожно кусайте, сок может на платьице брызнуть…

Он тоже невежливо, впечатывая в нее сургуч узких глаз, пялился на нее. Она не знала, куда деваться от этого буравящего взгляда. Чтобы побороть смущение, стала молоть языком всякую светскую, незначащую чушь. Иуда слушал, кивал головой, подкладывал ей на тарелку то поозы – кисеты из теста с сочным ароматным мясом внутри, приготовленные на пару, – то щедро, столовой ложкой, икру, то терпкой брусники, и она благодарила, едва отпробывала, чуть, для приличья, откусывала – и снова щебетала, пела, как птичка. А Трифон, налегая на братнину еду, отправляя в рот одну рюмку водки за другой, мрачно, тяжело смотрел на них обоих.

– Осмелюсь предложить вам, дорогие родные, поездку в интереснейшее место Монголии, в Тенпей-бейшин. Это на юг от Урги… далековато... скакать примерно часа четыре, пять…

Атаман вскинул лысеющую голову. Взглядом заарканил брата.

– Скакать? – Катя оживилась. – На лошадях?

– Совершенно верно. Я не люблю автомобили.

– Я тоже, – пробормотала она. Семенов, покосившись, облизал ложку.

– Тенпей-бейшин – обитель Джа-ламы. Мне надо свидеться с ним сегодня. Я ждал вас, чтобы взять вас с собой. Да и тебе, брат, – он обернулся к Трифону, – надеюсь, нелишне встретиться с ним будет, хотя сейчас он пытается отдалиться от мира... и от военных действий. Ничего у него не удастся. – Тонкие губы скривились. – Он втянут в круговорот, и он снова примкнет к тебе… к барону. Время работает на нас. Итак, мы едем? После обеда?.. Лошади готовы. Я приказал их приготовить заранее.

Катя поразилась – как он все точно рассчитал, чтобы не было отказа. При упоминании имени Джа-ламы лицо Семенова еще пуще помрачнело.

– А, наш великий друг, кровавый лама, – выдохнул он. – Когда ему надо было, так он, собака, воевал. Знатно бился. Его, как и барона, пуля не брала. И оружия у Унгерна все для своих цэриков просил, винтовки задорого выкупал, монастырскими сокровищами расплачивался. Все брехал о бодхисатвах, которые отказались от нирваны, чтобы спуститься в обитель грешников и служить людям, разя врагов. Поразил! – Семенов зло поднес к губам рюмку, выпил, резко и шумно выдохнул. – За то, чтобы нам никогда не сдать оружия! Царство Божие настанет! Царство Романовых настанет! И царство династии Циней настанет!

– Настанет, настанет, – кивнул Иуда головой, – конечно же, верь, брат.

Когда Катя вскинула на него глаза, ей показалось, что Иуда смеется.

Лошади были оседланы. Катя легко взлетела в седло, и Иуда глянул на нее с удивлением: вот ты какая, питерская девочка, кисейная барышня! Гнедой золотистый конь, почуяв седока, затанцевал, заиграл, оборачивая к Кате точеную голову с умным темным глазом, и она погладила его по холке, по шелковистой гриве.

– Царский конь, – смущенно обронила Катя, сжимая повод в кулаке. – Я на нем как царица.

– Вы и есть царица, – не моргнув глазом, ответил Иуда. – У вас царское имя.

– А у вас – апостольское.

Иуда смолчал. Они выехали на лошадях на улицу, залитую солнцем. Шел легкий редкий снежок. Калитку заплота закрыла за ними низкорослая китайская служанка. Видно, она, под надзором Иуды, и приготовила все эти яства сегодня. Никакой женой в доме и не пахло. Однако Иуда был одет с иголочки, ухоженно, даже щеголевато. И костюм для верховой езды у него был модный, английский, выписанный, возможно, из самого Лондона, а не заношенный китель и грязные галифе с лампасами, как у ее мужа. «Надо бы устроить стирку», – тоскливо подумала она.

Они выехали из города и, пришпорив коней, поскакали на юг. Иуда откровенно любовался тем, как Катя сидела в седле. Семенов мчался впереди, пригнувшись к лошадиной холке. Под ним был белый конь, его глаз отсвечивал оранжевым, диким светом. «Как сердолик», – подумала Катя. Вскоре они уже скакали по степи, а степь плавно перешла в пустыню. Всюду, куда ни глянь, расстилались красно-желтые пески, торчали, как кости дракона, выветренные камни.

«Пески поглотят меня. Пески погубят меня. Красные пески пустыни вберут меня и не отпустят». Она запрокинула голову в скачке, задыхаясь. Солнце стояло над красной Гоби высоко в зените, его белые бесцветные лучи разогнали снеговые тучи. Мороз выдубил землю, и она, как жесть или сталь, звенела под копытом.

– Вы вооружены, Катя? – Иуда подскакал поближе. – Муж позаботился о том, чтобы у вас при себе всегда было оружие? Ну, хотя бы хороший новый кольт… или смит-и-вессон?..

– Нет. Мы как-то не подумали об этом.

– Война, везде стреляют. Мы живем внутри вечной зимней войны, Катерина Антоновна. Сколько людей убито уже. Представить страшно. Попросите Трифона дать вам револьвер. Так будет надежнее… спокойнее.

Конь Иуды, вороной масти, покосился на Катю, резко, коротко всхрапнул. Она раздула ноздри и почувствовала терпкий, чуть кисловатый, как брусника, запах конского пота. Иуда ударил шпорами по ребрам коня и, резко оторвавшись от Кати, унесся вперед.

Мать, ее похороны… Та, детская, первая встреча со смертью… Ей страшно было вспомнить умерших людей. Всех людей, с кем ее за эти два, три года столкнула взорванная изнутри, съехавшая с рельсов жизнь. Всех, кого она видела умирающими, погибающими, мертвыми рядом с собой. Упавшая под ноги ей прямо в бесконечной, изнуряющей очереди за хлебом питерская старуха… Расстрелянный городовыми мальчонка на углу Фонтанки и Невского… Обнявшиеся крепко – да так и найденные обнявшись, замерзшие, истощенные девочки-близнецы, дочки швеи Настасьи, в квартире напротив, в их с отцом доме на Литейном… Лежащие друг на друге, штабелями, трупы расстрелянных красными на вокзальной площади в Омске… Царя с Семьей убили. Лучших генералов и офицеров убили. Тьмы тем русских солдат убили. Тысячи тысяч простого народа – убили. Почему никто не убьет этого картавого человечка, этого лысого маленького раскосого бесенка, ввергнувшего страну в карнавал смертей? Поговаривали – в нем немецкая, еврейская и калмыцкая крови... Она бежала с Запада на Восток, к Трифону, от развернувшегося перед ней веера смертей, еще не понимая, что ее время уже нигде не схлопнет перед ней этот роковой черный веер, на сгибах которого тонкой японской кисточкой намалевана Старуха Смерть. Она чудом добралась до Иркутска. У нее столько раз проверяли паспорт в дороге, столько раз зыркали на нее ненавидящими глазами, хоть и документ у нее был исправен, и оделась она в дорогу попроще, да вот лицо, проклятое благородное, с тонкими царственными чертами лицо ее торжествующе выдавало. Когда поезд останавливали очередные красные дозоры во главе с комиссаром в неизменной черной свиной кожанке, она забивалась в угол купэ, закрывалась ангорским платком до бровей. И все же однажды к ней придрались, угрожали наганом: ты, барышенька недорезанная, зачем в Иркутск мотанулась?!.. а?!.. только не ври, что соленого омулька захотелось!.. а ты оттуда куда подашься?.. в Читу?.. в Кяхту?.. в Хабаровск?.. в самое пекло?!.. Не сестричкой ли милосердия в Белую Гвардию пробираешься, стервоза, а?!.. Она жалобно причитала, стараясь выговаривать попростонароднее: к мужу я, миленькие, к мужу, в Листвянке он у меня, за матерью престарелой ухаживает, при смерти мать-то… «При смерти, говоришь?.. Мать, н-да, мать это дело такое… Ну, мотри, езжай!» И, оглянувшись, будто ударяли с потягом: «У, контра!» А соседа, что трясся в грязном купэ рядом с ней, закрыв глаза, вывели в золотой шелест берез, наставили маузер, и – пулю в лоб. И она спокойно, будто в синематографе, смотрела, на упавшего на землю, как мешок, человека, на то, как кровь течет из маленькой черной дырки по переносью и виску.

На миг ей подумалось: уж лучше умереть здесь, в степях, рядом с мужем. Рядом… с мужем?.. А что такое сейчас твой муж для тебя, Катя?.. Эта его походная гром-баба… Машка… Котлы, приказы, бивуачные костры, солдатня, чистка сапог денщиком и пощечина ему: разгильдяй, собака!.. – эти его засады, сражения, атаки, шашки наголо!.. р-руби… ложись, стреляй… Сражайся, сражайся, бейся до конца… пока не умрешь… Какое ей место отведено во всем этом, таком чужом ей, страшном мире, в винтах и лопастях чудовищной бойни? Может, и правда настал Конец Света, как шептали, шамкали в Питере в очередях беззубыми черными ртами голодные старухи?.. Зачем она приехала сюда? Муж огрубел. Он незнакомый. Он страшный. Он… чужой.

Она пришпорила гнедого коня. Конь под ней был весь теплый, горячий, уже потный – она чувствовала его горячесть ногами, плотно обхватившими конские тяжко дышащие бока. Конь под ней бился, играл, скакал, и это была сама жизнь. Она пригнула лицо к ушам коня. На скаку, отпустив повод, погладила коня между ушей, и он тихим ржаньем отозвался на ласку.

Она слишком, неистово, невыносимо хотела жить.

* * *

ГОЛОС ВОПЛОЩЕННОГО

Он бежит через перевал.

Он все еще бежит через перевал, освещенный закатным солнцем, и розово-кроваво блестят в лучах снежные вершины и острые, как ножи, сколы горных кряжей.

Он бежит, заколдованный лама, великий сумасшедший лунг-гом-па. Никого не видит вокруг, не слышит. Широкими скачками, странными прыжками, как если бы он был не человек, а дикий зверь, бежит он через снеговой высокий перевал, где трудно дышать, где у бывалых шерпов носом и горлом идет кровь, а он бежит так легко, будто он невесом и из тела у него вынули все кости.

Я, Дамби-Джамцан, все еще вижу его. Я закрываю глаза – и я снова там, в Тибете. Там, в высокогорном монастыре Дре-Пунья в Лхасе. И мне холодно стоять босиком, в одном холщовом тонком плаще, на горной тропе, и снежная крупка бьет мне в лицо, и горы, острые, как рубила, уже становятся синими, их синие ножи режут темнеющее небо, и из раненого неба течет кровь. И мерные удары гонга плывут над моей головой: цзанг-донг, цзанг-донг. Человек, пройдя путем Дао, должен расстаться без страха и сожаления со своей душой, уходя из состояния бардо в обитель богов; но ты никогда не узнаешь, в ком снова родится твоя плачущая кровью, страдающая душа, а потому молись, чтобы не воплотиться в собаку или мерзкого червя, пищу жирных рыб.

Я видывал виды. Китайцы арестовывали меня и били смертным боем. Меня, восьмое воплощение великого героя Амурсаны. Я, сжав зубы, терпел. Я умею изгонять из тела боль. Меня этому учили там, в Дре-Пунья.

Я был нищенствующим ламой, просившим на обочинах дорог подаянья; я стал владетельным князем, и я повел за собой войска. Я помню, как я брал крепость Кобдо. Монголы боготворили меня. Под моим началом они теряли навсегда страх и трусость, из муравьев и тараканов становились героями. Я вдыхал в них геройский огонь.

Дай огня, Ширет. Спасибо. Надеюсь, в трубке табак, не опий? Не люблю этих игрушек. Я и это попробовал. Я перепробовал все. Когда я был в Индии, меня посвятили в учение Тантр. Одна из важных заповедей Тантр гласит: испытай все соблазны и все страсти жизни сполна, чтобы, выпив их до дна, навсегда избыть их. Я испытывал много страстей. Я имел много женщин. Я пил много рисовой и змеиной водки, много сакэ и русской вкусной ягодной настойки. Я скакал в атаку, оглушительно крича, раззявив рот – вот-вот птица залетит, – и над моей головой развевалось белое знамя с алым знаком Чингисхана, и я крепко держал древко – так крепко, что, если бы меня убили, я бы продолжал держать знамя.

Алый иероглиф. Я убил гамина. Я взрезал ему грудь тибетским ножом-пурба, вырвал сердце и кровью сердца написал на белом шелке: «ТЕМУЧИН».

Мой шатер перевозили на двадцати пяти верблюдах. Шатер тоже был белый. Я хотел, чтобы он был чисто-белый, ослепительный, как горы Тибета, как Канченджанга, как Хан-Тенгри. Я владел техниками древнего колдовства и отводил от себя смерть, смеясь. На берегу озера Сур-нор на меня однажды напали казаки с пиками. Я только поглядел на них, клянусь, лишь поглядел. И они заорали дурными голосами: вон он!.. вон он!.. – бросились друг на друга с пиками наперевес, и закололи друг друга. А я стоял на берегу озера и смеялся, и ничем не был защищен, как новорожденный лосенок. И казаки убили друг друга, думая, что убивают Джа-ламу.

А я стоял и думал, пойти мне по воде, как ходил ихний православный Христос, или же – холодно моим пяткам будет. А темно-синюю воду уже схватил тонкий, еле видный, прозрачный лед, и шуга сверкала под солнцем, как звездчатый сапфир.

Жизнь – майя. Смерть – майя. Все сущее нам лишь кажется. Однако зачем же я воюю? Зачем я воевал? Отчего я теперь отдалился от Унгерна? Я же его опекал. Я потакал ему. Я поддерживал его как мог, и я, как никто, понимал его, когда он, закатывая свои яростные белые глаза и лицом напоминая тибетского послушника, совершающего страшный обряд Тшед, бормотал мне в ухо: «Спасение мира должно прийти из Китая. Человек, что воссядет на реставрированный престол Циней, будет рожден в монгольских степях. Свергнутая когда-то маньчжурская династия, будучи возвращенной и оживленной, объединит и подчинит себе всю Азию, а потом – и всю Россию, а потом – и весь прогнивший старый мир, ты слышишь, Дамби-Джамцан, ты слышишь?!..» Я отмалчивался. Слова барона лились по моему лицу, по моему сердцу, как мед. «Ты сам можешь занять этот престол, Джа-лама, ты слышишь?!.. отчего ты молчишь?!.. Отчего вы все всегда молчите, как Будды?!..» И я раскрывал улыбающийся рот и говорил: «Дорогой мой, мой великий завоеватель, мой ревельский барон, мой чудесный азийский грозный докшит! А почему бы тебе самому не попробовать влезть на этот сказочный, утраченный, призрачный престол? Вот он, рядом, маячит, качается над тобою на вершине горы. Барон Унгерн – владыка всея Монголии, Китая, Японии, Индии, Сибири... и Тибета!..» – «Да, и Тибета, – важно, радостно соглашался он, кивал головой, и бешеные глаза его красно горели, как уголь в паровозной топке. – Конечно, и Тибета, как хорошо, ты вспомнил про Тибет!.. Ты помнишь Тибет?.. Ты ведь там был когда-то послушником... в горах...»

Я понимал: барон и сам не прочь воссесть на легендарный трон.

Стать владыкой? О, великий соблазн.

Унгерн лишен соблазна. Унгерн одержим верой.

Он верит в священную мощь Азии, как азиаты верят в Будду.

Ширет, дай еще огня. И прикажи затопить печь. Теперь у меня есть дом. И я – владыка своего дома. Да, у меня тут, в Тенпей-бейшине, бывают гости. Иных я празднично встречаю. Иных и сам ловлю. Как рыбу. Как соболя ловят капканом. Человек поит верблюдов в моем водоеме – и я посылаю к нему торгутов, они заарканивают его и вместе с верблюдами гонят сюда, на Ма-Цзун-Шань. И теперь он пасет у меня скот. Мне люди нужны. Нужны рабы. Господа и рабы были всегда, как ни стремятся переиначить устройство мира. И барон это хорошо понимает.

А тот степняк, верблюжий пастух, попытался убежать от меня, пешком ушел в пустыню, прихватив с собой лишь фляжку воды, безмозглый, и торгуты его поймали, и притащили ко мне, трясущегося от ужаса, бледного как белая далемба, и, когда я приказал дать ему двести палок, он вскричал: «Да я же умру!»

Предательство карается, дурень. Оно карается жесточе всего, потому что это самый тяжкий земной грех. Верный не должен предавать. Верный – верен всегда. На то она и вера.

Унгерн, я не предавал тебя. Я просто отошел от тебя. Я приблизился к горам Тибета. Удары колокола из монастыря Дре-Пунья плывут над моей головой. Я сам себе владыка, слышишь. Мне не нужен престол Циней. Мне не нужны красные, они разносят опасную чуму безверия. Обижаешься, что и ты мне тоже не нужен?.. Я еще погляжу на твое поведение, барон. Если ты будешь идти тропою жизни, путем Дао так, как надо идти – радостно, осторожно и стремительно, – я снова примкну к тебе. Я еще воин. Я еще зол, и кровь моя солона и жгуча. Я еще не ушел навек в обитель бессмертных.

Массивные каменные стены набычились грозно, восстав перед ними из красного песка, будто из-под земли. Монастырь? Крепость? Любой монастырь всегда возведен, как крепость. Монахам приходится отражать набеги. Так было всегда. Так всегда… будет?..

Мужчины спешились. Катя отерла ладонями с лица дорожный пот, сухую пыль, еще сидя верхом. Пряди золотистых волос прилипли к высокому крутому лбу. «Упрямица, должно быть», – подумал Иуда, протягивая ей руку. Она, вспыхнув, опершись на его руку, спрыгнула с коня – и ощутила легкое пожатие его сильной изящной руки.

Она выдернула руку. Покосилась на Семенова, похлопывающего усталого коня по шее. «Боится. Ей стыдно. Милая девочка. Как она пережила эту полковую подстилку Машку? И ведь ни слова ему не сказала, голову на отсечение». Он представил себе, как Катя и его брат укладываются в юрте спать на верблюжью кошму, на сваленные в кучу шкуры. Его передернуло.

– Сейчас вы увидите знаменитого Джа-ламу, Катерина Антоновна.

– Знаменитого? Я не знаю его. – Она вела коня в поводу к воротам крепости. – Кто это? Говорит он по-русски?

– Лучше нас с вами. Это зверь и царь. Это черный вихрь… монголы верят, какое-то по счету воплощение умершего двести лет назад джунгарского князя Амурсаны. А сам, между прочим, простой астраханский калмык Амур Санаев. А-мур-са-на, слышите созвучие? Вот это-то его и сгубило. – Иуда шел рядом с ней, ведя своего коня. Она слышала его дыхание. – Он назвался Дамби-Джамцан-лама, сокращенно Джа-лама. Здешний народ считает Джа-ламу сверхъестественным существом. Верят, что он бессмертен. Ну, умрет – так придет снова. В буддизме, Катерина Антоновна, смерти нет. Есть колесо вечных перерождений. Вот вы, например, умрете и превратитесь… ну, в собаку.

– Я? В собаку? – Она засмеялась. Солнце просвечивало насквозь ее волосы. – Уж лучше в лошадь!

– Хорошо, в лошадь. Но вы все равно, так или иначе, будете жить. А представьте себе, вы оживаете в облике богини?.. или преступницы, убийцы… в тюремной камере… и сейчас опять должны умереть… а очнетесь – ура! – на царском ложе, под атласным балдахином…

– Не морочь моей супруге голову, Иуда. – Семенов тяжело, как чугунный шар, обернул лысую голову, испепелил брата взглядом. – Скажи мне лучше, как мне быть. У меня из дивизии люди один за другим исчезают. Вот на днях подпоручик Зданевич пропал. А мы, между прочим, с ним немало водки выпили… Ванька Зданевич… свойский мужик. Зданевич, я уж все обдумал, не мог никуда убежать. Мы б его догнали, если что, если б он коня прихватил, да ведь и кто-то видел бы, украдкой такое сотворить трудно. И тело искали – нигде не нашли. Ты не поможешь мне найти его? Хоть живого, хоть мертвого?

– Постараюсь.

Они оба замолчали, и Катя удивилась: как это так легко муж попросил Иуду – «найди мне его»? Человек пропал, человека не отыскать, сейчас, в мешанине войны, где в мясорубке мелются кости и жизни, судьбы и души… да ведь наверняка убили… и сейчас только Бог один знает, где лежит тело этого несчастного подпоручика. Наивен ее муж! С него станется. Однако почему Иуда так просто дал согласие на поиски?

Ах да, он же проводник, землепроходец, он же знает, умеет… он же работал в экспедициях, у охотников… Трифон говорил – и в Тибете, служил шерпом у заграничных экспедиторов, делающих научные изыскания… он – профессионал…

– Я постараюсь, а почему ты меня раньше об этом никогда не просил?

– Дурак был. Да и думал: вернутся люди.

Они уже стояли у самых ворот монастыря.

И сверху, с небес, расплываясь густым золотым маслом в прозрачности морозного дня, забил, загудел большой монастырский колокол, и ему отозвались колокола помельче, позвончее, рассыпая остро искрящиеся снежинки лязгающих звуков: цзанг-донг, цзанг-донг. Иуда взялся рукой за огромное медное кольцо, ввинченное в ворота – такие кольца в Сибири вставляют в носы пырючим быкам, – и с натугой повернул. Высокие тесовые ворота открылись. Путешественники перешагнули порог.

Можно увидеть Джа-ламу? Можно. Кто вы? Казачий атаман Семенов, из Азиатской дивизии барона Унгерна. Со мной мой брат Иуда и моя жена Катерина. Великий Джа-лама знает меня хорошо, скажите только мое имя.

Катя изумленно глядела на мужа – она впервые в жизни слышала, как он бегло, без ошибок говорит по-монгольски.

Их на время оставили одних в комнате со сводами, совершенно пустой – ни стола, ни стула, ни кумирни, ни обычной статуэтки медного позеленелого Будды, сидящего со скрещенными ногами в позе лотоса. В комнате стоял еле слышный аромат сандала, и Катя втянула запах ноздрями. Иуда по-прежнему не сводил с нее глаз, и ей уже стал неприятен этот пристальный взгляд.

Немного погодя вернулся молодой бритый долыса лама в ярко-оранжевом длинном, до полу, одеянии, кивнул им, жестом пригласил следовать за собой. Они долго шли по узким, внезапно расширявшимся и опять сужавшимся коридорам, по переходам и каменным колодцам монастыря. Внутри он был огромен. Катя поразилась его величине. Наконец, после предупредительного короткого звона колокольчика, дверь отворилась, и они вошли в большую комнату, скорее залу, где сидел на подобии деревянного приземистого трона человек с широким и толстым, как чудовищная маска, лицом, с чуть задранным широким толстым носом, лысый и безусый, с шеей, похожей на столб. Ослепительно-алая курма была распахнута у него на груди и животе, и поражало несоответствие его широченного одутловатого лица – и крепкого, с мощными мышцами, охотничье-поджарого тела. Закален в боях? Занимается китайским искусством борьбы вин-чун?

Семенов поклонился. Катя наклонила голову, прижав руку к груди. Иуда стоял неподвижно, его узкие глаза на смуглом лице насмешливо блестели.

– Мое почтение, великий Джа-лама, – сказал Семенов по-русски. – Не собираешься ли вернуться к великому белому человеку, сражающемуся за мировое владычество Азии? Унгерн в любое время примет тебя. Да ты, великий, видно, уже сам не захочешь. Окопался тут… в песках?.. Мантры Будде возносишь?.. Ом мани… падме хум?..

Широколицый человек на троне разлепил толстые бледные губы. Его темное лицо имело нехороший, сероватый и вместе болезненно-лимонный оттенок. «Почки больные», – безошибочно определила Катя. Иуда молчал, ждал.

– Это мое дело, кому возносить молитвы. – Русский язык Джа-ламы был правилен, с небольшим акцентом. Так говорили астраханские калмыки, жители Цаган-Амана. – Не суйся в мои дела, атаман. За приглашение спасибо. Я ведь тоже без дела не сижу. Я буду мстить красным безумцам до последнего, пока меня держит всемилостивый Будда в седле. Недавно набег сделал, напал на русский красный караван, – он усмехнулся, во рту выблеснули и свои, желтые, и искусственные металлические зубы, – ну, потешился… Почти всех перебил. Караван ограбил. Денег десять тысяч взял – кому поганцы везли? В Китай? Красный Китай сделать хотят, сволочи?! Шерсть кяхтинскую взял, пулеметов пять штук. Пять штук пулеметов – ты, атаман, понимаешь, что такое! Оставшихся в живых сволочей в плен взял. Убиваю поодиночке. Пусть пройдут бардо, очистятся кровью и возродятся в чистом обличье. А то уму-разуму учу, бамбуком. Вот двое таких остались. Эй!

Он резко хлопнул в ладоши. Вошли два ламы, на их слепяще-оранжевые платья были накинуты густо-вишневые накидки. Джа-лама что-то сказал им на лающем, звенящем тибетском языке. Ламы исчезли. Вернулись вскоре, таща за собой упирающегося мужика. Мужик был весь в пятнах грязи, в кровоподтеках, с расцарапанной, будто лапой медведя, щекой, от него плохо пахло; он повалился в ноги Джа-ламе и дико завопил:

– Не губи! Смилуйся, государь!

Улыбка раздвинула толстые губы неподвижной маски. В толстой мочке золотым когтем блеснула серьга.

– Я не государь. Я Джа-лама. На красных работал? Гибель мира приближал?

– Да я, да я… случаем в обоз-то тот залетел… Да я их, супостатов, никогда!.. Да ни сном ни духом!.. Да будут они прокляты, изверги!..

– Я наказываю тебя во имя всемогущего Будды, – назидательно произнес Джа-лама и поднял палец. – Джамбалон-ван, всыпать ему пятьдесят палок!

Стоявший ближе к трону лама позвенел колокольчиком. В залу вошел солдат. В полной солдатской амуниции, в боевом облачении – Семенов аж вздрогнул. Рядом с ламами, с оранжевым шелком монашеских одежд, солдат гляделся устрашающе. Он был раскос и наверняка монгол. Второй лама, с поклоном, поднял с полу и положил в руки солдату черный полированный ящик. Солдат также поклонился и отшагнул обратно к двери. Встал на колени. Открыл крышку ящика. Снял слой синего шелка. Потом – красного. Потом – желтого. Потом вынул из ящика отполированную бамбуковую палку. Она лаково блестела. По ее внутренней стороне, которой наносился удар, тянулась вырезанная полая бороздка – для стока крови.

– Ох, не надо… Ох, смилуйся, батюшка! – Мужик, не стыдясь, хрипло, подвывая, заплакал в голос. – Вот и конец мой пришел! Я ж как пить дать не выживу…

Раскосый солдат поднял палку. Ламы наклонились и разложили плачущего мужика на полу. Катя глядела, закусив губу. Зачем они сюда приехали?! Зачем Иуда их сюда привез? Почему этот бедный обозный мужик не сопротивляется, не борется, не бросается на мучителей, оскалившись, дико матерясь?! Уж лучше погибнуть в последней схватке, чем вот так, безропотно…

– Начинайте!

Джа-лама махнул рукой. Солдат взмахнул палкой и опустил ее на спину мужика. Дикий визг сотряс каменные своды залы. Джа-лама снова раздвинул губы в улыбке. Иуда оглянулся на брата и Катю.

– Уведи ее, Трифон, – тихо сказал он. – Я дождусь конца экзекуции и поговорю с Джа-ламой. Нам надо поговорить. У нас свои важные дела.

– А у меня – нет?! – крикнул Семенов.

Подхватил под руку Катю, поволок к выходу из залы.

Снова человечий визг прорезал мертвую тишину.

Когда они оказались за толстой дверью, срезанной из столетнего тибетского кедра, Катя, задыхаясь, со слезами на глазах, спросила:

– Триша, он… умрет?.. Они забьют его до смерти?..

– Может быть, и нет. Они знают искусство порки в совершенстве. Они могут сделать так, что мясо на спине будет отставать от костей, но сам ты останешься жив.

У Кати потемнело в глазах, подкосились колени. Она упала в мгновенный, постыдный обморок, и Семенов еле успел подхватить ее.

* * *

Выглянуть в окно. Почтальон не приходил, писем нет. Ни из России, ни из Китая... ни из Англии... ни из далекой Америки. А уже ведь начинается зима. Она здесь не похожа ни на сибирскую, ни на петербургскую. И на московскую, с голубым снежком на золотых куполах, с голубями на пряничных карнизах старых домов и побеленных к прошлой Пасхе церквей, с криками: «А вот сбитню!.. А вот сбитеньку горяченького!..» – она вот уж никак не похожа. Где те сбитенщики, где те беспечно воркующие голуби на застрехах?.. В Москве стреляют. В Москве, красной столице, наново перекраивают мир. Маленький лысый человечек командует кройкой и шитьем. А здесь, в Азии, портновские ножницы в грубой руке держит – кто?

Ах, Егор Михайлыч, сам ты знаешь, кто. Знаешь – и молчи, улыбайся.

Кого видать издалека, а кого – и из подполья не вытянешь без молитвы. Кто назвался груздем – не обязательно полезет в кузов, ты-то уж знаешь это, Медведев. Почтальона нет – надо ждать посыльного.

Ты исчез вместе с теми, кто исчезал. Ты исчез – и нет тебя. И делу конец.

Сказке конец, а кто слушал, молодец. Он погладил ладонью лоб. Сменить имя – освободить себе руки для деяния. Если хочешь, чтобы тайное стало явным, сделай из явного – тайное. «Ты рассуждаешь уже как туманный буддист, Егор». Он ткнул указательным пальцем сползающее с носа пенсне, снова уставился в карту Центральной Азии, лежащую перед ним под тускло горящей лампой, под красным, как в борделе, абажуром на широком, будто плот, столе.

Носков. Носков и Биттерман. Отличная парочка, гусь да гагарочка. Купец все отлично понимает, для монголов, китайцев и шляп-русских он – ловко обтяпывающий дела торговец, и только. Носкова не надо учить жить. Он быстро, умело и отчаянно копает под того, кто его уже прикормил. Унгерн думает, что он Носкова и впрямь прикормил. Наивный белоглазый щенок! Развел вокруг себя шпионов, в Пекин Криса Грегори заслал, Грегори исправно пишет генералу из Пекина, да, генералу Унгерну собственной персоной, все в подробностях, старательно описывает, всю обстановочку, да вот беда-то, письма Грегори сначала к нему, к Егору, попадают, и он их читает, чуть не со смеху покатываясь, – верный человек доставляет, верный, щедро прикупленный! – а потом, вновь тщательно запечатанные, замазанные горячим свежим сургучом, отправляются – с тем же верным конным нарочным – к дураку барону. Как жаль, что убили его прелестную жену-китаянку. Ли Вэй, по-православному Елена Павловна, запряженная в тележку шпионажа, могла бы, как хорошая лошадка, вывезти ее на арену мирового цирка. Не получилось из Елены Павловны Мата Хари. Ее даже не нашли, не похоронили – ни по русскому, ни по китайскому обряду. Нельзя так опрометчиво отпускать после развода от себя своих жен, барон, на все четыре стороны. Их надо пасти на хорошей, жирной травке, даже если они уже не принадлежат тебе.

Хорошо. Так, хорошо. Носков, Грегори, Биттерман. Отличная троица, и за каждым – деньги. Очень большие деньги.

Очень большие деньги... О-о-о-о-очень больши-и-и-и-ие де-е-е-е-е...

Он на всю жизнь запомнил, как в Москве, еще молодым студиозусом, после лекций профессора Гаревского в Университете, он шагал с Птичьего рынка, держа в руках, прижимая к потертому пальтецу клетку с ярко-синим заморским попугаем, купленным у старика-художника, площадного пейзажиста, горького пьяницы, по дешевке, всего за полтинник, – а навстречу ему шагала, вывертывая задик направо-налево, кокетничая напропалую с каждым встречным-поперечным, Анночка Извольская, что училась в Екатерининской женской гимназии, – ах, как он когда-то был в нее влюблен, в Анночку, просто до умалишенья доходил! стреляться хотел! – под руку с высоченным, надменного вида фертом, одетым с иголочки, сейчас ото всех модных портных с Кузнецкого моста; ферт сложил тонкогубый рот подковкой, увидав Егора, брезгливо поправил бобровый воротник роскошной шубы, он был по виду старше Анночки лет эдак на двадцать, а то и на все тридцать. Анночка защебетала: «Как ты, Егорушка, как твои успехи, как твой Университет?.. Как матушка?.. Братец?.. А я вот...» Седовласый ферт в бобровой шубе одернул ее за руку, будто бы она была кукла, его вещь. «Идем, Анна. У нас нет времени». Анночка тут же сделалась такой же холодно-надменной, как ее кавалер, высоко вздернула маленький носик, тряхнула локонами и пропищала: «Ну все, Медведев, прощай! Учись, радуй господ профессоров!.. А мы пошли получать очень большие деньги!» Она еще выше задрала русокудрую головку. Богатый старый господин крепко подхватил ее под руку, испепелил бедного студента взглядом и потащил за собой Анночку, как на вожжах. В волосах Извольской сверкнула брильянтовая заколка, и он понял – она в такой мороз, и без шапки, форсит, брильянтами кокетничает. А муфточку к груди, как котенка, прижимает.

Седой старик оказался Анночкиным мужем, богатейшим банкиром Николаем Ростовцевым. Банкир убил Анночку на званом ужине в доме графини Шуваловой из пистолета. За то, что она, молоденькая девочка, от него, старого хрыча, посмела завести себе молодого любовника, артиста Малого Художественного театра.

Очень большие деньги. Мы идем получать очень большие деньги.

Очень... большие... деньги...

Он стоял тогда с синим попугаем в клетке в захолодавших без перчаток руках, глупо, молча стоял, опахнутый невыносимым запахом богатства и успеха, и все повторял про себя, как попугай: мы идем получать очень большие деньги, большие деньги. Он не замечал, как слезы текут по его лицу, застывают на ветру, превращаясь в ледяные тяжелые капли. И попугай раскрыл клюв и неожиданно галантно проскрипел: «Pardonnez-moi, monsieur, pardonnez-moi». Старый художник, изрядно откушав домашней сливовой наливки и просто беленькой, акцизной, ночи напролет говорил со своей старой птицей по-французски. Должно быть, художник в свое время жил в Париже, посещал мастерские Одилона Редона и Клода Моне.

Очень большие деньги. Эти слова разрезали его тогда пополам. И он поклялся себе: он станет взрослым и сильным и научится крепко держать вожжи колесниц, набитых очень большими деньгами. Он станет управлять миром через деньги. Так же, как тот важный банкир Ростовцев – его посадили в Бутырскую тюрьму за убийство жены, потом он пошел на каторгу, на Камчатку, но ведь играл бы в большие деньги, если бы не прикончил Анночку, играл бы! И он, Егор, будет играть! Только еще виртуознее. Еще хлеще. Еще смышленее.

И грянуло время, что грубо раскрыло перед ним сундук с ужасами и кровью вперемешку с очень большими деньгами. Деньги можно было ловить в мутной воде, как рыбу. Деньги можно было делать на смерти, на страхе и крови. Их можно было отбивать, как мячи, и посылать в лузу, как бильярдные шары. Русские деньги?! Ерунда. Их, по сути, уже не было. Золотой червонец – это да, золото никогда не обесценится, оно есть вечное сокровище. А вот доллары – это валюта. Фунты стерлингов – это валюта. Марки – это валюта. Иены... Японцы обещают невиданный взлет иены, если Унгерн восстановит Циней и возьмет под крыло Японию. Слепой сказал – посмотрим. Биттерман, Носков, Грегори. За Биттерманом и Грегори – доллары и фунты. Носков набит золотыми червонцами, как запечный чулок, под завязку. Он с ними дружит. Для переворотов нужны деньги. А потом деньги окажутся нужными для жизни. Для жизни – где? Где ты будешь жить, богач Медведев, потом, когда все закончится? А закончится ли? Эта война будет вечной, разве ты этого не понимаешь?

Он взрогнул всем телом от внезапного стука. Красный свет заливал разложенную во всю ширь стола карту. Абажур слегка покачивался на сквозняке. Он встал, пошел к двери. Привычно крикнул:

– Доктор Чан?..

«Отборный юньнаньский чай с жасмином, лавка Лыкова...» – услышал он знакомый ответ. Защелкал замками. Поежился от ветра, налетевшего в дверь. На пороге стоял молодой, русоволосый офицер, улыбался, его светлое, словно высвеченное изнутри восковой свечой, лицо с аккуратно подбритой бородкой и золотыми блестящими усами будто летело впереди него. До чего похож на убитого Царя – две капли воды. Офицер плотно закрыл за собой дверь, его улыбка в полутьме сеней вспыхнула, погасла.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЦВЕТ НЕФРИТА

Бойся своего Бога,
преклоняй колена только пред Ним
и приноси только Ему одному жертвы,
которые получил ты от своих прибытков.

Тибетское Евангелие

Семь лет назад барон Роман Федорович Унгерн фон Штернберг скакал с Амура через всю Монголию с командировочным удостоверением, завизированным консульской печатью:

«Благовещенскiй полкъ Амурскаго казачьего войска удостоверяетъ въ томъ, что вышедшiй добровольно въ отставку поручикъ Романъ Феодоровичъ Унгернъ-Штернбергъ отправляется на Западъ въ поискахъ смълыхъ подвиговъ. Съ подлиннымъ върно».

Он скакал, не имея при себе ни походной постели, ни запаса одежды и провизии, худой, в изношенном, грубо штопанном платье, обросший многодневной щетиной, с восковыми от усталости, запавшими щеками, с остановившимися, прозрачно-выцветшими, будто выгоревшими на степном жестком солнце, ледяными глазами. Его сапоги и штаны сверкали наглыми дырами, голенища были грязны, будто он только что побывал на размытом дождями кладбище. По боку его била сабля, на поясе, в замасленной кобуре, висел револьвер, винтовку вез за ним его улачи – проводник. За его спиной болтался только дорожный брезентовый мешок. В кармане мешка лежал маленький сверток. В свертке лежало его золотое сокровище. Он не показывал его никому.

В сокровищнице его мыслей лежал сверток с одной-единственной драгоценной мыслью. Он скакал с Амура на запад с одною мечтой – воевать. Он желал поступить на монгольскую службу, присоединиться к отряду Дамби-Джамцана-ламы и вместе с ним разбить проклятых гаминов-китайцев, вернув Монголии и Китаю императорское правление. Унгерна влек к себе Джа-лама, как бабочку влечет горящая свеча. В отличие от бабочки, он не боялся обжечь крылья.

Джа-лама. Имя силы. От Великой Китайской стены до Каспия. От предгорий Гималаев до Енисея. От синего длинного ледяного глаза Байкала – до Куньлуня.

Джа-лама. Разбойник. Воплощение вечного героя. Бурхан? Батыр? Мангыс? Докшит?.. А может, перерождение самого Будды?.. Никто не знал. Джа-лама, по слухам, родился в России. Да хоть на Марсе, все равно. Россия, красный Марс для политесной Европы и одержимой гордыней Америки.

Раскосый мальчик... послушник монастыря в Долон-Нор... в Дре-Пунья... Тибетский лама...

Однажды там, в Тибете, Дамби-Джамцан видел бегущего по горам ламу лунг-гом-па. Скороход, идущий, будто прыгающий широкими шагами, держал в занесенной руке нож острием вниз... Лунг-гом-па бежит через перевал, не зная отдыха. Он бежит как во сне. Если его остановить – он умрет.

Дамби-Джамцан рассказал все это Унгерну. Когда они встретились. Когда пили рисовую водку – они оба, противники алкоголя и опьянения. Нет, человек создан Богом, чтобы время от времени все-таки опьяняться. Водкой. Женщиной. Игрой. Властью. Войной. Смертью. Тот, кто пьян смертью, уже Бог. Разрумянившийся от водки Унгерн будет просить Джа-ламу рассказывать про Тибет, а Джа-лама Унгерна – про белого Царя, Цаган-Хагана.

Тогда, семь лет назад, Царя еще в России не убили, из Каспия, Волги и Енисея добывали лучших в мире осетров, из Вологды шло на экспорт, в Европу и Америку, лучшее в мире, сладкое , как желтый мед, коровье масло, а поручик Унгерн бешено скакал по выжженным полынным степям к Джа-ламе, чтобы бок о бок с ним бороться за величье златоликой Азии. Азия, ты безмолвна, но твои сосцы питают меня. Азия, я люблю тебя больше всех самых любимых женщин, жен и наложниц. Будь верна мне, и я умру за тебя.

Они встретились – Дамби-Джамцан-лама и поручик Унгерн-Штернберг. Джа-лама был старым, прокаленным в боях насквозь, как ржавый шомпол, безупречно смелым воином. Они долго говорили. Они поняли друг друга. Джа-лама научил Унгерна мыслью отбрасывать от себя пули и копья в бою. Сколько барон заплатил ему за тайнознание? Джа-лама тогда жил в белом аиле-шатре, спал на зеленых шелковых китайских покрывалах, принимал гостей, угощая их горячим мясом, красным вином, печеньем, сушеным аратским сыром, изюмом и орехами, и воины, гости Джа-ламы, курили золоченые трубки и важно беседовали друг с другом. О чем они говорили? Конечно, о великой матери-Азии. Вскоре Унгерн стал командующим монгольской конницей, и Джа-лама стал доверять ему во всем. Унгерн видел, как Джа-лама вскрывает широким аратским ножом грудь пленного китайца, выдирает из груди жертвы живое сердце и рисует окровавленным человечьим сердцем великий тибетский иероглиф – последнее, двадцать седьмое имя Чингисхана – на чисто-белом, как высокогорный снег, знамени.

Он помнит: Джа-лама нарисовал еще бьющимся, зажатым в кулаке сердцем мощный красный иероглиф, кричащий о Неведомом древний знак; отбросил прочь кусок мяса. Собаки подбежали, вцепились. Джа-лама вскинул голову, и их глаза вошли друг в друга, как ножи входят в тело. Они оба одновременно улыбнулись.

Родина великих завоевателей, солнечная Монголия. Я – твой завоеватель. Джа-лама – его дух, бодрящий его, он реет над головой его коротконогой лошади. Джа-лама – полынный дух, его можно втянуть ноздрями. Он нагл и смел, он коварен и открыт всем ветрам. Он бессмертен. Это он рассказал мне про тибетского бегуна, про лунг-гом-па. Я, барон Унгерн, навеки запомнил этот рассказ.

ГОЛОС ВОПЛОЩЕННОГО

Спускался вечер. Горы подернулись алым шелком. Кровью горели кинжальные сколы предгорий. Мы медленно ехали на лошадях по обширному плато. Вдруг далеко впереди я заметил маленькое темное пятно, рассмотрел его в бинокль: это был человек. В этом краю, особенно вечером, трудно кого-нибудь встретить, господин Роман. Тибет – ледяная пустыня. Каменный дворец. Можно навеки заблудиться в его переходах и галереях.

Черная точка быстро приближалась к нам. Теперь все видели – это человек. Он бежал. Он бежал, и лицо его было бесстрастно, и глаза широко, до отказа раскрыты. Он смотрел на невидимое, что висело высоко в пространстве тумана. Он взмывал в воздух и опускался. У него за спиной реяли незримые крылья. Его монашеский плащ, потрепанный и грязный, развевался у него за плечами. Оранжевый шелк вспыхивал огнем. Он горел в вечерней тьме на склонах гор, будто бежал, летел живой костер. Левой рукой он держался за складки плаща; в правой был зажат ритуальный кинжал – пурба. Когда лунг-гом-па делал шаг, он взмахивал рукой с зажатым в ней кинжалом. Из кончика ножа исходил луч острого света и касался земли. Монах опирался на луч, как если бы это была бамбуковая трость.

Наши слуги сошли с лошадей и распростерлись на земле, лицом вниз. Он не остановил свой бег. Он глядел вдаль. Он никого из нас не заметил.

Он бежал быстро, и мы попытались его преследовать. Зачем, господин Роман? Сам не пойму. Мы, понукая лошадей, проехали за ним больше пяти миль. И тут лунг-гом-па легко, не замедляя шага, взбежал по горной тропе, взлетел на крутосклон – и исчез в каменных складках горного хребта.

Кто он был? Зачем так быстро он бежал? Скороход, зачем и куда он спешил? Только ли для того, чтобы сказать небу: я твой, о небо, я скоро приду к тебе? Или же для того, чтобы в летящем шаге переступить тайный порог и оказаться по ту сторону жизни и смерти, в великой белой, безмолвной Стране снегов?

Ты хотел бы увидеть Страну снегов, господин Роман?.. Ты хотел бы бежать по горам летящим шагом?.. Ты не боишься так заколдовать кинжал, что из его острия будет исходить острый луч, и ты можешь убить человека и зверя лучом – не железом?.. Лучом своих пристальных глаз, хочешь ты поправить меня?!.. Ах-ха, молодец, что подсказал... Давай выпьем еще немного рисовой водки... Не хочешь?.. Тогда покурим?.. Трубки есть, опий есть, китаянка Фэй принесет нам опий в пальмовой коробочке и сама сделает шарики, и трубки разожжет... Она чертовски хорошенькая, китаянка... И все умеет, что надо для услажденья мужчины... Господин Роман, давай мы женим тебя на китаянке?.. Китайские женщины – лучшие на Востоке женщины, поверь мне, я знаток, ни суровые монголки, ни изнеженные замысловатые японки, ни слишком покорные кореянки, ни сухощавые мужеподобные тибетки не сравнятся с одной лишь китайской принцессой, знатной девочкой, лепестком лотоса... Не отказывайся. Тебе суждено, что суждено. Ты сам об этом знаешь.

Они вернулись в Ургу уже затемно. Катя всю обратную дорогу молчала, скакала, низко пригнувшись к холке коня, обхватывая его руками за шею. Иуда проводил их до лагеря. Они ехали в автомобиле, Иуда скакал на вороном коне рядом. Когда автомобиль, разрезав светом фар ночную степную тьму, остановился рядом с юртой атамана, Иуда спешился раньше, чем Катя открыла дверь «лендровера».

Он все-таки успел, рванувшись вперед, подать ей руку. Трифон, выключив зажигание, раздраженно крутанув руль, исподлобья покосился на него.

Катя еле стояла на ногах. Иуда бережно поддерживал ее под локоть. Зачем они взяли ее к этому чудовищу, к Джа-ламе, зачем она проделала такой долгий путь на лошади, сбив нежную кожу ног на бедрах и икрах? Решали бы свои мужские дела одни. Играли бы в свои дикие игры… Она-то тут при чем…

– Катерина Антоновна, вы устали. Но ведь вы никогда больше не увидите в жизни Джа-ламу. А его наверняка убьют. Красные подошлют к нему наемного убийцу, это я вам гарантирую.

– Что, ваш Джа-лама герой или бог какой, что ли?! – Она вскинула голову, измерила Иуду гневным взглядом. – Что вы все тут всем поклоняетесь?! Солнцу, Будде, Богдо-гэгэну, барону вашему… Джа-ламе… Это страна, где всем надо все время поклоняться?! А если я не хочу?! Не хочу принимать участие в ваших отвратительных жестокостях!..

Катю уже несло и заносило. Иуда вытер перчаткой лицо, отодвинулся. Печально посмотрел на нее.

– Но вы помните, он не только бил бамбуковой палкой этого мужика. Он пил с вами, Катя, магический тибетский напиток, который пьют мастера дзэн. Я пил его, когда служил шерпом. Я люблю Тибет. Я люблю Азию. Азия – это кровь мира. Унгерн прав. Азия завоюет мир. Бесхребетный, пошлый, жадный, утонувший в бесцельных распрях мир. Поэтому я иду за ним.

– Моя мать тоже увлекалась Востоком, – Катя опустила голову, тяжело дыша. – Она не понимала, что реальный Восток – жесток и страшен, как… как ваш любимый Джа-лама.

– Я люблю горы. – Он приблизил к ней лицо, и Катя почувствовала жар, исходивший от его гладко выбритой, коричнево-смуглой щеки. – Я покажу вам горы. Синий Тибет. Розовый Хамар-Дабан. Золотую Мунку-Сардык. Если все сложится хорошо.

– А что должно хорошо сложиться? – Они уже стояли у входа в юрту. Семенов замешкался сзади, они потеряли его из виду. Может, зашел в палатку или юрту к офицерам; может, просто оправлялся в тени, во мраке. А может, следил за ними обоими дикими глазами затаившейся рыси, готовящейся к прыжку.

– Если барон Унгерн, соберясь с духом и набравшись сил, двинется дальше на север, отбив у красных Иркутск, потом Новониколаевск, потом Омск, он примет на себя незримый венец. Тот, который тяжел оказался бедному адмиралу Колчаку.

– Какой… венец?..

– Верховного Правителя России. У него, Катерина Антоновна, другого пути нет.

– О, ну, это так… – Она чуть было не сказала «несбыточно». – Это так далеко…

Не так далеко, как вы думаете. Барон мнит стать Верховным Владыкой Азии, ни больше ни меньше, а вы говорите далеко. Мастера дзэн говорят: если ты близко, покажи, что ты далеко. Если ты далеко, покажи, что ты близко.

В полынной ночной темноте, прорезаемой светляками метеоров, непонятно было, говорит он серьезно или смеется.

* * *

В лагере Унгерна шла обычная жизнь – грозовое затишье, перебранки и мелкие хлопоты постоя, в ожидании нового похода и боя – еда, сон, караул, разведка, чистка оружия, время от времени – мужицкая драчливая возня: солдаты схлестывались, не поделив махорку, офицеры ревновали друг друга к женам, – для мордобития находился повод, однако, боясь барона, страшно наказывавшего за любое нарушение дисциплины, и солдаты, и офицеры остерегались слишком открытых и жестоких стычек. Лагерь жил привычной жизнью, и отсюда, от разбитых на склоне горы юрт, видна была Урга – как призрак, она плыла в голубом нежном мареве осеннего холодного воздуха, и под солнцем светились веселая позолота и белый камень ее храмов.

Машке дали отставку, но она не сдавалась. Она еще боролась за свое право. Подумаешь, питерская женушка! «Мы этих жен… к ногтю, как вшей…» – бормотала она, косясь на хлопотавшую у очага Катю, добавляя шепотом крепкое, соленое ругательство. Она стала краситься еще ярче, малеваться просто как коверный клоун; кое-кто из солдат кричал ей вслед: «На блядки намазюкалась, что ли?!» Вдруг сварганила себе из тонкой сетки подобие вуали, нацепила на шляпку, в которой ездила на Захадыр за овощами – морковкой, свеклой, лиловым китайским луком. Вуаль дико, нелепо смотрелась на бабенке вкупе с солдатскими сапогами, с военной дубленой шубой.

Землю стали цепко прихватывать холода – она трескалась и звенела под ногой, лужи обращались в ломкую слюду. Мелкая снежная крупка летела с неба, набивалась, как вата, в шкуры юрт, в волосы, в мех шапок. Атаман велел всем в Дивизии перейти на зимнюю одежду. На Северную Монголию ложилась зима, и Катя немного боялась зимы: ей казалось, она замерзнет тутошней зимою, превратится в железный рыбий скелет. Она старалась, чтобы в юрте было тепло: то и дело подтаскивала хворост для очага, варила в котле люй-ча, куталась в тырлык – монгольскую шубу, всю обтерханную, но хорошо греющую, на верблюжьем меху. Она отпахивала кожаную дверь юрты, а за дверью было ослепительно-бело. Белый свет снаружи летел мимо сумрака человечьего жилища, как летит белая птица. Это был снег – он уже укрыл степь, скрыв под собой грязь, седые космы травы, горки земли около нор тарбаганов. Выше белого снега было синее небо. В небе, как золотой гвоздь, стояло вбитое в зенит белое солнце.

Катя привыкала к походному быту. Думала, ужасаясь: а как же люди вот так годами живут?! Ни помыться, ни поспать по-людски, на чистых крахмальных простынях, ни попить за столом утреннего кофе, подливая в чашку сливки из молочника… Она обнаружила, как она избалована. Вся ее прежняя жизнь в Петербурге, вся жизнь до обвала Башни Вавилонской, казалась ей нежной узорчатой стороной золотого медальона. Медальон перевернули, а там была тьма: вонючие юрты, бессмысленная война, веера выстрелов, дурно пахнущие солдатские портянки, валяющийся у ног грязный шомпол. И Машка в жуткой пошлой вуальке, глядящая на нее с ненавистью волчицы, у которой охотники убили всех до единого детенышей.

Среди солдат Унгерна было много бурят и монголов. И Трифон Семенов, и помощники Унгерна – Бурдуковский и Сипайлов, и Алексей Буряков, простой солдат, к коему барон особенно благоволил и сделал его своим приближенным, и молодые супруги Ружанские, Константин и Елизавета, только со студенческой скамьи – занес их черт в Монголию, сидели бы лучше в Питере!.. да и там страшно, того гляди с голоду сдохнешь… – все говорили по-монгольски. Унгерн, тот белоглазый человек, командир надо всеми, теперь попадался ей в лагере каждый день. Генерал был все время на виду. Он не скрывался. Он дотошно следил за порядком. «У, немчура проклятая, – шипела ему в спину Машка, изгибая красно-кровавые, будто она съела человека, вампирски намазанные губы, – орднунг соблюдает. Орднунг орднунгом, а в дивизии развал. Неужели ему, барону лифляндскому, в бога душу его мать, непонятно, что не завоюет он никакую Азию с таким, прости Господи, сбродом?! Это же отребье! Отребье форменное, кого он к себе в войско набрал! Ты-то неужто не видишь?!»

Катя видела. Она видела и то, как ее муж набирал в дивизию солдат: «Во Христа веруешь?» – «Верую». – «Супостатов пойдешь бить за Царя и Отечество?» – «Пойду». И все, и вся недолга, и новому солдату выдавали обмундирование и харч, благо Семенов распорядился просто – то ли по-пиратски, то ли по-большевицки: грабь награбленное! – и солдаты Унгерна нападали на монгольских купцов и русские караваны, отбивая добычу и вытрясая из пленных деньги, порою немаленькие, а потом, чтоб упрятать концы в воду, попросту убивая несчастных. На эти деньги в Урге и в Кяхте покупалось оружие.

Разбой, грабеж… Ценности перемешались, как рубленое мясо с китайским луком в начинке для пооз, и невозможно было понять, кто чист, кто преступен. Купцов грабили и убивали для того, чтобы купить оружие; а оружием – сражаться за правое дело России, что есть голова и грудь огромной Азии; а сердце Азии…

Где билось сердце Азии? Катя глядела на бесконечную белую степь. Может, это сердце билось в утонченной Японии? В танцующей небесноглазой Индии? Индия, слоны, раджи, баядеры, небесной густой синевы сапфиры и слепящие вишневые турмалины в ножнах кинжала на груди сказочного мальчика Маугли… Катя морщилась, наклонялась над закопченным котлом, обрезая пальцы острым ножом, крошила картошку, лук, капусту, свеклу и прогорклое сало в булькающую, кипящую воду. Она, белоручка, впервые в жизни варила борщ.

Темень. Тишина. Тишина прерывается потрескиванием фитиля – вспыхивая, нервно взрываясь длинноязыким огнем, горит, пылает свеча. Восковая, густо-желтая, как застылые на зимнем Захадыре сливки, свеча. Унгерн сделал резкий, нервный шаг к женщине, стоявшей в юрте на коленях перед пламенем, горящим в очаге. Грубо толкнул ее в плечо.

– Ты!.. говори...

Распатланная женщина обернула лицо. Ее черные, с сильной проседью, космы плетьми свисали вдоль ввалившихся щек. Она протянула к барону худую, костистую и когтистую, как птичья лапа, руку. Огонь играл пытошными кровавыми сполохами на ее обнаженной в распахе халата, старой сморщенной груди, на темном, старом, золотом православном крестике. Она тяжело, будто после бега, хрипло дышала.

– Господин... я...

– Говори!

– Я... не смею...

Унгерн взял ее за волосы, потянул вверх. Вцепившись ей в космы, он держал ее за косы почти на весу, она висела на его руке, как ветошь, – так драгоценная рухлядь, снятый быстрыми ножами мех свисает с руки охотника. Застонала. Он грубо встряхнул ее. Огонь выметнулся из очага, лизнул густую тьму за их спинами. Денщик скорчился в глубине юрты, молчал. Митяй Тубанов, сидя у огня, просунул корявые, как корни, руки между согнутыми коленями, бесстрастно наблюдая за происходящим.

– Если ты не скажешь, я убью тебя!

– Говори, Дарима, – сказал Митяй медленно, по-бурятски, и его огромный уродливый рот, толстые, как колбасы, красные губы растянулись в улыбке, обнажив редкие торчащие врозь зубы. – Говори, он точно убьет тебя.

Ургинская гадалка Дарима – это была она – простонала:

– Отпусти... Все скажу!..

Унгерн выпустил ее волосы. Она, постанывая, опустилась на колени перед очагом. Воздела руки над жаровней, шепча невнятные заклинания. Потом схватилась коричневыми скрюченными пальцами за мешочек у нее на сморщенной шее – мешочек, похожий на кисет, из тонкой, тончайшей кожи, кожи неродившегося теленка. Вытряхнула из мешочка на ладонь прозрачные, гладкие зеленые и желтые камешки; несколько мелких костей – то ли куриных, то ли куничьих; зернышки сухой травы. Камешки и кости стала подкидывать на ладони; зерна бросила в огонь, и юрта наполнилась странным пахучим дымом, едким смрадом, тотчас же перешедшим в запах сильный и пьянящий. Его хотелось вдыхать, пить. В нем хотелось умереть. Унгерн раздул ноздри, дышал часто, глубоко, молчал. Его скулы вздувались гневными жесткими желваками.

Дарима кинула в жаровню кости. У нее в кулаке остались только камни. Возможно, это были нефриты и сердолики. Унгерн скрежетал зубами. Дышал тяжело. Ждал. Он стал похож на загнанного коня. Дарима ждала, пока кости прогорят. Вытащила их из жаровни раскаленной железной ложкой. Разложила на полу. Вглядывалась в них. Унгерн подумал на миг: вот такими же лопаточками накладывали на фарфоровые блюдечки кусочки торта... прекрасного шоколадного торта «Людовик», из кондитерской «Норд» на Невском проспекте... «павлоны», воспитанники Павловского военного училища в Петербурге, очень любили такой вот торт – по праздникам... по далеким, как мираж, праздникам... Рождество... Пасха... о, мир, сумасшедший дом... Справь день рожденья Просветленного Будды в феврале, о спартанец-барон, когда поземка белым маслом поливает широкую сковороду степи.

Дарима расширила глаза. Они выкатились из орбит, будто были на ниточках, как у рака. Она, трясясь, потащила в рот дрожащими пальцами прядь грязно-седых волос. Закусила зубами, чтобы не закричать, но крик все равно прорвался сквозь глотку, и Унгерн вынужден был слушать, вместе с Тубановым и замершим от ужаса денщиком, этот нутряной, дикий, зверий крик, выходивший из Даримы наружу так мучительно, натужно, будто бы она рожала.

– А-а-а-а!.. а-а-а-а... У-у-у-у!.. Ты-и-и-и... о-о-о!.. ты будешь... огонь сказал... кости сказали... дым сказал... рука твоя сказала... все, все-о-о-о сказало мне, а-а-а-а!.. что ты, о цин-ван, будешь убит... да, убит!.. железом будешь убит, железом!.. не веревкой, не огнем, не камнем... железом!..

Унгерн стоял как вкопанный. Внезапно поморщился, как от зубной боли. По его лицу пошли новые складки, странные морщины, будто его изрезали стеклом или ножом. Маска страдания. Как просто, оказывается, ее надеть.

– Железом, – пробормотал он, – железом. Железом, проклятье. Это значит – ножом. Или штыком. Нет, кинжалом, конечно.

– Или пулей, – подал голос Митяй Тубанов, скорчившийся, нагло смеющийся на полу, у ног барона, освещенный мечущимся пламенем очага.

– Я заговорен. Пули меня не берут. Джа-лама научил меня древней тибетской защите от летящих пуль. – Он усмехнулся, взглянул сверху вниз на скрючившуюся близ огня гадалку. Толкнул ее, сжавшуюся в комок от страха – а ну, шутка ли, нагадала вождю смерть!.. – кулаком в затылок.

– Вставай. Тебя не тронут. Ты сказала мне правду. Я хотел правду. Я люблю только правду. Лгут пусть воровские цыганские боги. Будды и докшиты никогда не лгут.

Дарима попыталась встать – и не смогла. Повалилась на пол. Забилась в судорогах, затихла, потеряв сознание. Унгерн махнул рукой Тубанову и денщику: унесите, вынесите на воздух. Очнется, не трудитесь доставать из походной аптечки нюхательные соли, больно жирно будет для этакой плебейки. Старухи живучие, как кошки. Она колдунья, она сама справится.

Бесчувственную Дариму взяли за ноги, за руки, выволокли из юрты, кинули, как мешок, на зальделую сухую траву. Унгерн стал ходить по юрте взад-вперед, заложив руки за спину. Закрыл глаза. Забормотал:

– Убьют... Погибну от железа... От пули погибну, да... Нет, я перехитрю их... перехитрю духов, мангысов... я сам умру, я сам назначу себе гибель... я прикажу зашить в полу моей выездной курмы яд... самый сильный яд... цианистый кали... р-раз – под язык – и задохнуться, один миг... но я живым никому в руки не дамся, никому... Умру... Я умру, великий Будда... но это не страшно... Да, не страшно... Мое дело... оно не умрет!.. Потомки Чингисхана пробудились... Огонь уже не затушить... Монголы пойдут вперед... Азия станет великой... Азия подчинит Россию... Азия расстелется на Запад, на Восток... Азия нахлынет на Америку, как цунами... Азия... подчинит себе весь мир!.. И тогда я увижу это оттуда... из-за облаков... и пойму: свершилось... От железа погибну, эк чем удивили!..

Желтые победят белых. Так было предсказано.

От очага отвратительно тянуло горелыми костями. Никому нельзя верить. Кого бы приблизить к себе?! Неужели – Костю Ружанского?! Продаст, предаст. Такие, как тупой Митяй, исполнительный палач, не предадут. В огонь, в воду пойдут. А такие, как Иуда?.. Он расцепил руки. Усмешка исказила его обросшее щетиной, исхудалое лицо. Иуда Семенов и имя предателя носит. Что ж он от него-то хочет. Громадное кочевое государство от Амура до Каспийского моря создаст не он, Иуда, а он, барон Унгерн фон Штернберг. Белая раса растлевает человечество. Она есть черный распад. Желтая раса – небесная раса. Она озаряет тех, кто внизу; ослепляет их; ведет за собой; тех, кто сопротивляется, убивает. Кто убьет его, бессмертного?! Его же никто не убьет.

Зашей на досуге яд в подол курмы, герой. Так будет все равно вернее.

ГОЛОСА КАЗАКОВ. ОСИП ФУФАЧЕВ И НИКОЛА РЫБАКОВ

– Ты мне не толкайся, не толкайся-то под руку. Я тебя каво учу?.. Це-е-елиться. Вот и целься.

– Тю, Николка, ты сдурел, небось, я умею стрелять, сколь времен уже в походах. Каво вздумал учить-то меня?..

– Ти-ха! Винтовку сдерни с плеча... вот так... Пригнись... Целься, говорю. Во-он тудыть.

– Да ить, Никола Евграфыч, ты што, решил ночью поохотиться, так иль не так?.. разобрало тебя?.. Кака така там дичь в кустах, а-а?!..

– Ди-ичь... Пригнись нижей, а то тебя та дичь, неровен час, как долбанет из аглицкой винтовочки нарезной...

– Ну-у... Пригнулся... Ажник на живот лег... Застужусь, ирод ты...

– Никаво, Оська, ты терпи... Так... туда ствол-то поверни... и таперича гляди, гляди в оба...

– А кто там?.. Кто спрятался-то там, чертяка, што ль, какой?..

– Тебе все смехи... Тихо кряхтеть... Услышит... Ежели рванет вбок – давай пали без пощады...

– Ишь ты... Без пощады... В белый свет, как в копеечку, палить-то, што ли?!.. Кто там, Николка, не томи, зверюга аль человек?..

Тихо. Тихо было. И темно, ну хоть зрак выколи. И энтот, тот, который затаился за Федькиной юртой, сидел во тьме. Пошто вражина всегда затаивается во тьме? Ночь любит? Всяк враг любит ноченьку. Темень – она как вдовий плат. Прикроет и красоту, и страшноту. Я увидал тень. Только тень, этакую черную, легкую, будто огромадная летучая мышь прошмыгнула. Перекинулась тень от юрты атамана нашенского сначала к Машкиной юрте. Позастыла малость. Потихело вокруг... замерло. Звездочки иголочками глазыньки колют. А тут – Оська – шасть под ноги, как кошак. Откуда взялся?! Откуда выкатился, там уже меня нету. Поди в палатку, паря, винтовочку прихвати. А каво?.. А никаво. Охота щас будет у нас с тобою. Незадуманная, правда, охота, и собачек у нас нет, – а вот черная легкая тень есть, и от юрты к юрте в лагере перебегат. И щас мы с тобой, Оська, ее – и – подстережем...

Отловим, Господь даст, того, кто лагерь-то шерстит...

– Может, Евграфыч, то оборотень... волк... ну, людей в зубах, как овец, уносит?!..

– Ну...

– У нас-то такой вот, мать его, оборотень в Бахте был, по избам шастал... По вдовьим домам, однако... Девчонок крал... Какая девка на выданье – он ту обязательнейшим образом прямо из-под носа у строгой мамки, у старого батьки уташшит... и – в тайгу... а потом девку-то находят, да без руки, без ноги, всю в порезах когтей... с животом в крови, ну, значитца, снасильничал ее оборотень-то... сладенькое, молоденькое мясцо любит...

– Ух, жуть смертная...

– И, значитца, уволокет он ее в тайгу, болезную, а потом – и на берег Енисея... и там... и там...

– Что – там?..

– Да, выходит так, логово у него было там, на острове посредь Енисея, у Вороговских порогов... на лодках через пороги туда не добраться, а рыбаки видели, как он туда гребет на карбасе малом, руки-то так и мелькают, весла шустрят... а морда – волчья... а из лодки рука девичья через смоленый борт свешиватца, значитца... добычу везет, аспид...

– И каво?.. Жрал их там?.. Ни одну – не спасли?..

– Ни одну... А вот однажды, когда на Троицу березов лист в тайгу собирать пошли...

– Тихо ты!.. Ш-ш!.. гляди в оба... на мушку бери... вон он!..

И ведь прянул в сторону, и луна эта проклятая монгольская на миг выхватила его всего из тьмы; да, человек, не зверь, телеса с руками-ногами, навроде молодой, не суглобый-сутулый, – а вот лица-то мы с Оськой и не рассмотрели; может, оно и правда там волчья, медвежья морда заместо рожи?!.. Пули наши ударили – да поздненько: точно в то место, где он, оборотень, мгновенье назад стоял.

– Стреляй!.. Стреляй!..

– Палю, Николка, не ори ты, всех перебудишь!.. тудыть?!..

– Слепырь... Я-то думал – ты юнец, зенки у тя как у зверя в тайге, а ты... как в жмурки играшь...

– Как у того оборотня, што ли?!.. Стреляй!..

– Сам стреляй!..

И мы стреляли, два дурня, да все напрасно. Ушла черная тень. Мужик это был, вот те крест, вот те святой истинный Христов крест, мужик натуральный, не волк, не лис, не косолапый. А впрочем, пес его разберет. В той Монголии колдовства ажник через край крынки хлещет. Пенки с колдовства да с ворожбы тут снимают. Каво он, чертяка, делал возле атамановой юрты?! Хотел самого атамана подбить да уволочь?! Эх, знать бы... Ушел волчара... Щас уж никаво не узнашь. И Оська расстроился, разгорчился, паря. Ты, паря, не плачь-не горюй. Барон, оно конечно, ежели б мы того засадчика спымали, сам бы нас приставил к награде. И народ бы прекратил исчезать-таять. А то, вишь, удумали драконы: тают люди, как снег весной, проваливаются как сквозь земелюшку, – и все тут, и нишкни.

Катерине трудно стало с мужем. Она не могла с ним спать так, как это раньше бывало. Машка теперь жила в отдельной юрте, но Кате все время представлялось, как они безобразно возятся и отвратно стонут на раскиданных шкурах в натопленной юрте, как сплетаются, скрещиваются их голые потные руки и ноги – и волна тошноты, как тогда, когда она тряслась в кибитке на пути в лагерь, накатывала на нее. Семенов морщился. Ему не нравились эти капризы. Он терпел-терпел, потом налегал на нее, грубо предъявлял свои права, и Катя уступала.

Вот и сегодня они опять, как наступила ночь, молчали, пытаясь занять себя вечерними делами: Катя штопала старый тырлык, Семенов точил на наждачном круге, то и дело пробуя пальцем лезвие, солдатский нож. Потом в сердцах швырнул нож на пол юрты. Огонь тонкими, змеиными, красными язычками злорадно взлизывал в очаге, тихо умирая.

– Ну этак больше невозможно, Катерина! – прорычал он. – Спать-то будем иль нет?!

Катя пожала плечами. Краска разлилась ягодной кровью по ее щекам.

– Будем… Ложись…

Они разделись, и, хоть в юрте было натоплено, ей отчего-то стало холодно, зуб на зуб не попадал. Она забралась под шкуры первой. Слава Богу, хоть простыни чистые, она постирала в щелоке, отмыла в золе, до дыр терла, терла синим кусковым мылом. Семенов разделся неторопливо, кряхтя, посматривая на нее, лежащую, натянувшую шкуры до ушей. Грузно опустился перед ней на колени, грубо, властно откинул пошитое из шкур огромное одеяло.

– Каточек, – внятно, насмешливо произнес он. – Ты что это вся пупырышками, гусиной кожею покрылась?.. А?..

Недолго думая, он навалился на нее. Она послушно раздвинула ноги. Раздувая ноздри, обоняя запах ее тела, свежий, напоминающий запах мятых березовых листьев – она ухитрялась мыться каждый день, уходя далеко за лагерь, снимая с себя платье, дрожа на холоду, обливаясь нагретой на костре водой из большого ковша и поминутно оглядываясь, не застигнут ли ее, – он, прижавшись к ней волосатой грудью, сначала нашел ее губы, вобрал, всосал, как всасывают лесную ягоду: бруснику, княженику. Она застонала, и он выпил ее стон. Его сильные, будто конские, ноги расталкивали ее колени. Низ ее живота, нежную внутреннюю поверхность раздвинутых бедер обжигал живой напрягшийся штык. Он пытался проникнуть в нее, и снова стон вырвался из ее груди. Куда уходят люди, когда умирают? Куда уходит любовь?

– Осторожно… не сделай мне больно…

Его охватило возбуждение. Он уже не слушал ее. Покрывая ее лицо поцелуями, он все-таки вспорол ее собой, как вспарывают ножом пойманную рыбу, и она забилась, насаженная на его жадное естество, мотая головой по подушке, отворачиваясь от него, а он все ловил, ловил ее губы, всасывал, кусал их, смеялся. Двигался в ней сильно, властно, жестко, и постепенно она стала подаваться ему навстречу, в ней, внутри, тоже стало ярко и горячо, влажно и скользко, и она подчинилась, подняла ноги, сцепила их над мускулистой широкой спиной мужа. Он вбивался в нее: так грубый гвоздь вбивает в масло дерева тяжелый молот.

– Больно… а, больно!..

Он будто оглох. Он продолжал тяжкую, сладкую работу. Он бил в нее тяжелым, раскаленным живым орудием уже яростно, и она уже кричала, и он, вне себя, ухватил зубами ее сосок – и впился ей в грудь звериным, жестоким поцелуем, и вонзил пальцы ей в плечи, крепко держа ее, будто сокровище: мое! Ее рот распялился в крике, как в родах. На миг у нее в голове мелькнуло: а каково это – родить, рожать?!.. – и неистовая боль затопила ее, и она закинула голову, в бессознанье расцарапывая ногтями мужу бугристую мокрую спину.

– Ты моя… моя!..

– Пусти… пусти…

Молот поднимался и опускался. Она уже кричала не переставая. Он зажал ей рот рукой, и она укусила его руку. Она перестала понимать, когда боль смешалась с диким, жгучим наслаждением. Наслаждение разлилось по телу, отуманило мозг, заставило ее коромыслом выгнуться под грузом мужского тела в неистовой мгновенной судороге, и в это мгновение ей почудилось: над ее лицом не хрипящее, храпящее, побагровевшее одутловатое лицо мужа, а смуглое, будто вырезанное из черного дерева, молчаливое лицо Иуды.

После супружеского соития он досуха растер ее чистой простыней, сложенной в углу юрты. Катя, облизывая губы, заплетающимся языком спросила:

– А как у тебя… было… с ней?..

Этого спрашивать не надо было. Семенов налился угрюмостью, свел брови. На его скулах, как орехи, заплясали желваки. Он бросил скомканную, в ее любовном поту, простыню в угол.

– Чем балакать чушь, охолонь, да выйдем на волю, воздухом подышим. Ночь осенняя, звездная. Ты такого в своем тусклом Питере никогда не видела.

Она, стесняясь его, оделась. Зачем ей привиделся Иуда? Семенов накинул ей на плечи штопанный тырлык, сам набросил шинель, и они вышли вон из юрты, прямо под россыпи ярко-иглистых, цветно-морозных огней. Ночь над Ургой была такая сумасшедше звездная, так богато повысыпало на дегтярно-черном плате самоцветов и алмазов, что Катя, запрокинув голову, засмеялась от радости.

– Ну?.. Кого отличишь?.. Медведицу?.. Волчицу небесную?.. Быка?..

– Ты, Триша, не глупи, у созвездий есть свои названия, их века назад люди дали… А Бык тут и правда есть, вот он, Телец его зовут… Вон его красный глаз… Его с Марсом часто путают…

Она показала ему на густо-красную звезду Альдебаран. Семенов внезапно сгорбился, опустил голову, медленно сел на перевернутый стиральный бак, днище которого уже изрядно замело снегом. Порылся в кармане, вытянул кисет с табаком.

– Марс, Марс. Бог войны… – Свернул самокрутку из обрывка старой ургинской газеты «ВЕСТИ ВОСТОКА», закурил, с клубами пара изо рта выпустил дым. – За что мы-то кровь проливаем?.. За лучшую жизнь… Всегда – за нее… А люди мрут как мухи… И будут погибать… Вот куда мой офицер делся?.. ну не хлеб же он, чтобы его вороны утащили… и не мясо, чтоб собаки сожрали… Кстати, Каточек, – он тяжело вздохнул, – здесь в Урге, собаки такие – берегись, они и на тебя наскочат, повалят, и покойников жрут, грызут… казни тут у нас были по приказанию барона, так наутро все трупы собаки объели…

Катя расширила глаза. Прижала ладони к щекам.

– Как… объели?..

– Как, как… Зубами… Приказ есть приказ. Я уж привык казнить людей, Катя. Страшно это, спору нет. Но на войне… так всегда. И, пока она идет, будет так.

– А скоро война… закончится?..

Он помолчал. Затянулся. Катя глубоко дышала морозным, звездным воздухом, и ей казалось – у нее в носу смешно звенят крохотные льдинки.

– Нет. Мне кажется – она не закончится никогда.

Семенов дососал «козью ножку», кинул окурок под ноги. Вытащил из кармана походную фляжку, отвинтил пробку, глотнул, крякнул, утер усы, протянул фляжку жене.

– Выпей. Змеиная водка. Сладкая, я велел сахару бросить, нарочно для тебя.

«Или для Машки», – зло подумала она, поднося к губам флягу и судорожно глотая огненное питье. Атаман молча взял фляжку из ее рук, и, когда их пальцы соприкоснулись на морозе, она вздрогнула.

– Ты… изменился, Триша. Очень… Я не знаю, как мне теперь с тобой быть…

Рука сама протянулась, погладила выгоревшие, как степная трава, редкие волосы. Вот и лысина у него уже, как у старика. Весь пропах табаком.

– Как? Да никак. Не думай ни о чем. Ты моя жена. Мы венчаны. Машку пожалей. Она тоже человек.

– Ты стал жесткий… жестокий. Я тебя боюсь…

Она поняла, что она сказала ему внезапно всю правду. Всю – но не до конца.

До конца она и сама боялась ее додумывать.

Катающийся в черной синеве, крупный, как светящийся сине-золотой глаз в павлиньем пере, переливчато-искристый Сириус, распустивший иглы-лучи алмазным ежом, заставил больно сжаться и сильнее забиться ее сердце. Она резко запахнулась в тырлык. Звезды, не глядите ей в душу. Она же сама еще не знает, что с ней.

ГАНЛИН ИГРАЕТ

Тишина. Тишина.

Я всю жизнь на войне; на войне так редка тишина.

Мои предки тоже глохли от симфонии выстрелов, от грохота канонады. Перед ними тоже снежным цветком расцветала посреди небес тишина.

Тишина такая бывает, может быть, перед смертью; тогда я еще больше люблю тебя, тишина.

Все думают: я жесток. А я щедр. Все думают: я чудовище. А я нежен. Сколько невыпитой нежности в душе моей, тишина.

Надо молиться. Кому? Тебе, Иисус? Тебе, Будда?

Или, может, тебе, луноликая чернорукая Дурга-Кали, грозная богиня Последней Войны?

Эта война последняя, ответь, о тишина...

Тишина. Слышно, как летит белая птица в ночном небе. Звезды искрятся соленым инеем.

Я хочу любить. Я не могу любить. Я не могу молиться. Я плачу, и ты обнимаешь меня, моя тишина.

* * *

Поблизости от юрты генерала стояли юрты и палатки Евгения Бурдуковского, Леонида Сипайлова, Митяя Тубанова и тибетца Нарота, по прозвищу Ташур. Катя не знала, что такое «ташур»; когда ей объяснили, что это по-монгольски хлыст, плетка, палка для битья, она вздохнула: «А я думала, это орел… или сокол…» Бурдуковский, Сипайлов, Митяй и Ташур исполняли в войске Унгерна устрашающие, почетные и позорные роли палачей.

Палачи они были все разные. Геня Бурдуковский был аристократ, хоть и чистокровный гуран; он, когда пил чай из походного котла, церемонно отставлял мизинец, когда лупил провинившегося палкой, церемонно просил у него прощения, а когда матерился, витиевато и невыносимо длинно, церемонно говорил: «Pardonnez-moi, mon chere ami».

Сипайлов был страшно груб и в своей грубости – страшен. Это был даурский медведь, амурский тигр-амба. Он ломал и крушил человека, если тот попадался ему в лапы. Он был неотесан и неуправляем, и, по слухам, происходил не из простых мужиков или казаков, а был просто-напросто беглый каторжник, притесавшийся к отряду Унгерна, когда у барона в распоряжении еще не было дивизии.

Митяй Тубанов, бурят из Иволги, был с виду добряк. Он был толстогуб, кривозуб, сильно раскос; его глаза напоминали черные кедровые иголки, косо приклеенные подо лбом. Даже странным казалось, что подобный добряк может кого-то истязать и тем паче – убивать. Однако Митяй был непревзойденней и изощреннее всех в способах пыток и хладнокровнее всех, даже самого Сипайлова, в кровопролитии сражений. Он был настоящим восточным воином. Таких, по легенде, особо любил и ценил Чингисхан. Человеческая жизнь для Митяя представляла ценность лишь потому, что человек был смертен и убиваем.

Ташур… Кто такой был Ташур? Этого не знал никто. Он был красив даже для арата, хотя араты в Монголии считались самыми красивыми людьми: рослый, стройный, с великолепно развитыми мускулами, с точеными, чеканными чертами лица. Его смоляные волосы, чуть вьющиеся, были заплетены в косичку, перемотанную простой веревкой, и косичка эта лежала между лопаток, как черная змея. Он двигался бесшумно и грациозно, как дикое лесное животное. Самое смешное было в том, что Ташур ни разу еще никого не хлестнул пыточной плетью и никого не казнил в дивизии. Он лишь помогал трем другим палачам – был у них вроде подручного, подмастерья.

Солдаты и офицеры не раз и не два просили Унгерна отменить в войске наказания и казни. Напрасно! Барон считал: железная и жестокая дисциплина – путь к великой победе. И воины вынуждены были глотать эту максиму вместе с собственной кровью, когда им разбивали зубы ударом кулака за выпитую втихаря рюмку китайской водки.

Ташур, истинный степняк, был холоден и немногословен. Он имел одну страсть. Он любил лошадей. И в этом он был тоже сын своих степей. Все кони в дивизии были под присмотром Ташура и подчинялись его строгостям, ухаживаниям и приказаниям. Он гонял лошадей в ночное и на берег рек либо озер, где квартировала дивизия, мыл и чистил их щетками и скребницами, расчесывал колтуны грив и длинные, как бабьи косы, хвосты железными гребнями; даже подковать умел лошадь, если у нее с копытами случалась беда.

В бою он разил всадника, но не лошадь его. Он любил лошадей до того, что, если бы ему сказали: убей коня! а то руку тебе отсечем – положил бы лучше на плаху свою руку: рубите!

* * *

Он дунул на догоравшую свечу, прижал пальцем огарок фитиля. Чиркнув спичкой, зажег другую, воткнутую рядом не в подсвечник – в сломанную изогнутую железную шпору.

Внутренность юрты была темна и угрюма, как его думы. Свечное пламя озарило яркие танки и призрачно-самоцветные мандалы на стенах, золоченые ободы Колес Жизни, вызолоченные черепа на шеях Памбы и Махагалы. Прямо перед столом, на настенном монгольском ковре с узором из загнутых, похожих на бегущих жуков, крестов – «суувастик», висело тяжелое медное Распятие. Медный Иисус отвернул от него лик, искаженный, исполненный невыносимой муки. Он поднял руку и тихо коснулся пальцем прободенного копьем бока, медной набедренной повязки. Иисус пострадал за Будущее. Ты тоже страдаешь за него.

Он быстро, как зверь, обернул голову к двери юрты – на шорох. Нет, показалось. В юрту могут заползать мыши. И у входа стоит часовой. Часовой должен охранять командира, не правда ли? Или спать, что уже преступление. Да на морозе не очень-то заснешь. Стоит в островерхом башлыке, греет руки. Может, курит. Дымком потроха согревает. В два часа ночи, в Час Быка по-монгольски, его сменит другой солдат.

Он не может писать. Думы нахлынули и захлестнули его. Надо думать. Надо думы все, до дна, насквозь, ВЫДУМАТЬ, чтобы работать. Он работает по ночам – а когда же еще? Оставить мысли тому, кто придет после тебя. Наивное, жалкое желание человека-дурачка, думающего, что все, наработанное им, пригодится кому-то потом, после него. Все сгорит в диком пламени, в огне Последнего Пожара. «Страшный, ярко горящий, как Предвечное Пламя при Конце Мира...» Ламы поют этот древний гимн. И будут петь. Здесь все, как тысячи лет назад.

Он обхватил голову руками. Он часто делал так, когда думы осаждали его. Лица, лица, лица проходили перед ним, вились вокруг него хороводом. Он закрыл глаза рукой. Ральф Унгерн, мальчик, отрок. Он глядел на него из тьмы веков огромными, очень светлыми, как у него самого, глазами. Ральф, погибший под стенами Иерусалима в Третьем Крестовом походе. Ему было одиннадцать лет. Одиннадцать лет прожить на свете – много это или мало? Маленький Ральф слышал звон мечей, лязг топоров. Он умер в бою. В битве при Грюнвальде погибли двое Унгернов. Вот из открытого забрала глядит веселое, бандитское лицо, обросшее сивой щетиной. Губы пахнут вином, глаза дикие, бешеные, зубы блестят, как у людоеда, а красив, собака, дьявольски красив. Генрих Унгерн-Штернберг, странствующий рыцарь, победитель турниров во Вьенне и в Страсбурге, во Флоренции и в Лондоне, певец-миннезингер, певец любви. Как он любил узкоглазую молчаливую девочку с далеких островов Великого Океана, привезенную на кораблях в Севилью! Генрих увидал ее в Севилье близ Хиральды, белой башни с лебединой шеей, и влюбился без памяти. Он женился на ней, а через полгода бросил узкоглазую смуглянку ради состязаний певцов в Кадиксе, ради скитаний и иных любовей – и погиб в сражении: противник, бешеный испанец Федерико, разрубил ему шлем вместе с головой. А смуглянка? Что смуглянка? Смуглянка поплакала и вышла за другого. А может, ушла в монастырь. А может, умерла. Умерла от тоски. От любви к тому, кто ушел навсегда.

Лица, лица, лица. Вереница лиц. Уходите, люди. Исчезните, предки. Сгорите в предвечном огне. Вы мучите его. Уйди, Вильгельм Унгерн, «Брат Сатаны». Сгинь, Отто-Рейнгольд-Людвиг, морской разбойник, корсар, ты видел Индию, ты видел Мадрас, а я еще Монголию от края до края не прошел. Ты убил много людей, Людвиг; я тоже убил много людей. Я наследую вам всем. «ЗВЕЗДА ИХ НЕ ЗНАЕТ ЗАКАТА».

Запад достиг высшей точки пути. Перевал пройден. Запад клонится вниз. Русская революция – начало Конца Мира. При Конце Мира много огня вздымается ввысь, в черное ночное небо. И он, наследник Унгернов, должен как можно жарче развести этот огонь.

Огонь. Огонь. Он глядит на свечу не мигая. Белое пламя застывает в его неподвижных глазах. Губы улыбаются. Он улыбается редко. В дивизии люди не видят его улыбки. Вождь не должен улыбаться. Вождь должен помнить: сотри разрушенное, дьявольское, грязно-кровавое бестрепетной рукой, затяни петлю на шее врага. Только так ты очистишь землю от грязи. Монголам суждена великая миссия. Ты встанешь во главе диких народов – они-то и есть самые мудрые, – и поведешь их на погибающий Запад. И Европа, как покорная корова, ляжет к твоим ногам.

Чингис? Почему нет?

Закурить. Табак? Нет, другую трубку. Его тайную. Его... сумасшедшую...

Он поднялся, выгнулся, доставая пальцами до висящей на рыболовной нити под потолком деревянной полки-люльки. Вынул оттуда длинную, как флейта, трубку, лакированную, блестящую. Положил на стол; пошарил в ящике стола, отодвинув маленький револьвер, вытащил коробочку. Открыл крышку. Тонкой палочкой подцепил из коробки тягучий темный, словно смоляной, шарик. Положил внутрь трубки, зажег спиртовку, стоявшую тут же, на столе, рядом с рукописями. Пламя спиртовки забилось, свечное пламя вздрогнуло, ответило ему. Он поднес смоляной шарик к огню, потом сунул в трубку. Быстро, судорожно затянулся. Глотнул дым. Сомкнул веки. Ну, где же ты, Ли Вэй. Теперь – иди.

Иди ко мне.

Из тьмы, из тумана выплыло, дрожа, вспыхивая и угасая, плывя в сторону, исчезая и опять появляясь, нежное лицо. Овал щеки. Улыбка. Сначала он видел только улыбку. Тонкие губы, изогнутые нежно и печально. Два лепестка. Губы-лепестки, они так томительно пахли. Магнолия?.. Акация?.. Потом он увидел глаза. Две узких черных рыбки, они мелькнули перед ним, закрылись, тень от ресниц легла на прозрачные щеки. Призрак, ты мил. Ты так мил. Дьявол тебя задери, призрак, уходи. Он снова глубоко вдохнул опийный дым. Я хочу тебя, я тоскую по тебе, я не могу жить без тебя. Иди ко мне.

Платье скользнуло вниз. Тончайший шелк, ах, твою мать, я же сам его покупал в лавке у Су Ши. Гладкая кожа руки рядом. Да, он явственно видел руку, ощущал тепло, струящееся от голого плеча. Под приподнятым локтем круглилась маленькая смуглая грудь. Чечевица соска торчала дерзко, и ему смертельно захотелось взять ее губами, лизнуть языком. Еще глоток дыма, еще. Белое пламя спиртовки освещало снизу, вкось ее маленький круглый подбородок. Ее закинутую шею. Веки дрогнули и раскрылись, как раскрываются цветы. Ее узкие глаза внезапно укрупнились, сделались темными, пугающе-большими. Ты только притворялась китаянкой, Ли Вэй. Ты притворялась принцессой. На самом деле ты – дочь китайского лавочника с Маймачена. И я попользуюсь тобой и брошу тебя. О, ужас, я слишком желаю тебя. Я окрестил тебя перед свадьбой. Я возложил тебя на ложе христианкой, не дочерью Востока. А ты шептала мне, как дура: я Елена Павловна, зови меня Елена Павловна, я хочу быть русской, как и ты. Это я-то – русский?! Он сжал длинную, как флейта, трубку в кулаке, чуть не сломав полированное дерево.

Женщина – творение Господа лицемерное и продажное, женщина – кимвал бряцающий, кумир повапленный. Женщина блестит дешевой сладкой позолотой, а за спиной у мужчины обманывает его, строит ему куры, во все горло хохочет над ним. Я не хочу, чтобы ты смеялась надо мной, Ли Вэй. Твоя грудь...

Он резко наклонился. Под его губами оказалось мягкое, маленькое, круглое. Он всосал, вобрал в себя ее крохотную грудь, и его рот стал им самим – он, превратившись в свой рот, целуя и всасывая, не помнил уже ничего. Он превратился в ласку, лаская. Так учат китайские трактаты. Так учит Лао-цзы, Великий. Лао-цзы, почуяв приближение смерти, сел на священного синего быка и ускакал навек за перевал в Страну снегов. Будь лаской, лаская, напоследок сказал Лао Цзы, будь любовью, любя. Под его руками стал таять снег ее груди, ее талии, ее бедер. Бедра. Прижаться к ним. Чьи руки расстегивают его брюки, стягивают портупею? Под его напрягшимся животом, под его ставшей каменной грудью билось, плыло нежное, женское, призрачное. О как же я хочу тебя, призрак. Я умру, если сейчас не войду в тебя.

Он закинул голову. Нежное лицо, похожее очертаниями на дынную косточку, медленно наклонилось к нему. Раскосая девушка закрыла глаза. Ее губы, встретив его рот, вспыхнули белым пламенем спиртовки. Он вдохнул пламя. Он проглотил пламя. Он, раскрыв рот, жадно целуя ее, весь обратился в пламя. Так учили философы: стань тем, что ты делаешь. Под его рукой вздрогнул сорванным цветком живот, раздвинулись ноги. «Как китайские палочки для еды», – смутно, весело подумал он. Рука, обретя глаза и все пять чувств, ощутила под собой, увидела и услышала под пылающей кожей пальцев и ладони жар сердцевины цветка. Женщина – цветок, не верь никому. Она не сосуд скудельный. Она – нежный лотос, алый махровый пион, и в ее сердцевину погрузи руку свою, лицо свое, Нефритовый Пестик свой. А меч свой – тоже погрузи?! Убей, убей ее когда-нибудь?! За то, что она... убила тебя...

Я не хочу, чтобы ты смотрела на другого. Я не хочу, чтобы ты принадлежала другому. И потому я убью тебя. И потому я отпускаю тебя на свободу.

Его палец нащупал в ее горячей, трепещущей глубине круглый крохотный катышек-жемчуг. Китаянки любят жемчуг, о да. Я никогда не дарил тебе украшений, потому что ты носишь драгоценность внутри себя. Розовый жемчуг, я буду ласкать его языком, пальцами, Твердым Нефритом. Я умру от радости, когда войду в тебя. Дай. Дай мне!

Прямо под его вздыбленной, железно восставшей плотью оказалась ее раскрытая, жарко-алая, содрогающаяся в томлении цветочная мякоть. О, сколько жен солдат, офицеров, казаков в его Азиатской дивизии он приказывал сечь за разврат, за супружескую неверность, за сплетни, за наветы, за обман, за ругательства прилюдные. Истязуемые женщины кричали, как кричат в любви, на ложе страсти, содрогаясь, и он содрогался от этих криков, и улыбался, и закрывал глаза. Он был для его людей Богом. Он был для женщин карающим Махагалой. И никто не знал, что он исходит нежностью и болью, что он весь – боль, боязнь и нежность. Прижавшись к теплому, нежно-текучему, он, как слепой щенок, тыкался во тьму, пытаясь найти, пронзить, ударить. Все ускользало. Она, обвивая его и прижимаясь к нему, закидывая руки ему за шею, обнимая его ногами, раскрываясь перед ним и дразня его своей раскрытой красной раковиной, отодвигалась, отшатывалась, таяла. Ты моя! Иди же! Ты моя всегда. Нет, я не твоя, ты же сам меня прогнал. Ты же сам велел мне исчезнуть. Я, слабая женщина, лишь исполняю волю моего мужчины, повелителя.

Он крепко схватил ее за плечи – и плечи поплыли под его руками мягким горячим воском. Дым окутал их лица – живое и призрачное. Призрачное лицо поделилось надвое, натрое, вот уже хоровод лиц снова вился, мелькал перед ним. Он застонал, заскрежетал зубами. Сжал кулаки. По его небритым щекам из-под сомкнутых век текли мелкие слезы. Трубка с недокуренным опиумом валялась на полу. Он открыл глаза. Одежда его была расстегнута, портупея мертвой змеей лежала у ног. Он наклонился, поднял трубку. Спиртовка догорала. Он застегнул медные пуговицы на гимнастерке. Его губы дрожали. Его нутро дрожало. Он грубо, солено, по-солдатски выматерившись, насмеялся над собой: ишь, бабы захотел, обкурился. Еще раз полез в ящик стола. Там, глубоко в ящике, за револьвером, за книгой Нострадамия «Центурии», там... Да. Есть. Он вытащил маленькую железную шкатулочку, ногтем оторвал крышку с вязью тибетских иероглифов. Высыпал на ладонь крохотные, величиной с зернышко проса, серые, будто серебряные, шарики. Взял осторожно пальцами один. Отправил в рот. Так, под язык, да, отлично. Закрыл шкатулку. Откинулся на спинку стула. Закрыл глаза. Теперь ты не придешь, принцесса Ли Вэй. Ты не придешь, узкоглазая лавочница с фарфоровыми губками. Придут докшиты. Все восьмеро: Махагала, Цаган-Махагала, Эрлик-хан, Охин-Тэнгри, Дурбэн-Нигурту, Намсарай, Памба, Жамсаран с гулкими звонкими черепами вокруг шеи, с огненным языком.

Катя, чтобы улизнуть от мужа и от совместного укладывания под теплые шкуры в темной юрте, выдумала себе новую забаву. «Пойду проветрюсь, на Гнедом в степи поезжу…» – «Ну-ну, давай, поразомнись. – Семенов окидывал ее словно бы чужим, далеким взглядом. – Морозец нынче легкий…»

Копыта Гнедого выбивали из земли костяной, кастаньетный звон: чак-чак, чак-чак. В старом тырлыке, по-мужски вздев ноги в стремена, низко, как обычно, пригибаясь к лошадиной гриве, Катя наметом неслась по степи, и ее лицо стегал ветер, превращая ее щеки в розы, в пионы. Она хоть на миг в бешеной скачке забывала все. Видения рухнувшего, такого милого и любимого прежнего мира… легкий и колкий, как мороз по коже, страх перед неясным, кровавым будущим… алые зарева побед и погромов, что ей не суждено увидеть...

В пылу скачки вокруг нее возникали, вспыхивали, проносились мимо любимые лица, родные глаза. Катя открытым ртом хватала морозный воздух. Отец, покойная мама… тетка Аделаида… толстая тетка Калерия... Великая Княжна Татьяна там, на балу в Таврическом… Адмирал Колчак… подруги, друзья, огромные коробки конфет к дням рожденья, к дням Ангела... пышно наряженные Рождественские елки, званые обеды, концерты в зале Имперской придворной хоровой капеллы… Торжественные, на двунадесятые праздники, богослужения в белокаменном и златоглавом Никольском соборе…

Все в прошлом. Скачи теперь по степи, ветер слезы твои унесет, молодая жена атамана! А он изменит тебе с еще одной… с судомойкой в ургинском эмигрантском ресторанишке…

Она услышала звон копыт другой лошади не сразу. Кто-то скакал следом за ней – и так искусно, что аллюр погони попадал в такт с аллюром Гнедого.

Катя испуганно обернулась. Всадник, преследовавший ее, был неразличим во тьме. Он, хоть и холодно было, скакал без шапки; сидел на коне прямо, как аршин проглотив, хоть конь скакал бешено-быстро. Катя выдохнула из губ клубы пара.

Эй, кто это?..

Гнавшийся за ней не ответил. Он уже скакал вровень с ней, и морда его коня моталась уже вровень с мордой Гнедого. Они скакали так долго. Катя вцепилась руками в повод. Точно, кто-то из лагеря, подстерег, ее, балуется… Вот ужо она Трифону нажалуется...

Кони уже бежали совсем рядом, плотно, бок о бок – будто один конь о двух головах. Внезапно Катя ощутила, как сильная рука обхватила ее за талию, притянула к себе. Она повернула пылающее негодованием лицо. Ташур!

Не успела она оглянуться, ахнуть, как к ее губам прижались сухие, раскаленные мужские губы, сорвали поцелуй. Быстрый, крепкий, стремительный, сумасшедший. Так делают или наивные, страстно влюбленные желторотые птенцы-юнцы, или прожженные, наглые ловеласы, или играющие в старинную монгольскую игру «догони девушку», или…

Или безумцы.

Ташур отпустил Катю, оторвался от нее, пришпорил коня, ускакал в дышащую белым ночным морозом степь. Только стук копыт железными кастаньетами, мертвыми клацающими друг об дружку костями раздавался в ушах, но и он скоро замер вдали.

* * *

Иные ламы на востоке и в Китае уже провозгласили его воплощением Махагалы. Да, он докшит, хранитель веры, устрашающий, жестокий, карающий. Справедливый? Возможно. Справедливый докшит, обдумай хорошенько, как тебе взять Ургу. Ты же уже штурмовал этот город, похожий на ослепительный камень в перстне Ригден-Джапо.

Поверни перстень... поверни мир...

Ты отдашь приказ о полном запрещении солдатам и офицерам употреблять спиртное. Ты удвоишь ночную охрану, чтобы никто более не исчез из войска. Ты будешь останавливать всех, кто скачет мимо лагеря, мимо тебя, так, как ты задержал одинокого всадника, назвавшегося хорунжим Немчиновым. Немчинов красной девицей прикидываться не стал: сразу сказал, что подослан китайцами отравить его, Унгерна, и протянул ему ампулу с ядом и деньги – две тысячи. Яд, благословенный, вот из рук кого он принял его. Из рук своего неудачливого убийцы. Он мог бы убить Немчинова. Он оставил ему жизнь. Он уважал таких смельчаков. Он зашил ампулу с ядом в полу курмы, как и хотел.

Да, он умница, он разбил лагерь в отличном месте: рядом Тола, выше – склоны горы Богдо-ул. Он прикинул численность своих войск. Так, так... Полторы тысячи... еще триста человек – под началом Пурыгина... ну, еще двести – Семеновский резерв... Около двух тысяч. У китайцев – навскидку – десять, а может, и все пятнадцать.

«На моей стороне великая правда. Я верну монголам живого Будду. Я верну молящимся храмы. Я уничтожу эти по английскому образцу пошитые мундиры, эти германские пушки, эти французские кепи, эту европейскую светскость, которую глупо, пошло, по-дурацки, преступно переняли китайцы-аристократы. Восток не такой. Восток иной. В Востоке – живая кровь, великая жизнь. Китайцы арестовали Богдо-гэгэна? Я буду ждать. Я буду тянуть. Я буду спокоен, как индийский слон. Первый штурм был неудачен. Второй будет верным.Тот, кто ступит на каменную осыпь, рухнет вниз. Тот, кто нащупает крепкий каменный выступ, – спасется. И даже поднимется. А поднявшись – ударит ногой камень, чтобы он покатился вниз. На голову врага».

Богдо-ул священна. У ее подножия родился Чингисхан.

Дважды в год на вершине горы совершаются священнослужения. Ламы читают мантры и жгут костры. Костры... костры...

Жгут костры. Огонь.

ОГОНЬ.

Он поднялся в юрте во весь рост, быстро, резким порывом, чуть не достав сивым стриженым затылком до купольного свода. Огонь, как он раньше не догадался. Огонь, ты спасешь его.

«Я разведу костры, и китайские артиллеристы не обстреляют моих людей.

Они же тоже верующие, китайцы. Они тоже буддисты. Они тоже верят в священного батыра Чингисхана. В возмездие Будды и его докшитов. Они не сделают по Богдо-ул ни одного выстрела. Ни одного».

Он будет медлить с приступом, якобы ожидая подкрепления. Хорошо, что Чен И, умный китаец, хитрый, освободил Богдо-гэгэна из-под ареста и разрешил ему поселиться во дворце на берегу Толы. Богдо-гэгэн тибетец. Его мальчиком привезли оттуда, еще когда в Потале, при самих Далай-ламе и Панчен-ламе, из сэрбума – священной золотой урны – вытащили одну заветную бумажку из трех, опущенных в сэрбум. На бумажке было начертано имя нового владыки Монголии. На какой бумажке написано его гордое, рыцарское имя?! Где, в какой стране, после какого боя, на огне какого факела сожгли сей манускрипт?!

«Они хитрые, но я хитрее. Я обману всех. Урга будет моя. Я, новый Чингис, верну Халхе ее законного владыку». Он встретился глазами со своим отражением в обломке зеркала на стене. Хватит скромничать. Хватить лгать себе. Другим можно лгать, но себя не обманешь.«Я сам стану владыкой».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПОДГЛЯДЫВАЮЩИЙ

Сколько бы ни было существ,
рождающихся из яйца,
рождающихся из утробы,
рождающихся из сырости,
мыслящих и немыслящих,
всех должен я привести в нирвану без остатка
и уничтожить их.

«Алмазная Сутра»

Казак Осип Фуфачев мыл поутру Катиного коня. Катя помогала солдату – подтаскивала нагретую воду из чана. Воду в больших чанах с Толы возили на телеге дневальные либо офицерские денщики, хотя не раз избирали среди солдат водовоза, да он выдерживал недолго: тягомотная это была работа, надрывно-тяжелая – потаскай-ка чаны с водой в одиночку, вода тяжельше гирь Ивана Поддубного покажется! Осип Фуфачев старательно мыл, скреб Гнедого; от коня, от его лоснящихся, вздрагивающих шелковистых боков, от крупа и груди шел пар; обернув потное, блестевшее на солнце, будто вытесанное топором, крупноносое, крупногубое, доверчивое лицо к Кате, стоявшей перед ним с подоткнутой юбкой, Осип проронил раздумчиво:

– А куда-й-то у нас пропадают люди из лагеря, слыхали каво-нить такое, Катерина Антоновна? Догадки у вас какие имеются ай нет?.. Исчезает народ православный, да и энтих, раскосых кошек, как корова языком слизывает – вот тебе и без вести пропал солдат... или там офицер... а боя-то нет! Чай, не на фронтах мы!.. отдыхаем покамест… Выжидаем... И добро бы в битве люди-то полегли!.. прям как хлебные крошки, их кто невидимый р-раз – и стряхнет… или – склюет... Вы каво про это все прикидываете, а, Катерина Антоновна?.. Может, сами слыхали каво…

Это сибирское словцо «каво» вместо «чего»… У Кати весело приподнялись уголки губ.

– Не «каво», а «что», Осип. Ты говори правильно, пожалуйста.

– Ну вот я и баю – каво... што вы слыхали про то, куда народ пропастится?..

– Думаешь, со мной Трифон Михайлыч чем на сон грядущий делится?.. Да не разговариваем мы ни о чем!.. устает он… валится как сноп…

Осип потрепал по холке коня.

– А знаете, Катерина Антоновна, кто позавчера исчез?.. Нет?.. Алешка Мельников. Да и кому нужен, спрошу я вас, простой солдат?.. Вот я понимаю, Зданевич пропал, это да… тот хоть подпоручик, белая кость, кровь голубая… а Алешка… Кому спонадобился Алешка, бедняга, пес его разберет!..

Катя подошла к коню, погладила ему морду, конь показал длинные желтые зубы, тихонько заржал. Катя вынула из кармана юбки корку хлеба, с ладони скормила коню, чувствуя кожей прикосновение нежных осторожных губ. Она вздрогнула. Она никому не сказала – и Семенову тоже, – что с ней рядом ночью в степи скакал Ташур и нагло поцеловал ее.

– Мы все кому-то нужны, Осип. Спасибо, голубчик, ты чисто вымыл коня, хоть в Малахитовый зал, в Эрмитаж.

– А каво ж такое, барышня, Имиташь?..

Сперва за пропавшими снаряжали погоню. Все было напрасно. Степь на десятки миль вокруг была пуста. В Ургу беглецы не смогли бы добежать, когда их спохватывались – Урга была слишком далеко, а степь просматривалась хорошо, особенно в ясные дни и лунные ночи. Об исчезнувших в дивизии стали ходить жуткие слухи, страшные домыслы. Русские суеверья мешались с восточным поклонением знаку, примете, предчувствию.

Иуда Семенов нынче сам прибыл из Урги к барону. Низко поклонившись у открытого входа в командирскую юрту, он вошел. Барон махнул рукой; Бурдуковский закрыл над входом кожаный полог. Никто не слышал и не видел, что делается внутри юрты Великого цин-вана.

ГАНЛИН ИГРАЕТ

...а еще я люблю Свет.

Свет, чистое пламя. Свет, честь и ярость. Свет, умиротворение. Свет, возникший ниоткуда и уходящий в никуда. Свет, идущий сквозь нас, безумных и грязных, – чистый и мощный, да омоется в нем всякая нечисть и всякая благая тварь. Свет нетварный. Свет, который и есть Будда.

И Христос Светом тоже питался; и обнял Свет, когда умирал.

Когда Он воззвал к Отцу: «О, зачем Ты оставил Меня?!» – чистый Свет явился Ему во всей силе и правде своей. И Он понял: Он не один.

Я люблю Свет; я знаю – есть ярко горящее Пламя.

Пламя, что однажды сожжет все. Все сущее. И ничто, никто не остановит его.

Кто может меня остановить?! Люди?! Этот... вот этот, с улыбкой, изогнутой аратским луком...

– Я буду брать Ургу. Есть определенные действия, кроме военных, которые необходимо выполнить. Богдо-гэгэн спрятан сейчас с женой, с Эхе-дагини, во дворце на берегу Толы. Я хочу похитить его и его супругу и унести наверх, на гору Богдо-ул.

– Что ж, разумно. Захватить владыку, чтобы захватчики вострепетали?

– Захватить более чем владыку. Монголы свято верят, что на вершине Богдо-ула живет дух Чингисхана, и Будда иногда приходит к нему в гости.

Иуда опустил голову. Потом вскинул опять. Унгерн прямо, пригвождающим, пробивающим как гвозди взглядом уставился на него.

– Не совсем понимаю, Роман Федорович.

– В таком случае ты глуп, Иуда.

Это его «ты», которым он тыкал его, как штыком. Иуда дернулся. Приходится терпеть фамильярность. Он – брат Семенова. Семенов – «alter ego» барона.

– Возможно. – Керосиновая лампа горела ровным бело-желтым светом, напоминая огромный пульсирующий опал. – Вы унесете властительных супругов на вершину Богдо-ула, и все, и монголы и китайцы, поймут, что их похитил и взял к себе сам Чингис? Или...

– Сам Будда, совершенно верно. А притворяешься гимназистом. – Унгерн сухо хохотнул, раскурил трубку. Иуда последовал его примеру. Они оба густо, нервно дымили, юрта вся мигом наполнилась сизым табачным туманом. Унгерн разогнал дым рукой, остро глянул на Иуду. – Мой шпион в Пекине, Грегори... ты, кстати, знаешь его?..

Улыбка вместо ответа, так, кажется, принято на Востоке.

– Грегори считает, что в отношении китайцев это весьма мудрый ход. Здесь все построено на мифе, Иуда. На мифологии. А миф – это, запомни, самое живое, живучее, как кошка, создание из всех созданий на земле. Человек – это мумия. Миф – это живая плоть. Исполняя угрозу мифа, ты обретаешь жизнь вечную.

– Христианство наоборот, – Иуда покривился, тут же заставил застыть лицо, едва увидел, как в слегка выкаченных белых глазах главнокомандующего вспыхнул призрачный бешеный огонь.

– В мире все наоборот, Иуда, ты хоть немного понял это?..

Глубокие затяжки. Пальцы, обнимающие трубки, – худые, нервные, с вспухшими суставами фаланг у Унгерна, смуглые, цепко-сильные, – у Иуды. Перестрелка глаз. Глазами можно все сказать. Итак, штурм Урги. Давно пора. Солдаты застоялись, командиры тоже. Ну, успешно закончится штурм, а далее – что? А далее... Иуда охватил глазами длинную фигуру в медово-желтой курме, с серебристо блестевшим Георгиевским крестом на груди. Этот сумасшедший не остановится ни перед чем. Перед тем, чтобы сделать себя владыкой Монголии – тем более. Он только к этому и стремится. Ему кажется – он исполняет миссию. Это его собственный, личный миф. Это его игрушка, цацка... его ламские четки. Он готов перебирать их бесконечно.

– Я понял, командир.

– Не командир, а цин-ван, говорю тебе. Ты поможешь мне захватить царственных супругов?

– Вы сомневаетесь?

– А твои люди? Я знаю, что у тебя есть свои люди в Урге. Семенов мне намекнул. Не вздрагивай, я не против. Твое дело. Если тут пахнет предательством – я расстреляю тебя на месте. Я давно бы расстрелял тебя на месте, Иуда, если бы тут пахло предательством. Но ведь ты не предатель, Иуда, правда?

Он смеялся. Да, он смеялся. Иуда, почувствовав, как охолодели и окаменели внутренности и само сердце, сухо, будто горох рассыпался, рассмеялся тоже. Потом настала тишина.

Тишина и табачный дым. И огонь керосиновой лампы.

– Я не предатель.

– Вот и хорошо. Скажи мне тогда, что ты думаешь об исчезновении людей из лагеря? Это происки китайцев? Или это монгольские разбойники орудуют? Ты знаешь, Иуда, я не верю в монголов-разбойников. Монголы – сакральная нация. Они бы не могли так поступать со мной. Кто так поступает со мной?! – внезапно завопил он и сжал кулаки. Иуда подобрался, как для прыжка. Ему показалось – барон сейчас, как волк, бросится на него. – Кто, я тебя спрашиваю?!

– Успокойтесь... цин-ван. – Иуда сделал последнюю затяжку, потушил трубку, примял ногтем пепел в деревянной чашечке. – Это не монголы. Это ваши враги, разумеется. У такого, как вы, не может не быть врагов. Вы же сами это знаете.

– Да, я знаю. – Он по-петушиному, судорожно, взбросил голову, с закинутого лица, из-под прикрытых век, надменно-испуганно глядели, метались светлые зерна глаз. – Сможешь помочь мне? Отыскать убийц? Отловить их?.. Убийцу, ежели он – один?..

Если ты промедлишь с ответом – ты проиграл. Таков закон игры с бароном. Те, кто медлил или выжидал, проигрывали всегда. Он-то сам мог тянуть волынку сколько угодно. Ему это только шло на пользу.

– Я согласен. Но мне нужен помощник. Один из ваших солдат. Проворный, быстрый, смекалистый. И храбрый. Прежде всего – храбрый.

– Возьми Фуфачева, он понятливый. Молодой мужик, казак, храбрый до отчаянности. Проверено. И оружием владеет хорошо, сноровисто. И в лошадях знает толк. На коне проберется по любому болоту, по трясине, над пропастью по горной опасной дороге, где никакое авто не пройдет.

– Хорошо. Возьму, если рекомендуете.

– Больше ничего, никого не нужно? Говори сразу.

Иуда внимательно смотрел в лицо Унгерну. Командир сегодня был чересчур бледен, до лимонной желтизны, его щетина уже превратилась в небольшую колючую бородку, видно, он неумело, коряво подбривал ее опасной бритвой. Глаза горели белым пламенем спиртовой горелки под выцветшими на гобийском жестком солнце круглыми совиными бровями. У него был вид смертельно невыспавшегося человека. В юрте командира стоял стол – у единственного в дивизии. На столе в беспорядке лежали исписанные листы бумаги. Интересно, подумал Иуда, беллетристикой балуется – или военные приказы пишет? Скоро в поход? Урга будет взята – пора идти на север, в Сибирь, на красных?

– Ничего, Роман Федорович.

– И оружия не надо?

Иуда помолчал. Белые глаза Унгерна вспыхнули болотным, зеленым.

– Нет. Не надо. Оружия предостаточно.

– Откуда же у тебя оружие? И где оно? В Урге?

– В Урге. Поставки купца Носкова. Носков напрямую связан с англичанином Биттерманом, который и поставлял оружие прямо в Ургу, минуя красных, и в Японию. Из партий оружия, полученных через Биттермана, я лично отправил сюда, вам, в ставку, сто винтовок и семь пулеметов.

Унгерн с минуту глядел на Иуду недвижными, расширившимися светлыми глазами. Потом улыбнулся.

– А, это тот, Биттерман, да, да, помню, дьявол задери. Да, помню, конечно. По Чите еще помню. Пройдоха, английская собака, вислоухая легавая. Но дело знает туго. И ты тоже знаешь дело туго. И этого... Носкова... помню. Жулик, правда, и беспощаден, деньгу вытрясет из нищего на паперти. Монголы зовут его «орус шорт». Я тобой доволен, Иуда Михайлыч. Ты безупречен. Атаман не говорил мне, что это оружие ты передал.

– Атаман правильно сделал. Сражаться с красными – это не мое личное дело. Это наше общее, святое дело.

Иуда вернул барону столь же пристальный взгляд.

* * *

Владыка шел по темному коридору дворца. Часы, многочисленные дворцовые часы, все по-очереди, наслаивая друг на друга то раскатистые, то нежно-медовые, то устрашающе-мерные, тяжелые как судьба звоны, били поздний час. Одиннадцать ударов. Одиннадцать. Еще полночи нет, Богдо-гэгэн. Еще нет полночи. Гляди, огромные холодные звезды в окне. И ты во дворце, в своем дворце. В одном из своих дворцов. Но ты – птица в золотой клетке. Китайцы позволили тебе жить во дворце, но твоей страной правят они... республиканцы.

Мир сгорит в огне, разве ты не знаешь древние предсказания? В огне революций или в огне гнева Будды – это уже не твое дело. Не людское это дело, владыка, хотя ты знаешь, что все людские дела делают люди.

Люди делают тебе, владыке, вкусную еду. Люди делают тебе и твою любимую... водку... а-а-а-ах...

Водка, водка... Выпить... Он тихо ступал по коридору в своих расшитых золотой нитью домашних туфлях. Эхе-дагини вышила на бархате туфель старинный тибетский иероглиф, означавший: «РАДОСТЬ ВЕЧНА». Радость? Да, радость. Его радость – веселящий напиток, белый, прозрачный, безумный. Когда сибирскую, привезенную из Иркутска, с Алтая или из Кяхты водку наливали ему в маленькую прозрачную хрустальную стопку или в золоченую чашу, он радовался как ребенок. Пусть о правлении, о политических сумасшедствиях думает его Эхе-дагини, восседающая на троне, благословляющая подданных не рукой – приспущенной с руки шелковой черной надушенной перчаткой. В подвалах его дворцов, и здесь, в этом, что стоял на самом берегу Толы, еще хранились запасы коньяков – «Камю», «Сен-Жозефа», «Наполеона», – Царского шампанского, привезенного из Царской коллекции из Санкт-Петербурга, – брэнди, виски и водок. О, водка уничтожалась быстро. Он любил водку больше всех других горячительных зелий. Чистая, прозрачная, как глаза реки, как глаза Бога... Будды.

А как же завет Будды? «Блюди красоту мысли, не отдавайся разврату»?

Перед ним мелькнула тень. Женская тень, в халате с широкими рукавами-крыльями. «Ты, Дондогдулам?!..» – вскрикнул он, назвав тень детским именем супруги, – но призрак исчез так же, как и появился: быстро, воздушно. Видения, он видит видения. Это от водки?.. Это от прозрений великого ума, они все дураки, они не понимают. Я слепну, слепну, и мой тибетский врач, что поит меня отварами из тайно, при свете полной Луны, собранных на дальних плоскогорьях тибетских трав, горестно шепчет мне: «Владыка, о владыка, вы слепнете, вам нельзя принимать алкоголь». Пошел ты в Нижний Мир, бездарный врач, глупец, издеватель! Там, в комнате, за дверью, в конце коридора, – там стол с ножками в виде позолоченных львиных лап, над столом – висячий шкафчик с инкрустированной нефритом дверцей, за дверцей, в шкафчике, – бутылка алтайской водки. Из Иркутска по Кяхтинскому тракту верный Доржи привез. Доржи, верный лама. Священнослужителя никогда не тронут. Власть может смениться; правителя могут убить в бою; заколоть кинжалом в покоях; но ламу, ламу не тронут во веки веков.

Где те времена, когда он раскатывал по столице на подаренном ему русским консулом авто, наплевав на ритуальный священный паланкин? Где артиллерийские увеселения, когда раз в неделю он, Богдо-гэгэн, приказывал выкатывать на площадь пушки и палить из них, палить в честь грядущей войны с иноверцами, с теми, кто не почитает великого Будду и его наместника на земле, Живого Бога Далай-ламу? Артиллеристы замирали у трехдюймовок, привезенных из Иркутска. Он, уже полуослепший, с трудом различал, как на резком степном ветру мотаются, трепещут на высоко вздетых шестах ленты из синей и красной далембы. На лентах были начертаны по монгольски и по-старомонгольски, а также по-тибетски, а еще по-китайски двадцать шесть имен Чингисхана. «Ба-бах!..» – гремел залп, и гулкое множественное, дробное эхо раскатывалось по склонам горы Богдо-ул. Где было последнее, двадцать седьмое имя? Оно, по преданию, начертано на чешуе безглазой рыбы. Рыбу выловят из водоема лишь тогда, когда последний владыка Шам-Ба-Лы, бритый налысо, смеющийся перламутровыми вечными зубами Ригден-Джапо, протягивающий голую пятку свою для поцелуя тем счастливцам, кто, выжив в последнем кровопролитном бою, явится к нему в Страну снегов, чтобы поклониться ему до перехода в состояние бардо, в своем подземном дворце с окнами из пластин слюды, отделанными звездчатыми сапфирами и кабошонами саянского лазурита, повернет на своем пальце перстень с восьмигранным камнем Шинтамани.

Повернет перстень с камнем Шинтамани – и на Севере в эту минуту воздымется в неизвестных миру, крепких смуглых руках белое девятихвостое знамя, и на нем кровью сердца, вырванного из груди врага, будет начертано последнее, Двадцать Седьмое Имя.

Может быть, это его, его имя?!

Многого хочешь, старый Богдо-гэгэн. Ты хочешь водки.

Я хочу водки, водки. Дайте мне водки. Скорее. И я согреюсь. Тепло, покой. Вот что мне надо. Я устал от войн. От вечной Зимней Войны. Согрейте меня. Защитите меня. Убаюкайте. Я усну.

Он толкнул дверь. Вошел в комнату с высокими сводами. В комнате тонко, призрачно и томяще пахло сандалом. Всюду стояли граммофоны. Их цветки-раструбы, казалось ему, медленно поворачиваются к нему. На стенах висели китайские и монгольские гравюры, рисунки и живописные работы; все они изображали сцены совокупления. Мужчина в расстегнутых штанах, из которых высовывался длинный, как у осла, темно-коричневый уд, держал над собой, ухватив под мышки, маленького роста девочку; шелковые одежды девочки свешивались до полу, сквозь разошедшиеся в стороны кружева белел живот с четко обозначенным пупком, чернели редкие волосики на любовном холме между тонких ножек. Он уже не видел, не различал фигурок на гравюрах. Он только мог погладить пальцами позолоту рамки. Гораздо больше, он помнил это, его возбуждала другая картина. Богатое ложе, шелковый балдахин, зеркала кругом – на потолке, вокруг кровати, на стенах. Любовная пара самозабвенно соединяется на ложе и отражается во многих зеркалах, повторяясь бесконечно. Мастер с ловкостью Подглядывающего изобразил тот момент, когда женщина, присев над лежащим навзничь мужчиной, садится на него верхом, направляя рукой жезл наслаждения себе внутрь, в Сердцевину Пиона.

Он не видел; он помнил. Он приказал сделать себе во дворце точно такое ложе с балдахином и точно такие зеркала вокруг. И забавлялся со своей женой, наблюдая их отражения. Их любовь уходила далеко в пространство зеркал. Далеко, далеко... ушла... Он вскинул руку, пощупал картину, которую не видел. Засохшие потеки, накаты масляной краски вздрогнули, поплыли, как живые, под дрожащей высохшей рукой. Я стар, да, стар. Но мой уд жив. Я мужчина и умру мужчиной. Наощупь он нашел ручку дверцы висячего шкафчика, рванул на себя. Нашарил початую бутылку. Откупорил. Ущупал на полке и хрустальную стопку. А закуска?.. Великий Будда простит ему отсутствие закуски. Он выпьет, сил прибудет, и он еще сегодня переспит с Эхе-дагини. А может, и с любой девочкой-наложницей, что по его приказу немедленно приведут ему эти подлые трусы, гамины-китайцы. Они пленили его, но они боятся его. Это участь всех узурпаторов. Ах, жаль, он уже никогда не увидит себя в любовных зеркалах.

Он налил стопку – слепой, не пролил и капли, – поднял, улыбаясь, и влил себе в рот. Не четыре, а лишь три священных жидкости есть на земле: водка, семя и кровь. Будучи с женщинами, он умел втягивать в себя выпущенное в любовницу семя – так, как губы втягивают из чашки горячее молоко. Это умели немногие люди на земле, посвященные.

Кто пробежал мимо него в коридоре?.. Эхе-дагини шептала ему, прислонив ракушкой ссохшуюся ручку к его уху: китайцы, от греха подальше, тайно поселили в этом же дворце, где ютятся они сейчас, бывшую жену барона Унгерна, принцессу Елену Павловну, называемую также и Ли Вэй... Почему он не окликнул ее: Ли Вэй!.. Ах, все тлен. Зачем ему какая-то девка Ли Вэй. Ему бы сейчас тоненький ломтик осетрины... лимончика кусочек ароматный... копченую медвежатину, строганину... тепло... да, так, только так должно быть тепло, радостно...

Унгерн... Он властный, он умный... Он знает, что такое Бог... Может быть, он поможет ему, старику... Может быть... Еще стопочку... еще... маленькую...

Он налил, выпил еще. Струйка водки потекла у него по подбородку, как белая кровь. Он утер рот рукавом брусничного-алого, расшитого золотыми драконами дэли.

И звон, тягучий, страшный звон восстал, поднялся вокруг него. Это часы в коридоре, в комнате, на стенах, у него в затуманившейся радостью голове уже били полночь. Двенадцать раз. Сто, тысячу, сто тысяч двенадцать раз.

* * *

Вот это была находка так находка… Господи сил, да закреститься на месте и с него не сойти, вот это находочка, мать ее ети…

Осип Фуфачев все никак не мог опомниться. То один гром грянет с небес, то другой. Тут позвал было его главный, он-то думал, сердиться, бить в морду будет, ан нет! С главным рядом стоит этот, ургинский житель, брательник нашего атамана, Иуда. Однако тоже казак Иуда-то, да и статью вышел; глядит на него, на казака Фуфачева, и вдруг руку ему на плечо кладет, плечо пожимает и говорит: да, такого мне и надо. И барон-то глядит на него, на Осипа Ефимова сына, так жгуче, будто два белых угля из костра вынули; он-то даже задергался под этим взором, а командир ему и бряк: работать будешь при Иуде, работать! Делай все, что он тебе повелит!

Он согласился… А потом его в виде водовоза – опять некому воду возить, а все пить, жрать и мыться хотят, собаки брехучие!.. – на реку заслали, ну он и поехал. И нашел там…

Фуфачев сидел, как заговоренный, как прикованный, уже три часа кряду, около своей палатки. Разглядывал, веря и не веря, диковинный нож. Его нашел он, когда набирал воду в чаны, на каменистом берегу Толы. Нож был обычный, привычный – сибирский, таежный, охотничий. Вроде мужицкий был нож, а рукоять ножа была выточена в виде… фу, Господь милостив, а надо же, эк мастера-то постарались, для смеху, что ли, для гоготу и ржанья мужицкого, лошадиного?.. Рукоять ножа, из темного золотисто-розового дерева, неизвестного солдату, была точь-в-точь мужской подъятый, напряженный жезл. Или – навроде конский?.. Осип хрюкнул в кулак, слезы еле сдерживаемого смеха показались у него на глазах, он вертел забавную срамную вещицу так и сяк, то вверх, то вниз, хохотал в голос, бормотал: «Бабу хочет кинжал, бабу!..» – пока вдруг, как-то удачно повернув боковую, гладко сточенную поверхность ножа к свету, к пучку солнечных лучей, брызнувших из-за набежавшей снеговой тучи, он узрел и еще нечто такое, от чего охнул и подвыл слегка, как зверок:

– Ой-е-е-й-йа-а-а-а!..

Изображение, узренное им, исчезло. Он выругался, зажмурился, помотал головой, стал поворачивать нож снова и снова, увидел опять. Замер, застыл, боясь пошевелиться. Из серебристого стального, узкого лепестка лезвия вставала, мерцала нагая женская фигура. Женщина стояла к Осипу спиной. Задом, проще говоря. И не совсем она была голая. Ноги ее ниже ягодиц были окутаны темной тканью. Осип уставился на голую бабу внутри ножа, испуганно приоткрыв рот. Вот это был нумер! Всем нумерам нумер… Он повернул нож другой стороной, завертел его, желая рассмотреть: а тут, тут тоже такая же бордельная дамочка выцарапана?!.. – и точно! И тут высветилась нимфа!

На сей раз она стояла передом к опешившему солдату. Он мог рассмотреть ее во всей красе – груди, живот, пупок, плотно сдвинутые бедра. Он уставился туда, на то место, куда так рвутся все на свете мужчины, чтобы войти, вонзиться туда, откуда они все вышли. На причинном месте у бабы никаких волосков не было. Она была гладко выбрита, и взгляду Осипа предстала обнаженная, гладкая, розовая женская раковина. Нежная расщелина прочерчивала холм, будто наметенный снегом, ровно надвое. Рука Осипа сама потянулась к ширинке, он, выругавшись, одернул себя: эдак и спятить недолго, казак! У него давно не было женщины. Он не был женат – дома его никто не ждал. Как пошел он воевать, когда началась все эти дикие заварухи в матушке-России, так и поминай как звали его жен, невест… Он любовался голой девушкой на ножевой отточенной стали. Он не понимал – кто, как, каким ухищрением и искусством выгравировал ее здесь, да так, чтоб и не сразу увидать можно было?..

И все-таки рука постыдно легла между отверделых ног, и солдат сжал свой горячий штык, уже готовый рубить, колоть, вонзаться в живое, податливое, жаждущее. Он глядел на девушку на боковине ножа и гладил, и сжимал кусок дрожащей плоти, и закусывал губу, и стонал уже в голос, – как вдруг рядом с ним раздался басовитый сердитый окрик: «Ба-алуй!» Он вскинулся всем телом, вскочил на ноги, тяжело, запаленно дыша, – а это всего лишь дневальный осаживал заигравшегося коня.

Та-ак, ну дела! «Уф-ф-ф-ф, ворожба клятая, ажник душу рисунок из тела вынает... Охолонуть бы скорей... Штоб никто не приметил рожи моей блудной...» Эту диковину надо показать Иуде Михалычу. Всенепременно! Ибо рядом с этим ножом на пустынном берегу Толы валялось еще кое-что. И он это кое-что приволок тоже с собою, благо не груз какой.

Это был оторванный от мундира погон.

Погон подпоручика.

* * *

Рынок Захадыр гудел вовсю.

Здесь стояли и торговали и байкальские рыбаки, белозубо смеясь над ведрами мороженого омуля: «А вот омулька, омулька свежего кому!» – и коричневые старухи-бурятки с бочонками меда – они зачерпывали густой мед, цвета сердолика или слюдянского топаза, деревянными черпаками и наливали в маленькие баночки; на лотках были разложены куски баранины и конины, на их грубых красномраморных разрубах серебряной вышивкой поблескивали иглы инея; бабы из Култука и Кяхты бойко торговали янтарной ягодой-облепихой, насыпая ее из туесов прямо в сумки покупателям; торговки мехом трясли на вздернутых руках шкурками соболей, белок, куниц; там и сям на прилавках белело, золотело застывшее на морозе молоко, круги сливок – так в Сибири и Монголии издавна продавали молоко зимой, и Катя дивилась: удобно, да, да вдруг, пока восвояси везешь, растает?! «Не растает, – улыбался Семенов, – морозец крепкий, Бог помилует». Художники-простолюдины, раскосые монголы, сидя прямо на снегу на корточках, по дешевке продавали раззолоченные мандалы и фигурки медных Будд, разложенные на мешках. Яркий китайский лиловый лук особенно слепил глаза на фоне чисто-белого, с утра выпавшего снега. У ворот рынка фыркали привязанные и стреноженные лошади, валялись в телегах пустые мешки и крутобедрые бочки, черными бульдожьими мордами презрительно глядели новомодные авто. И солнце, брызгая с густо-синего неба желтыми сливками, заливало весь Захадыр; и золотая прядка Катиных волос светилась, выбившись из-под куничьей шапки вдоль бруснично разрумяненной щеки.

Они приехали на Захадыр втроем: Семенов, Катя и Машка. Атаман взял с собой обеих женщин – один бабий ум хорошо, а два еще лучше, две бабы скорее и умелее разберутся, какую снедь и сколько купить, втроем загрузят провизию в автомобиль. В лагере кончилось мясо, подошли к концу овощи. Катя ходила меж рядов, выбирала. Машка, вздернув нос, шествовала за ней по пятам: подумаешь, цаца! Барынька недорезанная… Иной раз Машка совалась вперед, мяла грубыми пальцами, щупала лук, капусту: «Экая у вас капуста-то вялая! Больная, что ли?» Бурятки и монголки махали на нее руками: отойди, орус, не понимаем! Русские бабы смеялись: а тебе что, я чай, с ножками кочан нужон, ай сейчас побежит?!.. Семенов сжимал в кармане бумажник. Они с Катериной так привыкли транжирить, тратить… Унгерн настрого наказал ему: денег много не расходуй, может, понадобится еще оружия подкупить у англичан.

Купив еду и загрузив мясом, овощами и мороженым молоком багажник «лендровера», женщины хотели уже было садиться в машину, как Семенов остановил их: «Сударыни, а хотите, посидим в милейшем ресторанчике? Я знаю один поблизости… Мы все в степи да в степи… а вы, должно быть, соскучились и по развлечениям, вы ж у меня, – он покосился на размалеванную куклу Машку с птичьими лапками морщин вокруг глаз, – молодые…» Он перевел взгляд на Катю. Жена дышала свежестью и истинной молодостью, ее упругие щеки пылали, карие глаза ясно и радостно светились. Кажется, она уже попривыкла к Машке. Мужик всегда приручит и оседлает свою бабу, как лошадь. Ничего, пострадает и смирится. Все, что ни происходит, – к лучшему. У быка в стаде много коров.

Женщины, переглянувшись, охорошившись, обрадованно приняли его предложение. Снег морковкой хрустел под ногами, они шли, на ходу быстро переговариваясь, весело смеясь. Вот и вывеска – надпись по-русски, аляповато позолоченными, пьяно-кривыми буквами:

РЕСТОРАЦIЯ

Отряхнув снег с шуб, они вошли внутрь. Улыбчивый, подобострастно кланяющийся лакей, благообразного вида старичок в зеленой, расшитой золотом ливрее, принял у них верхнюю одежду.

– Сюда пожалуйте, господа хорошие.

В Машку стрельнул глазами из-под белых, как полынные кусты, бровей, – будто бы знал ее, припомнил.

Ого, и впрямь русский ресторанчик. Русская речь, русская музыка тихо доносится из зала – нежные переборы балалайки, «Ямщик, не гони лошадей»… Катя, поправляя волосы, небрежно спросила мужа:

– Ты знаешь хозяина? Ты часто здесь бываешь?..

Машка так и вспыхнула под своей дешевой сетчатой вуалькой. Ну не будет же он рассказывать Катерине, что именно в этой «РЕСТОРАЦIИ» он и подцепил Машку, наглую, развязную шансонетку, певшую здесь то блатной одесский, то таборный цыганский, то слезно-салонный репертуар. Машка нахально села тогда к нему на колени, попросила: «Угостите китайским мандаринчиком, дядечка!..» Он стал щупать ее пухлое, расплывшееся тело сквозь оборки юбки. Никто не узнавал в нем здесь, в прокуренном ресторанишке, атамана Азиатской дивизии, наводившего страх на всю Сибирь. Шансонетка прижалась к нему колыхающейся в вырезе платья сдобной грудью: «Возьми меня с собой, красавчик, возьми, казак, не пожалеешь…» Катя была далеко. День такой тогда был. И жизнь была одна.

– Часто. Здесь хорошо. Напоминает, – у него внезапно перехватило горло, – Россию… Москву... «Яр», «Стрельну»…

Они сели за стол. Клубы сизого табачного дыма вились под потолком небольшого зальчика, народ курил здесь безбожно. На столах стояли массивные малахитовые, нефритовые пепельницы с рельефами, изображающими сплетенные в любви мужские и женские тела. Раскосый мальчик-официант, с белым полотенцем, перекинутым через запястье, вежливо склонился перед ними. Сначала пролопотал нечто по-монгольски, потом замяукал по-китайски, потом нежно пропел по-русски:

– Сьто зелаете, каспада? Есь холоси отвалная лыба, уха, есь икла, есь блинсики с иклой, есь ласстегай…

– Блинчики тащи! Три порции.

– Сьто балин пить будет и балысни? Для балысни мозет быть сладкий вино, для каспадин…

– Для «каспадин» водку тащи, разумеется, – сердито оборвал его Семенов. – Барышни, вы будете пить мадеру? Тащи и мадеру. Там разберемся.

– Есь ессе, есьли каспадин зелает, коняк, сакэ, сладкий медовуха…

– Я сказал – мадеру! Знаю, как у вас готовят медовуху! Из-за стола не встанешь…

Официант-китаец унесся на кухню со всех ног. Невидимый балалаешник перестал тренькать «Ямщика». На маленькую сцену вышла певичка. Машка так и впилась в нее глазами.

– А, Иринка, стерва… Мое место тепленькое сразу же заняла… Изгаляется тут сейчас, сопля… А петь-то, Федура, не умеет, не поет, а скрипит… Глотку-то хоть коньяком смажь, ты, профурсетка... – забормотала Машка, не сводя глаз с певички. Семенов насмешливо наблюдал за ней.

– Что, Маша, тряхнуть стариной захотелось? Валяй, тряхни. – Семенов кивнул на сцену. – Вот допоет, и ты ступай… Ступай, ступай! Пока блюд ожидаем… споешь что-нибудь хорошее… и Катя тебя послушает…

Машка вскочила, лягнув стул ногой. На нее оглянулись. Катя потихоньку наблюдала за публикой. Дамы одеты не слишком роскошно, но с претензией на изысканность: черные короткие платья а ля Коко Шанель, черные перчатки, длинные пахитоски в зубах, длинные висячие серьги до плеч, алмазики на груди – настоящие или стразы? Сейчас все стразы, все подделка, подумалось ей грустно. Настоящий только лиловый лук на рынке да баранье мясо. Семенов намедни заказал ей сделать пельмени… а она все никак не соберется... да и мяса в дивизии – не ахти какие запасы... вот нынче подкупили...

Машка шла к сцене между столиков, прорезая выпяченной грудью табачный дым, а Катя осматривалась: да, да, много эмигрантов… Но есть и монгольские лица… Они глядятся среди русских древними камеями, медными воинскими щитами… Ее ухо уловило, среди русского бормотанья, и сбивчивую, торопливую английскую речь. В таком ресторанишке наверняка, как голавли в тихой речке, водятся шпионы. Тусклый, приглушенный свет сочился из-за хрустальных висюлек огромной, как остров, люстры, свисавшей блискучей, искристой гроздью прямо над их головами.

Машка уже дошла до сцены. Взлезла на нее. Подойдя к рампе, осклабилась, по-свойски отпихнула кланяющуюся певичку, подмигнув ей, та вытаращилась на Машку изумленно: «Ой, гляди ж ты, живая, Манька… А мы тебя уж тут похоронили!..» – и, вдруг выбив каблуками быструю наглую чечетку, подбежала к самому краю сцены, и публика в зале охнула – сейчас упадет!

– Ах, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка! – закричала она со сцены в зал, да так нагло и весело, что все сразу заулыбались. Маленький оркестрик – два скрипача, гитарист и старик-тапер за обшарпанным роялем, впивающийся в клавиатуру, как орел – когтями – в скалу, быстро подхватили знакомый мотив, вжарили по струнам и клавишам, стали наяривать залихватскую песенку. Семенов азартно хлопал в ладоши.

– Ну, Машка!.. Ну, сукина дочь!.. Вот вытворяет!..

Машка уже каталась по сцене кубарем и колесом. Она отплясывала канкан, задирала толстые ноги выше головы, и Катя поразилась молодой гибкости и подвижности ее пожившего, потрепанного располневшего тела. Как она вертелась! Как озорно задирала юбку, показывая публике белую ляжку! Ну, Мулен-Руж… Вот этим, да, этим она его, мужлана, и прельстила…

Внезапно Трифон ткнул Катю локтем в бок. Она поморщилась: что за мужицкие манеры, мне же больно, Триша!

– Гляди-ка, вот это да, Иуда пожаловал… Собственной персоной…

Катя вся вспыхнула. Она заставила себя поверить, что искренне обрадовалась шурину. Он уже шел между столиков к ним, искоса бросая взгляды на сцену, где под залихватский аккомпанемент оркестра разнузданно, оголтело-рьяно плясала Машка, тряся по-цыгански грудями-дынями. Иуда подошел к ним. Вот он рядом. Вот он здесь. О лучше бы он ушел, сгинул куда-нибудь скорее. Зачем он так близко к ней стоит?

– Рад видеть вас здесь, – легко поклонился он. – Трифон, ты уже заказал еду? А то я угощаю…

– Да вон несут уже, не хлопочи, братец, – поморщился Семенов, расстегивая пуговицу на кителе. – Мерси боку, ходя! – кинул он китайцу, угодливо расставлявшему на столе блюда. Красная икра россыпями саянских рубинов лежала поверх горок свежеиспеченных блинов. Китаец уже откупоривал мадеру, запахло сладким давленым виноградом, отсырелой пробкой.

– Ух, Иудушка, просто слюнки текут, – потер ладони Семенов, всегда любивший вкусно поесть, – там-то, в лагере, отвыкаешь от такого… цивильного… Какими судьбами здесь, у Сытина? Жалуешь Ивана Андреича? Или он тебя?..

– Да низачем, – улыбнулся Иуда одними губами – глаза его не улыбнулись. – Просто отдохнуть пришел от этой мерзкой суеты. Все гибнет, все разваливается, брат. И мы – не иголки с нитками, чтобы сшивать прорехи. Ступай, голубчик, я сам даме налью, – отослал он услужливого китайца, уже вертевшего в руках откупоренную бутылку над алмазно сверкающими рюмками.

Налил Кате в рюмку темно-вишневой мадеры. Себе и брату – водки.

– А это чей пустой прибор?

– Не узнаешь? – Семенов кивнул на сцену. – Это же Машка! Глянь, как пляшет, оторва! Залюбуешься…

– И ей нальем. Ну что ж, дорогие родные, ваше драгоценное здоровье!

Они сдвинули рюмки, раздался хрустальный звон. И отчего он показался Кате погребальным? Будто бы все они сидели на дне черного гроба… на дне могилы, где пьют и курят и едят и любят и умирают… и думают, что будут жить вечно, вечно… Она тряхнула головой, отогнав мрачные думы.

– Ваше здоровье, Иуда Михайлычч!

Выпили. Трифон ложкой положил на блин икры, свернул блин трубочкой, смачно зажевал. Иуда подцепил на закуску кусок мяса с принесенного китайцем большого мельхиорового блюда с вареным мясом. Разговаривая с братом и Катей, он незаметно, украдкой шнырял глазами по залу. Высматривал кого-то.

Кажется, он увидел того, кого искал. Высокий, длинный человек в черном светском смокинге, в пенсне в позолоченной оправе, седой, с залысинами, с гладким, будто отполированным, непроницаемым лицом, сидел за столиком поблизости, один, потягивал белое вино из высокого бокала. Человек в смокинге тоже заметил Иуду. Они оба молча переглянулись.

Чтобы не возбуждать подозрения, Иуда снова быстро повернулся к Кате. Семенов налегал на блины, уже разливал по второй. Машка, закончив свое хулиганское пенье, сорвав аплодисменты и крики: «Бис!.. Прелесть!.. Еще!..» – триумфально улыбаясь, шла к их столику, некрасиво вытирая пот со лба и щек рукой и задранным рукавом платья, будто баба на жаркой пожне.

– Ух, утомилась… Ага, Иудушка пожаловали! Наше вам почтенье! – Ее грудь выпятилась, серьги в ушах дрогнули. – Рады, рады!.. Как делишки в этой несносной Урге?.. Проклятущий городок, я вам скажу, мужики… Ни выпить прилично, ни закусить… Это разве икра? Это ж не икра, а красное говно! Вот в «Стрельне», бывалочи, икру так икру подавали… а на Сахалине!..

– Ты на Сахалине, матушка, что ж, каторгу отбывала, что ли? – спокойно спросил Иуда, намазывая белый хлеб маслом. Машка так и вскинулась:

– Еще поговори так со мной! «Каторгу»! Я тебе такую каторгу покажу…

– Не трогай ее, Иуда, – остановил его Семенов, вытирая рот салфеткой. – Пусть брешет что желает. Каточек, не остыли блины?.. а то я их в рожу этому ходе вывалю…

– Нет, дорогой, не остыли.

Протянуть руку. Попросить: передайте мне нож, передайте перечницу. Улыбнуться холодно, приветливо. Как он глядит на нее! Не поддаться этому взгляду. Отвергнуть его. Отвратиться от него.

О чем Иуда говорил с ней? Она не знала. Она только слушала его голос. Она слышала – он недвусмысленно дает ей понять: я не прочь с тобой развлечься, хорошенькая курочка. Или это ей только казалось, и он не настолько пошл, как она о нем думает? От этого светского, пристойного, разрешенного этикетом ухаживания пахло огнем, горелым.

– Извините, господа, мне надо отлучиться на минуточку…

Катя встала, бросила салфетку на стол. Оркестрик уже вовсю наяривал «Очи черные, очи жгучие». Захмелевшая эмигрантская публика хохотала, еще пуще курила, забивая дымом до отказа маленькую коробочку зала «РЕСТОРАЦIИ». Катя, не слишком твердо ступая после двух выпитых рюмок мадеры, прошла в дамскую комнату. Там тоже было невыносимо накурено. Она – что это вдруг на нее накатило, Господи?.. – невыразимо стесняясь, попросила пахитоску у стоявшей возле окна, надменно закинувшей коротко, под мальчика, стриженную голову, дамы; на худых пальцах дамы тусклым, бредовым светом горели массивные серебряные перстни. Дама столь же надменно протянула: «Пахитоску не могу, мадмуазель, – увидела у Кати на пальце золотое кольцо, – простите, мадам, а вот сигаретка найдется… Прошу огоньку…» Катя прикурила и закашлялась. Дама в серебряных кольцах насмешливо покосилась на нее.

– Первый раз, никак, затягиваетесь?.. Любовник, небось, бросил?.. плюньте, к чертям пошлите его… в ваши ли годы скорбеть… в Урге полно кобелей…

– Нет, это я бросила его, – неожиданно для себя самой сказала Катя и вышла из дамской комнаты, резко швырнув недокуренную дареную сигарету в чугунную урну.

Выйдя в ресторанный коридор, узенький и тесный, при входе в зал, она столкнулась с холеным высоким седым господином в пенсне, с залысинами, в церемонном галстуке-бабочке. Глаз господина не было видно за блестевшими стеклами пенсне. Он отчего-то взял Катю за локоть, и она не сочла это наглостью – так вежлив и предупредителен он был, респектабельность доброго старого времени так и сочилась из него, словно мед.

– Простите, мадам… Но вы знаете, горе, какое горе…

– Нет, – помотала головой Катя, – не знаю…

– Вы знаете, сударыня, что вчера наши войска, после упорных боев, с большими потерями… с боль-ши-ми потерями!.. оставили Спасск?.. Теперь Владивосток – наш последний, увы, последний оплот на Востоке… Боже, что будет, если красные будут брать Владивосток… что начнется… Как ваше имя, прелестное созданье?..

– Катерина.

– Очаровательно. Катишь… Китти?.. ах, просто Катя… А я Александр Разумовский. Александр Иванович, ежели по батюшке. Не присядете хоть на несколько минуточек за мой столик?.. Я здесь один, – он извиняюще развел руки, – а я услышал русскую речь, да и задрожал, представьте, как пес на охоте... вот еще одни русские… ну, мы-то теперь скоро окажемся под Унгерном, русских прибывает… а то, знаете, душенька, с тоски тут, в Азии, умереть можно…

Она сжалилась над холеным, таким вежливым, трогательно смущенным перед нею аристократом. Он действительно хотел поделиться своим эмигрантским горем. А она? Как она восприняла это известие, что Спасск сдан? Да никак. Она подсела за столик Александра Ивановича, сделав ручкой мужу: не волнуйся, я сейчас приду. Разумовский говорил, говорил без умолку, налил ей вина. Она выпила и поняла, что собеседник умен. Семенов через столы и мельтешенье китайских официантов мрачно глядел на нее. Она чувствовала на себе его неотступный взгляд.

А может, это не муж глядел на нее.

Может, это Иуда глядел.

– Хотите, Катерина Антоновна, я вам нечто удивительное покажу? Нечто очень романическое… и печальное, м-да-с, печальное…

Порывшись в кармане, смущенно покашляв, Разумовский вынул на свет Божий фотографию. Четкая печать отсвечивала коричневой копотью. Катя наклонилась над столом, над чуть дрожащей ладонью Разумовского. Тонко, будто резцом по дереву, выточенное узкоглазое лицо. Молодая женщина, девушка. «Что за красавица!» – почти завистливо подумалось Кате. Для восточной женщины, бурятки или монголки, девушка была чересчур, волшебно прекрасна. Такими тонкой кистью художники Востока издавна рисовали дакини… апсар... или ангелов-Тар – женские воплощения Будды. На высокой тонкой шее девушки Катя рассмотрела православный крестик.

– Кто это?.. – Она погладила пальцем бархатистую коричневую бумагу.

– Это, – Разумовский поднял палец, – жена нашего тирана, нашего чудовища… нашего знаменитого Романа Федоровича, будь он проклят, душегубец… а еще прикрывается святыми словами: за Царя, за Отечество!.. глупости все это… Унгерн под Ургой стоит… ну да недолго простоит, хоть вся Монголия ползет к нему на брюхе, а теперь еще и Китай, и Японию ему в союзники прочат. А это, милочка моя, жена его… Китайская принцесса.

– Но… У барона нет никакой жены! – вырвалось у нее. – В лагере Унгерна, по крайней мере, ее нет!

Острый взгляд из-под блесткого пенсне господина с залысинами пригвоздил ее к стулу.

– Вы из окружения Унгерна?

Отступать было некуда. Врать складно она не умела.

– Да. Я супруга атамана Семенова.

– Вы недавно, видимо, приехали в Монголию из России, по вас видно. – Она не различала выражения его глаз под стеклами пенсне, в которых отражался слепящий хрусталь ресторанной люстры. – Китайскую принцессу Ли Вэй, в крещении Елену Павловну, убили. Ее убили недавно. Она уже жила одна, в собственном доме в Урге, недалеко от дворца Богдо-гэгэна. Унгерн дал ей развод.

– Кто же убил бедняжку? Так красива…

– О да, Елена Павловна была красива, как нефритовая статуэтка Белой Тары в алтаре в Да-хурэ. – Господин Разумовский закурил, щелкнув пальцем по золотому портсигару: можно? Катя наклонила голову. Табачный дым обволок ее тонкими усиками лимонника. Разумовский поджал губы в улыбке. – Кто убил? Неизвестно. А вы, поскольку вы живете в лагере, разве не знаете? Разговоры… слухи… сведения просачиваются в дырки, в щели…

– Я никогда не верю слухам.

– Это похвально.

– Простите. Меня ждет муж. Может, увидимся еще.

Она шла от стола Разумовского к их столу и думала сердито и испуганно: дура, дура, ну зачем она разболталась так с этим лощеным господином, ну да, он русский, он обходительный, он благородный аристократ, он ее так незаметно разговорил, он вытянул из нее все, что хотел вытянуть... А что он, впрочем, из нее вытянул? Разве не он сам показал ей фотографию этой несчастной убитой китайской принцессы? А зачем он ей показал фотографию? Чтобы она поахала, поохала, поплакала вместе с ним над погибшей хорошенькой девушкой?.. О, нет, нет... «Кто убил?.. Вы живете в лагере Унгерна... а вы разве не знаете?..» Что ж, она не знает – и знать не хочет. Боже мой, да ведь она не хочет подходить к столику, не хочет видеть разбитную, раскрасневшуюся от водки и мадеры Машку, не хочет видеть угрюмого Семенова, не хочет видеть...

Не хочет видеть его смуглого красавца-брата.

Он раздевает ее глазами. Он нагл. Он кичлив. Он хитер. Он лис. Он еще та бестия.

«Господи, смотри на меня, смотри. Ну гляди же вот так на меня еще, еще, еще».

Она уселась за стол, протянула руку к уже остывшему блину с красной икрой, и ее пальцы наткнулись на холод хрусталя. Иуда поднимал перед ней рюмку с мадерой.

– За вас, Катерина... – И, почти беззвучно: – Антоновна...

«Какой дурак. Зачем ты зовешь меня по отчеству. Когда ты назовешь меня просто Катя... Катенька... Катюша... я умру. Я сразу умру, слышишь?!»

Она протянула свою рюмку, и обе рюмки, столкнувшись, издали нежный, как из музыкальной шкатулки, слезно-печальный звон.

– Благодарю. Вы очень любезны.

Он, не отрываясь, глядел, как Катя пьет свою рюмку до дна.

Они сидели в «РЕСТОРАЦIИ» недолго. Машка, вопреки ожиданиям Семенова, не напилась пьяной до безобразия. Катя заметно погрустнела. Перед глазами так и стояло это тонко выточенное лицо с коричневой фотографии «МАСТЕРСКОЙ КАРЕЛИНА И КОМПАНIИ В УРГЕ», похожее на цветок лотоса. Китайская принцесса… Жена Унгерна… Убита… Страшное, все вдрызг, в осколки разбитое, изломанное время. Вдруг, подумалось ей, и ее так же убьют, и Трифон будет, плача и наливаясь водкой по уши, показывать ее фотографию так же, кому-нибудь, случайному собеседнику, собутыльнику в ресторане, попутчику в поезде… Когда они одевались, Семенов сунул сто китайских долларов гардеробщику, подумал и добавил русскую огромную, как простыню, купюру с невероятным количеством нулей. Гардеробщик, русский мужик с раздвоенной бородой, закланялся, закрестился, бормотливо заблагодарил доброго барина. Да, здесь еще была та, погибшая Россия, ее крошечный тоскливый островок: баре-господа, лакеи, ресторации, чаевые… Семенов надел на Машку непотребный лисий зипун – еще, видно, московских «стрельнинских» времен. Иуда держал в руках распяленную шубку Кати.

Они вышли на заснеженную улицу. Колючий снег бил в лицо. Катя, кутаясь в ангорский платок, поддетый под куничьей шапкой по-сибирски, сказала Семенову:

– Я пойду к авто скорее, ладно? Холодно. До свиданья, Иуда Михайлыч.

– До свиданья, Катерина Антоновна.

Она быстро, мелкими шажками, как козочка, побежала к «лендроверу». Уже стемнело. Она просто не хотела находиться рядом с Иудой, не хотела больше выдерживать обжигающий ее взгляд его сливовых длинных глаз.

Господи, какой же нынче блестит снег! Ярко-голубой, как звездчатый сапфир… Сапфир царя Соломона… Что там у царя Соломона было начертано внутри священного кольца?.. «ВСЕ ПРОХОДИТЪ»?..

Она присела, зачерпнула из сугроба рукой в перчатке искрящийся чистый снег. Поднесла ко рту. Укусила зубами, вобрала губами. Она ела снег, как в детстве, когда после катанья на санках или беготни, игры в снежки, страстно хотелось пить.

– Снег, какой ты вкусный, снег, – прошептала она. Газовые фонари призрачным, мертвенно-лиловым светом горели над ней в темно-синем ясном небе.

Она прижала снежный комок к горящей щеке, охлаждая ее, и внезапно из тьмы раздался чуть гнусавый, резкий голос:

– Эмегельчин ээрен… эмегельчин ээрен…

Из тьмы выступил раскосый человек в островерхой меховой шапочке. «Как шапка Мономаха, – подумалось ей, – она ведь тоже меховая и островерхая!.. такая же… Россия – азиатская страна…» Катя, отряхнув снег с перчатки, строго смотрела на монгола. На его плече сидел, вцепившись когтями в его короткий тырлык, сине-красный попугай. Попугай, по всей видимости, ничуть не боялся мороза.

– Кто вы?.. отойдите…

Попугай раскрыл клюв и процарапал воздух гнусаво, наждачно-шершаво:

– Ээр-рен… Эмегельчин ээрен… – И внезапно каркнул по-русски, грубо: – Кар-рачун тебе, дур-рак…

– Гасрын, птичка, не бойся, – успокаивающе сказал монгол. У него был такой же хриплый голос, как и у попугая. – Видишь, тебя боятся. И вы успокойтесь… Катерина Антоновна.

Она задрожала. До чего морозно сегодня. Нет, молоко в багажнике не растает.

– Откуда вы знаете, как меня зовут?!

– В дивизии все знают, как вас зовут.

Ага, этот Мономах из баронова войска. Ну что ж, тем лучше. Они все сюда, в Ургу, увязываются время от времени, сбегают из лагеря – либо гульнуть с копеешными проститутками, либо поднажиться на минутных заработках – что кому поднести, разгрузить привезенный товар в лавке купца, либо… Кто ж это?.. Она щурилась, всматривалась, не различала...

Ташур, с говорящим попугаем на плече, отступил во тьму. Из темноты послышалось лошадиное ржанье. Да это ж наш солдат на коне, подумала она весело. Раздула ноздри. Уловила лишь запах горючего, нефтяной запах машинного масла от кургузого, заляпанного дорожной грязью авто.

Она так и не сказала Трифону о том случайном разговоре с господином в пенсне в русском ресторане. Разве это так важно? Трифон же сидел за столом спокойно, даром что он был знаменитый атаман, – узнав его, китайцы могли запросто его арестовать и казнить, – а он сидел, ел блины под водку, орал Машке: «Браво, крольчиха!..» Если Трифон не боялся – чего бояться ей? Ну, поговорила с русским эмигрантом; ну, перемыли косточки Унгерну. Сейчас вся Урга ему косточки перемывает. Все ждут второго штурма. А ее муженек с бабами в ресторане водку кушает.

Но как хороша она. Она... Жена барона...

А все же... как ее убили?.. И кто?.. И когда?.. А может быть, она сама... от отчаяния?.. от неразделенной любви... Барон жесток, барон не может, не умеет любить... Барона – жалко... И девочку – тоже жалко...

Она закрывала глаза. Во тьме юрты над ней, распростертой на шкурах на супружеском ложе, склонялось тонкое, как лепесток, девичье лицо, висячие серьги из горного тибетского хрусталя щекотали ей щеки, шею. Или это были ее слезы? Потом наплывали, заслоняли все мужские черешневые узкие глаза, смуглые, луком изогнутые губы. Они приближались к ее губам. Она чуяла их едва слышный мускусный запах. Она сходила с ума: они были сладкие, как чернослив.

* * *

Над головами четырех мужчин вился ароматный, щекочущий ноздри дым. Табак?.. Травка?.. Короткую трубку курил лощеный, в опасно поблескивающем пенсне, с двойным подбородком, жирно лоснившимся даже в полумраке. Тьма скрывала черты второго, сидевшего ближе всех к столу, взгромоздившего на скатерть острые локти. Он курил, жадно присасываясь к ней, странную сигару, свернутую из жухлых сизых листьев; можно было различить его усы, по-казацки висло стекавшие на подбородок, блеск небольшой седой бородки. Ни свечи не горло в темной комнате, ни лампы, ни газового рожка. Третий, самый молодой – свежесть лица была ощутима незримо, веяла из тьмы крепким одеколоном, светившимся румянцем, банным духом, – вертел в руках, то и дело поднося к лицу длинную, как гобой, деревянную трубку с выступами у раструба в виде крыльев бабочки.

Четвертый сидел у окна. Черное пятно в виде человека. Человек в виде черного пятна. Он докуривал сигарету, и уже один красный живой огонек остался, жег его пальцы. Еще глоток дыма. Еще. Еще. Он бросил окурок в массивную хрустальную пепельницу на подоконнике. Разогнал дым рукой. В свете луны за окном его волосы серебрились, тонкогубая улыбка открывала блеск серебряных и золотых зубов. Все четверо сидели, курили, молчали. Наконец тонкогубый, седовласый тихо сказал неожиданно тонким, женским голосом:

– Колчак был чересчур интеллигентен. Нам не нужен сладкий зефир и булки с изюмом от Филиппова. Нам нужна твердая рука. Но... Унгерн чересчур...

– ...жесток, – бросил молодой. Когда он повернулся лицом к лунному призрачному окну, на его мундире блеснули погоны поручика.

– Жесток? – Лощеный, с залысинами, господин в пенсне переплел пальцы. Просверкнул перстень с крупным зеленым камнем – с квадратно ограненным зеленым гранатом-пиропом. – Это мягко сказано. Барон не просто жесток. Барон – сумасшедший. Его место в клинике.

– Вы правы, – сухо отозвался поручик. – Я вижу его каждый день и могу подтвердить это умозаключение, Александр Иваныч. Это точный диагноз. Беда в том, что почти все вожди... деспоты, тираны... в той или иной мере обладали подобной патологией. И наш век...

– Вы хотите сказать, что наш век будет богат на такой урожай?..

– Не то слово. Барон – это цветочки. Помяните мое слово, бесчеловечие расцветет вскорости таким пышным цветом, что... – Табачное, душное молчание повисло, разрослось. Огромная синяя Луна передвинулась из одной половинки окна в другую, за крестовину рамы. – Что нам всем, людям, худо станет, так худо... Ох, завоем...

– Хомо хомини люпус эст, не так ли, мистер Биттерман? – Поручик обернулся к курильщику с тяжелым двойным подбородком. – Трагедия в любую минуту может обратиться в фарс – видите ли, мы так в России любим... это наш, экскьюз ми, национальный обычай?.. I am sorry...

Тот, кого назвали Биттерманом, вынул изо рта трубку. Выдохнул клубы львиного гривастого дыма. Усмехнулся, и во мраке неожиданная белизна искусственно-морозной, белоснежной улыбки резанула ножом сидящих в раздумье.

– Ваша страна – страна волков, мне это давно известно, – с придыханием вымолвил он на слишком хорошем, дистиллированно-правильном русском языке. Так говорят дворянские дети из богатых семей, которых взрастили английские няни и английские гувернантки. – Хотя, я знаю, Унгерн называл Колчака – «герцог». Очень изысканно... вежливо, на мой взгляд.

– Издевательство, – пробормотал поручик, затянулся дымом опия из длинной трубки. С трудом, как женщину, оторвал трубку ото рта. – Мы слишком отвлеклись, господа. Вернемся к нашим важностям. Я ознакомлен с идеями не только барона, но и его правой руки – атамана Семенова. Семенов хочет, на мой взгляд, невозможного. Он хочет, чтобы между Китаем и Россией образовалось отдельное государство. И это государство будет выполнять роль мембраны... щита... между...

– Между, между, – передразнил его длинноусый. – Барон, собака, противоречит сам себе. Он то врет о защите России от кровожадного Китая, то хочет родить огромную Азиатскую империю, где Китай будет основой основ... то кричит об интересах России, то кивает и подмигивает Японии, потому что это ведь в Японии давненько вынашивают планы паназиатства! А барон, и Семенов, и иже с ними думают – это они, черт задери, открыли азиатскую Америку!

– У барона вся мечта – сделать Азию единой империей. – Серебряно-седой господин со вставными зубами говорил медленно, размеренно, словно тщательно прожевывал жесткую морковку. – И самому стать императором.

– Императором, – молодой покривился. Худые пальцы сжали горло трубки, как горло птицы. – Вечная песня. Кто только ни хотел стать императором Поднебесной. Императором великого Рима. Императором всея Руси. Императором Великой Степи. Императором...

– ...собственной задницы. – Седовласый дернулся, угол его рта пополз вверх, пенсне свалилось с переносицы, закачалось на золоченой цепочке, Луна покрасила голубой краской его гладко выбритую щеку. – Возрождение державы Чингисхана? Связи с ламством? Он, как полный идиот, повсюду возит с собою лам. Он нанял их. Он дорого платит им. Он советуется с ними. Он без них не поест, не попьет. В бой не выступит. Они у него вроде личных гадалок.

– Господа, а вам отведено какое-никакое место в грядущей великой Азиатской империи? – насмешливо, скалясь, кинул куривший трубку, и оба его подбородка колыхнулись. – Или вы так... пешки... стропила?.. Здание возведут, а вас снесут... и сожгут?..

– Мы собрались здесь именно для того, как вы догадались, мистер Биттерман, чтобы решить, какое место мы все будем занимать в грядущем здании иной империи, которую мы, с Божьей помощью, построим сами... без этих... чингизидов... без Семенова и без Унгерна.

– Без Семенова и без Унгерна, – раздумчиво сказал Биттерман, теребя трубку в толстых, как колбаски, унизанных кольцами холеных пальцах. – Сами. Понятно. Как вы считаете, кто победит в России? Белые или красные? Только быстро отвечайте. Не думая. Быстро!

Молчание. Луна глядит в окно, смеется беззубым ртом, ее изрытые щеки морщатся от смеха.

– Только не «независимое монгольское государство», – седовласый снова усмехнулся, водрузил пенсне на нос, золотой зуб блеснул, спрятался под губой. – Плевать на все. Плевать на них. Мы должны выстроить невидимое здание нашего спасения здесь. В этом убежище. В этом восточном урочище. В этом урмане. В этих, да, в этих бескрайних тоскливых степях. Поймите же наконец! Вы! Глупцы! Все равно, кто там победит. Здесь мы всегда будем внутри покоя. Здесь и власть будет красна. И принесет удовлетворение. И радость. И...

– Внутри иллюзии покоя, – уточнил поручик с плохо сдерживаемой вежливой яростью. – Я в марте сего года сопровождал атамана Семенова на бронепоезде «Атаман», в блиндированном салон-вагоне, во Владивосток, чтобы нанести визит полковнику Барроу.

– Полковник Барроу?.. – Жирный господин втянул из трубки дым.

– Начальник разведки американского экспедиционного корпуса. Атаман вручил ему декларацию о независимости Монголии. А еще письмо. Достаточно весомое письмецо. На имя президента Вильсона... и подписанное премьер-министром Даурского правительства Нэйсэ-гэгэном. И что вы думаете? Барроу вернул оба документа Трифону Михайлычу ничтоже сумняшеся. Его уже кто-то настроил...

– Ему приказали, поручик, – усмехнулся седовласый.

– Возможно. – Поручик пожал плечами. – Скорей всего. Японцы отнеслись очень осторожно к нашему бравому атаману. Я видел все своими глазами. Они врали нам, что признают нас. Они глядели в сторону, как лисы. Они сделали ставку не на Семенова, не на Унгерна: на китайчонка, на Чжан Цзо-лина, на китайских генералов. Японцы повисли на одном конце коромысла, китайцы – на другом. И коромысло предлагали взять на плечи Семенову.

– Вот собаки! – вырвалось у длинноусого. Жирный курил невозмутимо. Седовласый спросил тихо, вкрадчиво:

– Если Унгерн возьмет Ургу – наши действия?..

В полном молчании, окутанном разводами, морозными узорами и белыми папоротниками дыма, прозвучал ответ. Ответил длинноусый. Проговорил хрипло, вот-вот закашляет, клокочуще, не то грозясь, не то сдерживая хохот:

– Мои действия? Я дам вам денег. Много денег, дураки. Чтобы вы купили оружия. Много оружия. Вашего собственного оружия. Не для барона. Для того, чтобы в любой момент убрать его. Вы думаете, с ним много людей? Дудки. Шиш вам. Копни каждого – столько жалоб повалится, столько... как из рога изобилия... Всем он насолил.

– А у вас действительно много денег, Носков? – Седовласый измерил его насмешливым, длинным, сверху вниз, взглядом; белки его глаз, желто-розовые, с красными прожилочками сосудов, блеснули из-под пенсне двумя светлыми кабошонами в лунном свете.

Длинноусый повернулся в профиль к седовласому господину. Внезапно взахлеб, в голос, уже не сдерживая себя, расхохотался. Он хохотал долго, вкусно, раскатисто, грохоча, показывая все зубы, тряся усами, до колик, до пота на висках, до слез на глазах, и уже вытирал эти слезы, промакивал их ладонями, обшлагами, царапая запонками щеки, закидывал голову – и снова заливался, и не мог уняться: это был, конечно, в немалой степени нервный смех. Отсмеявшись, вытерев глаза огромным белым кружевным фуляром, вынутым из кармана, он прямо, жестко глянул на седовласого.

– У меня-а-а?.. Денег?!.. – Он с трудом отдышался. – Да куры не клюют, милейший Александр Иваныч! Не знаю, куда и девать!.. Я же скупщик пушнины... со всей Сибири, надо вам признаться... со всего Севера, со всего Востока, из Эвенкии, из Уйгурии, с низовьев Енисея, с Джугджура ко мне охотники пушнину везут... купчишки дуром тащат... возами, телегами... ибо я дорого плачу... по их нищим жалким меркам – дорого плачу!.. щедро!.. А перепродаю – ну-у-у... втридорога!.. Вдесятеро, в тридцать, в сто раз дороже! Я – царь рухляди! Я – царь рынка! Я не только весь Захадыр куплю – я всю Сибирь с потрохами куплю! Я вашего старого хамелеона Богдо-гэгэна со всеми его дворцами куплю! У меня полсостояния – в Лондонском банке... а еще половина – не скажу где... а вы еще сомневаетесь?!.. Вопросы мне задаете, кумекаете, что да к чему?!.. Биттерман недаром меня доверенным лицом держит здесь, в Азии... Ну, Биттерман, жирная рожа, что молчишь!.. Я ж твой главный резидент!.. А вон они, – длинноусый кивнул головой на поручика и на седовласого, – не верят, что я на мешках долларов твоих дерьмовых сижу – и китайских, и американских, – на мешках твоих фунтов вшивых аглицких, на мешках якутских драгоценных алмазиков, камешков рассыпчатых!.. Глазам больно, как сияют... Ежели я вдруг все свои шкурки да все свои камешки чохом захочу продать – на европейском ли рынке, в Новом ли Свете, в Шанхае ли, да где хошь!.. – я ж получу такие прибыли, такие... все ваши Форды, все ваши Гордоны, все ваши, мать их ети, Рокфеллеры подохнут, как клопы!.. как клопы, говорю, от мороза дохнут, как загнутся и они... а я, я, купец Ефим Носков, останусь!.. Один останусь в целом мире! На всю Сибирюшку! На Азию всю! А вы... еще лепечете каво-то!..

«Каво-то», – передернулся седовласый. Эти выскочки, простонародье, выпялились в богачи, а сами – как петухи из-под кадушки, кукарекают. Однако у Носкова есть деньги. Вон как грудь выпячивает. Хохолком трясет. Значит, и вправду есть. Не врет. Им деньги нужны. Им очень нужны деньги. Биттермана и Носкова надо пасти. Только бы их никто теперь не перехватил. Теперь, когда уже почти все слажено... договорено.

Седовласый, пригладив залысины, посмотрел на настенные часы. Маятник с медным стуком мерно ходил туда-сюда. Часовая фирма «Павелъ Буре» была самая надежная. Эти часы остановились лишь однажды. Когда раскосая девушка, которую они поймали в авто на дороге в Харбин и привезли связанную сюда, в Ургу, в его квартиру, плакала и кричала, а потом потеряла сознание от слез. И часы встали. Она, без сознания, лежала на диване под часами. Она была похожа на старинное китайское изваяние, на фигурку из слоновой кости. На нефритовое надгробие внутри субургана. Медная Луна маятника застыла. Он помнит: он подошел и шевельнул маятник рукой. Девушке побрызгали в лицо водой, дали хлебнуть коньяка, и она очнулась. Они рассчитывали получить за девушку очень большие деньги. Думали, от кого выгодней: от Унгерна или от китайцев – она принадлежала к знатному китайскому роду. Пока они думали, девушку украли. Утащили у них из-под носа. Он, Разумовский, и ахнуть не успел. Утром он вошел в комнату, где они уложили ее, со связанными руками, на кровать – кровать была пуста. В комнате никого не было. Окно было наглухо закрыто. Китаянка сквозь землю провалилась. Верная охрана пожимала плечами, непонятливо-виновато щурила раскосые непроницаемые глаза. Ночь тогда была ясная, звездная, метеорные потоки так и лились с зенита.

Девушку звали пышно: принцесса Ли Вэй.

Она же сама плакала навзрыд и умоляла: я Елена Павловна, ну пожалуйста, ну я прошу вас, я Елена Павловна, я не хочу быть китаянкой, я русская; бормотала, как в бреду: я его жена, даже если он тысячу раз выгонит меня, даже если он искалечит меня, убьет меня, – я его жена.

* * *

Они ехали ночью по Урге, и Катя не узнавала ее.

Они ехали по страшному, пугающе фантастическому городу. По городу видений и дворцов. По городу погибших монастырей. По городу плачущих пагод.

По городу убитых китайских принцесс.

Наконец ночная степь разостлалась перед глазами. Да, зимой в открытом «лендровере» не покатаешься, ветер разрезает лицо, этак можно и нос, и щеки напрочь отморозить, потом никаким гусиным жиром не спасешься.

Дорогой Семенов рассказывал Машке и Кате о сражениях, пережитых им вместе с Унгерном и его дивизией за последние два года, и Катя поняла: муж тоскует по настоящей войне. Казак, военный человек, он не мог долго без дела; он должен был либо нападать, либо защищать, третьего не было ему Богом дано.

«Каточек, приедем, нарвешь мне полыни на бугре, что на запад от лагеря?.. Хочу заварить чай не с «верблюжьим хвостом» – с полынью… Тоска, тоска…»

Машка, откинувшись на спинку машинного сиденья, пьяно дремала, дыша перегаром. Из-под накрашенных сурьмой ресниц тусклым опалом блестел белок ее сонно закатившегося глаза.

– Что ж ты своей походной женке хорошую шубу не спроворишь, муженек? – горько, шепотом спросила Катя, указывая на спящую Машку. – В каких отрепьях ходит, как шалава с панели… Хочешь сказать, что я тут у тебя тоже так поистреплюсь?..

Вылезли, уже нестерпимо замерзшие, из воняющего горючим авто. Стекла открытого летнего «лендровера» покрылись морозными узорами – немыслимыми хвощами, еловыми белыми ветками, зубцами царских корон. Семенов донес уже зычно храпевшую Машку до ее юрты на руках. Катя смотрела исподлобья, как Трифон Машку несет. Несет… несет… Кате казалось – она глядит мертвыми глазами глазами замороженной тольской рыбы.

Трифон дошел до юрты. Остановился. Обернулся.

– Что надулась?.. Не бойся, у Машки не останусь. Не к ней под бочок подкачусь... к тебе... – Нехорошо, по-волчьи оскалился. – Так сбегай за полынью, женка, а?.. хоть два хвостика сорви, там ветром снег раздуло… это ж рядом, на бугре...

Катя безропотно отправилась за лагерь, ежась на пронизывающем ветру, отыскала бугор. У бугра был и вправду голый лоб. «Голгофа, Голая Гора», – подумала она, наклоняясь и обрывая вымерзшую, горько пахнущую серебристую полынь. «Какие мягкие лапки… лапки серебряные… все наше горе людское вобрали, такие горькие…»

И внезапно – у ее уха – раздался свист.

Свист стрелы.

Она не сразу поняла, что это стрела. Подумала: пуля. Но пуля не могла свистеть так длинно, долго и так слегка шипя, будто змея, разрывая, раздвигая колкий воздух.

Катя онемела от ужаса. Стояла, ждала. Вот сейчас… сейчас выстрелят еще – и стрела, хищно дрожа опереньем, воткнется ей в спину… Так все просто… Так это больно, наверное…

У нее подогнулись колени. Во всем теле она почувствовала противную, ватную слабость. Липкий пот заструился по спине под шубой. Она села, прямо в шубке, с ветками полыни, зажатыми в кулаке, в снег, слыша, как гулко, колоколом, колотится в груди сердце, пытаясь разорвать клетку ребер. Кто это?!

Вот сейчас еще… в нее…

Но больше никто не стрелял. Тихо было в морозной ночи. Тихо было под злыми, колючими звездами.

И тогда Катя вскочила. И побежала. И бежала так стремительно, что мелькающая вокруг нее степь превратилась в сплошное белое полотнище. В белую плащаницу. Как хорошо, что она еще жива. Еще бежит. Что в плащаницу все еще не укутали ее, умирающую, обливающуюся кровью. Скорей!

Она влетела в юрту как умалишенная, и Семенов, наклонившийся над очагом – он любил сам разводить огонь, – разогнулся, вытаращился на нее, дышавшую, как загнанная лошадь.

– Катька! Да что с тобой! – Подошел, крепко обнял за плечи, и ей почудилось – ее косточки хрустнули. – Случилось что?!

– Твоя Машка… стреляет из лука?..

Не на шутку обеспокоенно он вгляделся в жену. Стащил шубку у нее с плеч. Силком усадил перед очагом. Бережно разогнул намертво сведенные пальцы, вынул сиротливые полынные ветки.

– Успокойся. Согрейся. Машка не стреляет ни из какого лука. Ну, она же не охотница-монголка!..

– Кто-то хотел меня убить, Тришенька.

Она стала мелко-мелко дрожать. Семенов взял ее голову, притиснул к своему широкому горячему брюху. Огонь в очаге взлизывал ярко-оранжевыми, беличьими хвостами. Дурманно, горько пахла полынь.

ГОЛОСА ПЕЩЕР. ТОТ, КОГО НЕТ

Ушел к Будде мой нож. Ухитрился я его потерять. Кто его нашел? Разве это сейчас узнаешь? Подобрал какой-нибудь мальчонка-пастушонок, теперь любуется, играется.

А этот нож – всем ножам нож. Я сам выточил на нем, узнав древнюю технику тайной насечки на металле, Ее, голую.

Она приехала. Она.

Та, кого я выточил на блестящем, убийственно остром лезвии.

Как часто я грезил Ею по ночам! Я умирал, я вожделел Ее. Вожделеющий одинокий мужчина – как это смешно, как это грустно. Я думал: этим ножом, где на лезвии будет Она, я буду разить направо и налево, возвращая мужчин в Божественное Лоно, и они, пройдя из конца в конец состояние бардо, обретут себя, став бессмертными. И Она, Она будет, посредством лезвия, осязать кровь жертвоприношения. Она будет, посредством острия, входить в плоть бессмертия. Она станет, при помощи гладко обточенной стали, как священное зеркало, отражать агонию. Последние содрогания человека, отправляющегося в дальний прекрасный путь – к богам.

Ах я растяпа, я ухитрился его потерять, такой драгоценный нож. Таких в мире нет больше. Ни у кого. Ибо его выточил я – Тот, кто исполняет Приказ.

Я выточил Ей на острой стали светлые волосы, собранные в пучок на затылке; я выточил Ей смуглое тело и круглый, как орех, гладкий зад; я выточил Ей смешные шпильки в волосах и высокую шею; я выточил Ей темные глаза, темные, как ночь над выжженной красной Гоби.

Я был точен как никто. Я сам не ожидал, что так получится.Что я угадаю Ее.

Значит, я пророк? Я предсказатель своей судьбы?

Может быть, я могу предсказывать и чужие судьбы?

Я воображал Ее, а Она оказалась живой и настоящей.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ГЛАЗА ЛУНЫ

Алмаз, зажатый в кулаке,
ранит не руку, а сердце.

Монгольская мудрость

В Астрахани он ел только селедку и воблу. Россия умерла. В России больше нечего было делать. И он вернулся на Восток.

Его друзья-калмыки спокойно и бестрепетно переходили в казачество. Придя в Монголию, он вспоминал те дни в пыльной рыбной Астрахани с улыбкой. Пусть Монголия стала провинцией Китая, это ненадолго. Унгерн вернет монголам Монголию. Он-то знает Унгерна. Это человек воли. Воля – единственное, что толкает людей на деяние. Все остальное – закон перерождения. В ком ты воплотишься, тем ты и будешь. Что было бы с ним, если б его мать, его отец, его деды и бабки нагрешили бы и он вновь родился бы собакой или черепахой? В трехлапую черепаху, медный китайский сосуд о трех ногах, он собирал кровь жертвенного барана, рассекая ему глотку ножом. Когда-нибудь он так же дернет ногами и затихнет – под чьим-нибудь вздернутым над ним ножом. А они все, его люди, все монголы, все буряты и ойраты, все уйгуры и тувинцы вокруг верят, что он – бессмертен. Что он выпил эликсир бессмертия, и теперь его не возьмет ни одна пуля, не разрубит ни один меч.

Люди то же самое говорят об Унгерне. Что ж, удачлив друг его. А он, Джа-лама, воистину бессмертен. Ибо он воплощение Амурсаны. Ему не надо пить тибетские напитки, дающие вечную жизнь. Не надо колдовать в полнолуние, одевая себя незримым непробиваемым щитом. Лунг-гом-па бежит по заснеженным дорогам, и из острия его кинжала-пурба ударяет вниз, отвесно, ослепительный луч. Он тоже бежит по дороге. И это его дорога. Только его. Никто не заступит ему путь.

Красные и белые дьяволы все равно истребят друг друга, и тогда настанет его время. Надо уметь ждать.

Дверь скрипнула. Вошел, низко кланяясь, один из его верных цэриков, Максаржав.

– Господин отдыхает?.. может быть, сделать жирный хурч, может, повелеть приготовить свежие поозы с бараниной?..

Дамби-джамцан медленно обернул крупную, круглую массивную голову. Толстые щеки дрогнули. Цэрик воззрился на налившееся кровью лицо, на глаза в складках обвислой кожи, чуть выпученные, с белками в разводах кровеносных сосудов. «Как он плохо выглядит, – подумал Максаржав с жалостью. – Почти не спит. Он чувствует опасность. Он как дикий зверь, на которого хотят напасть».

– Приготовь поозы, Максаржав. И... в моем кабинете... на столе... стоит бутылка, оплетенная лозой. Там сакэ. Настоящее японское сакэ. Его привез эта сволочь Биттерман. Принеси сакэ и горячие поозы в юрту. Я сейчас уйду отсюда. Я не могу здесь, в крепости, есть и пить. Я, как истый монгол, должен делать это в юрте. Разделишь со мной трапезу?

– Да, господин.

– Не было известий от Унгерна?

– Были известия от Семенова, господин.

– От какого? От Трифона?

– От Иуды, господин.

– Каковы известия?

– Готовится штурм Урги, господин.

Джа-лама пожал плечами. Максаржав видел – виски под перехваченной густо-алым, как кровь, платком уже серебрятся. Бессмертному Дамби-джамцану не так много лет, а он уже седой. Мир горит и сгорает в огне, и, если ты бесстрастно глядишь на разрушения и смерть, огонь перекидывается на твое лицо, и ты морозом седины объемлешь пламя.

– Меня хотят пригласить… участвовать… в торжестве?

– Иуда Семенов через своего посланника просил передать вам, господин, что штурм будет происходить без вашего обязательного участия, только если вы сами пожелаете прийти на подмогу. В Урге организованы тубуты.

– А, тибетцы?..

– Их колония вблизи Захадыра. Их много. Они ненавидят китайцев. Над ними вызвался начальствовать человек недалекий, но полный священного огня, жестокий, по слухам, и молодой. Это один из палачей Унгерна, бурят Тубанов. Он организовал тубутов, уже существует Тибетская сотня. Группа заговорщиков, переодетых ламами, должна проникнуть в резиденцию Богдо-гэгэна через Святые ворота. Богдо-гэгэн и его божественная супруга будут похищены и унесены на вершину Богдо-ула.

– Откуда Иуда знает все это? От брата?

– Иуда знает все это от самого Унгерна. Это известия достоверные.

– Две рыбы должны соединиться мордами и хвостами, чтобы внутри них образовался тройной знак Небесной Войны. – Джа-лама встал с кресла, положил руки на поясницу, поморщился. «И поясница болит, как у старика», – отметил цэрик. – Значит, снова война? Отлично. И меня тоже ждут?.. Что ж, я никогда не отказывался воевать. Тем более, если речь идет о спасении и возрождении моей страны.

– И живого Будды, господин.

– Верно, Максаржав. Иди распорядись насчет ужина. И про сакэ не забудь.

Максаржав удалился. Джа-лама расстегнул темно-зеленое дэли, с пришитой к широким рукавам золотой тесьмой, с отороченными золотом отворотами воротника. Зло сорвал с головы платок. Растер рукой голую голову. Как многие воины, он брился наголо, чтобы не потеть, не пользоваться гребнем, не вычесывать из башки вшей. Через бритое темя, разделяя череп надвое, пролегал страшный, уродливый шрам. Однажды в бою ему, Неуязвимому, рассекли голову саблей. Он чудом остался жив. Старая бурятка по прозвищу Морин-Хур колдовала над ним, мазала ему темя и затылок тибетскими мазями и притираниями, закутывала в тряпки, вымоченные в уксусе и отварах горных трав. Морин-Хур поила его через каждый час горячим и холодным питьем, каким – он не знал, – и он все время мочился в подставляемую ему медную посудину, – а есть старуха не давала ему ни крошки. Ровно через десять дней Джа-лама поднялся с постели. Он спросил Морин-Хур: чем тебя вознаградить?.. скажи, все исполню. Старуха насмешливо сверкнула узкими глазами. «Подари мне медную пулю, а себе ружье оставь», – ему казалось, она смеется над ним. Побледнев, закусив губу, он вытряхнул пулю из магазина. Протянул на ладони старухе. Бурятка попробовала пулю на зуб, как монету. «Что ты с ней сделаешь?» – «Просверлю дырочку, буду носить на груди. Пока я ношу ее на груди, тебя не возьмет никакая пуля». Он спросил Морин-Хур: от чего я умру? «Тебе отрубят голову, батор», – беззубо улыбаясь, зажав пулю в кулаке, спокойно и радостно сказала старуха.

А теперь будем отдыхать. Морин-Хур, скорей всего, давно умерла, а он еще жив – и будет жить вечно. Пуля, дура... Это человек дурак. Ригден-Джапо еще не повернул на пальце свой перстень. Какой камень у него в перстне? Сапфир? Синий камень, прозрачный камень, синее небо. Тишина. Давай отдохни, Дамби-джамцан. Холодно? Ты выйдешь на воздух. Ты пойдешь к пруду. Рядом с крепостью для тебя выкопали пруд и наполнили его водой. Он замерзает по зиме. Ты возьмешь пешню, разобьешь наросшую за ночь корку льда, разденешься, встанешь у зазубрин ледяной кромки, глубоко вдохнешь морозный ветер, жизнь. Ты жив еще. Ты жив. И ты мудрец. Ты не посягаешь на власть над Азией – то, на что, сам не отдавая себе в том отчета, посягает Унгерн. Тебе не нужна власть: ты и так ее имеешь. А кому-то будет нужна твоя голова. И ее на пике, с оскаленными зубами, лысую, повезут по городам, чтобы хвастаться: мы убили Бессмертного.

Он зажмурился, отогнал видение. Спустился по лестнице, по каменным грубым ступеням, вниз, во двор. Зубчатые стены крепости молчали. Одинокий огонь горел на угловой башне. Максаржав распорядился всю ночь жечь факел. Но ведь уже скоро утро. Уже утро, и вот рассвет.

Бледное небо наливалось нежной розовостью, как щека девушки на морозе. Джамби-джамцан, чуть вперевалку, раскачиваясь, как утка, на своих кривых, словно рахитичных, ногах кочевника, номада, подошел к замерзшему озерцу. Пешня лежала тут же, на берегу. Он взял ее, легко расколол наледь. Черная вода выбрызнула поверх прозрачной пластины льда. Он медленно разделся, кидая одежду на снег, как стяги поверженного врага; горячее тело схватил цепкими колючими когтями безжалостный холод. Джа-лама вжал живот, вминая в снег ступни, тяжело подбрел к проруби, долго стоял, смотрел на смоляную темь воды. Будда, отец твоего духа, не боялся ни холода, ни жара. Амурсана, ты же освежался холодом вод, горьким вином, горячим женским лоном. Вперед, Джа-лама, может быть, когда ты возродишься в облике Ригден-Джапо, ты вспомнишь это утреннее купание в Тенпей-бейшин.

Он, прочитав быстро мантру, прыгнул в прорубь.

Так из жизни прыгают в смерть.

Так из смерти, из застылого озера бардо, снова прыгают в жизнь, и ледяной холод охватывает младенца. Утроба покинута, темная пещера пройдена. Ты снова бессмертен. А для чего?

Он, нырнув с головой, выплыл, отфыркнулся. Уцепился руками за осколочно-острую закраину льда. Небо все сильнее ярчело, и солнце наконец вывалилось в ледяной белый простор, будто красное китайское яблоко выкатилось на белый снег, будто красный, орущий человечек выпростался из напряженного, искрученного родильной мукой белого живота матери на чисто-белую простыню.

* * *

Он ненавидел ее. Зачем он женился на ней?

Пусть бы лучше он спал с проститутками, чем жениться. Такому человеку, как он, жениться было нельзя. Ему нельзя было переступать порог.

Он приказал ей: окрестись перед свадьбой. Зачем, робко и тихо спросила она, ведь мы же все равно будем жениться по китайскому обряду? Затем, поглядел он на нее ненавидяще и дико. Затем, чтобы ты была Еленой Павловной. Ты же сама хочешь быть Еленой Павловной.

И она согласилась. Он покорно наклонила голову, воткнутые в ее черный тяжелый пучок шпильки дрогнули, как крылья стрекоз.

Она была маньчжурской принцессой, дочерью сановника династической крови. Ее отец принадлежал к древнему роду беспредельно разветвленной императорской фамилии, что после революции в страхе удирала из Пекина в Маньчжурию и нашла приют при дворе властительного Чжан Цзолина.

Да, она согласилась креститься, хоть и боялась; и ей понравился обряд крещения, понравилось, как ее голову трижды окунали в большую серебряную чашу в православной церкви Харбина, а потом поливали на затылок из чаши водой; как босиком она стояла на коврике, с голой шеей, и ей мазали лоб, щеки, руки и колени пахучим маслом, а потом, бормоча таинственные древние славянские слова, надевали на шею медный крестик на золотой цепочке. Унгерн настоял, чтобы крест был именно медный. «А что ж цепочка золотая?» – наивно спросила она его. «Ты принцесса, тебе положено. А крест должен быть простой. Как у всех русских», – жестко ответил он, глядя в сторону. Ей остригли прядь волос и бросили волосы в чан с крестильной водой, а потом, после завершения обряда, подошли, низко кланяясь, русские старухи и куда-то унесли огромную серебряную чашу. Куда, спросила она? «Эту воду молящиеся выпьют потом», – шепнула ей, крестясь, церковная девочка, зажигавшая в храме свечи, вся, до подбородка, закутанная в черное. Она содрогнулась от отвращения.

Он взял ее под локоть и сухо сказал ей: Елена Павловна, поедемте домой, вас ждут, вы должны одеваться к свадьбе. Китайского венчания она не помнила. Пелена сна и видений, пелена грядущего ужаса, теперь испытанного ею, заволокла все – так дым костра заволакивает людей и горы вдали. И уже не рассмотришь.

Тихий звон... Длинные шелковые одежды, струящиеся по полу, за спиной... Гудение, визги дудок... Алый, белый, ярко-розовый шелк... Благовонный дым, медленно, сонно поднимающийся к потолку... Зачем они надели на нее европейскую фату?!.. Она же не хотела... Жених стоял рядом с ней, и их обоих обволакивал синий, сизый, призрачный дым, и у нее в ушах, на тоненьких серебряных ниточках, качались под дуновениями храмового сквозняка две жемчужины, две розовых жемчужины. Откуда вынули их, из какого водоема?.. Из Желтого моря?.. Из Хуанхэ?.. Из Селенги?.. Она любила жемчуг. Отец всегда дарил ей жемчуг, как богатые и бедные отцы семейств всегда дарят дочерям в Китае. Жених обернулся и, о ужас, взял пальцами – она подумала: мочку схватит!.. – нет, жемчужину. «Сейчас дернет, оборвет», – подумала она мгновенно. Отчего он казался ей сумасшедшим? Он поднял жемчужину за серебряную ниточку и поднес пальцами, пахнущими табаком, к ее губам. Ткнул жемчуг ей в губы. Ждал. Глядел круглыми безумными глазами. Она раздвинула губы. Он положил жемчужину на нижнюю ее губу. Она прижала ее верхней. Он погладил ей пальцем подбородок. Усмехнулся. Так и стояла – с жемчугом в губах, – и это было странно, унизительно и страшно. А китайские свадебные дудки визжали радостно, потом тихо плакали. И он отступил на шаг, отвернулся от нее и снова воззрился на ламу, совершающего обряд.

Ярко-огненные шелковые одежды того ламы... Лама-огонь... Одежды-огонь... Жизнь, вся жизнь – огонь... Пусть все сгорит, вся ее жизнь... Лучше был он бросил ее в огонь... чем вот так... вот здесь...

В Урге думают: она убита. Поэтому – не ищут.

Она лежит здесь... под каменной плитой... под железной коркой... и ее кормят, просовывая в отверстие ложку с медом... опять с медом... она плевала мед, ругалась страшно, по-китайски и по-русски – так, как ругался иной раз ее минутный муж, – потом, изголодавшись, умирая от голода, ловила эту сладкую, медовую ложку, всасывала, чуть ли не откусывала от позолоченного черенка... Кричала: дай еще!.. еще... Над ней раздавался смех... снова смех... смех, вечный как мир...

А разве мир вечный? Ты же знаешь, Ли Вэй, что он не вечный. Зачем ты обманываешь себя?

Иногда она видела огонь. Он горел высоко над ней. Прижатая тяжелым камнем, в пробитое в камне отверстие она видела рвущееся пламя. Тот, кто кормил ее медом, держал над нею, высоко вздымал горящий факел. Связка сандаловых прутьев. Она так бешено горела. Томяще, опьяняюще пахло сандалом. Она слышала треск горящих во мраке ветвей. Увидеть бы лицо! Он видит в отверстии ее лицо. Она – его – не видит. Она видит только ложку. Позолоченную ложку с медом, которую суют ей в рот, – с витой ручкой, с клеймом на серебре. Ложку с медом протягивают ей все реже. Сначала это было каждый день. Потом – через день. Потом – раз в три дня. Потом...

Потом она потеряла счет времени. Она умоляла Невидимого: убей! Она плакала: освободи... буду твоя... все, что хочешь... Она слышала высоко над собой смех. Ей казалось – это смеется птица.

* * *

…Он потер рукой, кулаком впалую, поросшую седыми волосами грудь под расстегнутой рубахой. От рубахи отлетали пуговицы, некому было пришить. У офицерья тут, в лагере, жены, у иных солдатиков тоже, кто местный, кто поближе живет, с Селенги, с Байкала ли, с Уды, с Амура, – а он?.. Заброшенный он, кинутый… отрезанный ломоть, одинокий кочет…

– Э-э-эх… житуха, житуха… Пропасть ты одна, а не житуха…

Да ведь и не старик вроде, а силенок уже маловато. Какие ему сраженья, походы! Зря он к этой бешеной тарашке, к безумному барону-то, прибился… Да ведь мыслил так: с супостатством надо кончать, русских людей охмурила немчура, подбила на революцию, на то, чтоб брат брата порешил… и сделались люди не люди, а черти натуральные. Так вот просто, проще чем лапоть сплести: всех бесов перебить – и рай пресветлый настанет! Э-э-эх… если б все оно так было…

– Да, Николка, штой-то мало от тебя толку… Пойти, што ль, иголку с ниткой у Мишки Еремина спросить?.. чай, дрыхнет небось… а у Федьки там, у Федьки-то наверняка в сундучке чекушка припрятана… он меня завсегда угостит… а то сердце не стучит, не тянет мотор…

Казак Николай Рыбаков потерял в Ужуре, большом селе на границе Красноярской губернии и Хакасии, где стоял у него крепкий казацкий дом и бегало по дому шестеро детишек («Эх, Маланья, давай седьмого-то заделаем, семь – счастливое число!» – смеялся он, накрывая всем телом, как ястреб цыпленка, балующихся ребятишек), в одночасье – все. Жену. Старую мать. Всех – до единого – детей: и подросших, и малых. Его семью, так же, как и другие семьи в Ужуре, в Копьево, в Туиме, в других селах и уездных городках Хакасии, перебил красный офицер, налетавший на мирные селенья с винтовками и пулеметами – косил всех подряд, сгонял на площадь, поливал пулеметным огнем, врывался в дома, приставлял маузер с вискам орущих, как резаные поросята, детей, ко лбам онемелых старух, палил – со товарищи – в мечущихся по избе баб. Офицера того, мать его за ногу, звали Аркадий Голиков. Ежели его убил кто – пусть в аду он горит, в смоляном красном пламени!

Рыбаков, прихрамывая – у него нога была глубоко ранена в бою под Улясутаем, – подковылял, щурясь на яркое зимнее солнце, к палатке, где жили трое солдат: старик Михайло Еремин, бравый молодец Осип Фуфачев и иркутский казак Федор Крюков. Федора Крюкова Николай в особенности уважал. За то, что Федор был шибко грамоте учен и все писал, корпел в свободную минуточку над листами бумаги; он записывал в них, корявым языком, на дикой смеси церковнославянских словес и грубо-казацкого, староверского сибирского наречия, свою собственную Библию. «Я, Николка, желаю записать письменами все приключения нашего большого похода, как мы с бароном нашим через леса-степи шли… как красных воевали, как Ургу воевали… как бились под Читой… Ведь, разумею, всяк человек свою Библию пишет…» Рыбаков возражал: да ведь уж есть одна, большая да боговдохновенная, куда ж еще одну плодить! Федор Крюков возражал: «Это ты брось, в каждом времячке, знаешь, свои Даниилы-пророки, свои евангелисты должны быть… Вон, у нас на Руси летописцы были, так плохо, что ли?..» А ты што ль, у нас тоже летописец аль пророк, шутил Рыбаков – и закручивал ловко «козью ножку» с крепкой, дерущей ноздри и рот маньчжурской махрой.

У палатки, щурясь, греясь на обманчивом зимнем солнышке, сидел в расстегнутой кацавейке старик Еремин, штопал гимнастерку, медленно вонзая сапожную длинную толстую иглу в потертую болотную ткань и медленно выдергивая нитку.

– Здорово живешь, Михал Палыч! Фуфачев-то тута?..

– Да ить давеча был тута, убег куды-то, пес разберет… Пошто он тебе сдался?.. Со мной побалакай…

– С тобой об этом несподручно, – Рыбаков помял загрубелыми пальцами бородатую щеку – засеребрилась бородка-то, он в осколке зеркала себя давеча увидал – да испугался: ну седой как лунь стал! – вздохнул тяжело. – У нас с Фуфачевым делишки завязались совместные. Он мне нужон. Слышь, Михал Палыч, – смущенно потупился казак, просительно, как-то по-собачьи вскинул глаза, – ты вот штопаешь… мне к рубахе пуговицы не пришпандоришь?.. да локотки бы подштопать…

– Ну, Микола Евграфыч, – сощурился старик Еремин, лобастый, малорослый старик с лицом голым, безбородым, как у монгола, с редкими седенькими волосиками посредине подбородка, продолжая тянуть из материи иглу, высоко вздевая руку, – я ж тебе не баба, штобы твои просьбишки исполнять. Сам давай-ка потрудись! А ить зачем тебе Фуфачев? коль не секрет, конешно…

– Не секрет, – вздохнул Рыбаков. – Он похитителя людей ловит. И меня подрядил помогнуть ему. Они с Иудой Михалычем, атамановым братом, этим делом занялись.

– Опасное энто дело, – выдохнул старик Еремин, разглаживая на коленях штопку и придирчиво рассматривая ее. Солнце вызолотило его огромный шишкастый лоб.

– Да ведь не опасней, чем ежели вот тебя следующего возьмут да умыкнут. А слухи ходят, – Рыбаков наклонился поближе к старику Еремину, – слухи ходят такие… что тут гдей-то, поблизости лагеря, монгольское капище в скалах… и там, вот те крест православный, все мертвяки лежат!.. и наши вроде бы, пропавшие, тоже там…

Старик Еремин ничего не ответил, перегрыз штопальную нить зубами. Из-за палатки вывернулся мальчонка, десятилетний Васька Хлыбов. Мальчонка прибился к войску Унгерна случайно, после взятия Урги, когда тьму народу переколошматили, а этого казачонка подобрал сердобольный Еремин из сожженной казачьей избы на окраине Урги. «Своя своих не познаша, – вздыхал старик Еремин, – зачем же своих-то, к лешему, бить?» Парнишка оказался понятливый. Солдаты называли его так же, как друг друга в дивизии, – «паря». «Эй, паря, подсоби!.. Эй, паря, ну-ка живо скачи за хлебом на Захадыр!.. Паря, эй, почисть коня мово, гостинец получишь!..» – «А каков гостинец-то?..» – «Да суслик жареный, ха-ха-а-а-а-а!..»

– Васька, а ну брысь отседа! – У Васьки были ушки на макушке. – Что подслушиваешь?

– Я все слыхал, дядь Коля, ну все-все…

Рыбакова осенило.

– А ежели все слыхал – давай помогни тоже! Ты ночами ничего тут не замечаешь в лагере подозрительного? Дрыхнешь спокойно?..

– Не очень, дядь Коля. – Васька Хлыбов засунул в нос палец, поковырял в ноздре, сплюнул на подталый снег. Пошевелил пальцем ноги в дырке сапога. – Кто-то на конях все время куда-то снаряжается. Ночью-то у нас ведь кто спит, а кто и нет. К командиру вон из Урги все время шастают, шастают… разные людишки, так и прут… Важный у нас командир-то, знаменитый. Лучше царя! – Васька свистнул в дыру от зуба. – Да он будет царем, еще как будет!

– Какой царь, что озоруешь, – одернул его Рыбаков. – На лошадях, говоришь, гарцуют?.. Так это в порядке вещей. А так, чтоб подозрительное што… ну, крики там, стоны… вроде как убивают кого… не слыхал?.. Или силком тащат кого… такого не слыхивал?..

– Силком?.. – Васька хитро воззрился на Рыбакова. Хохотнул. – Из Машкиной юрты вопли доносятся иной раз ночью, ага… ее ктой-то – точно, силком… а может, и по доброй воле…

– Цыть! Сгинь, – велел Рыбаков и сделал страшные глаза. – Щас как размажу в лепешку…

Васька убежал со всех ног. Рыбаков пригнулся и зашел в палатку. На полу палатки, в жестяной миске, горела темно-желтая восковая свеча. Федор Крюков сидел, как китайский богдыханский писец, скрестив ноги, на коленях у него лежала толстая доска, на доске – листы бумаги, перед ним на разложенных шкурах стояла чернильница. Федор, морща лоб, тихо, с подхрипами, прерывисто дыша, иной раз всхрапывая, как конь, в забытьи, сосредоточенно писал, не видя и не слыша никого и ничего кругом. Рыбаков, чтоб не испугать его, вежливо покашлял. Федор вздрогнул и оторвал глаза от рукописи.

– Ну што, с чем пожаловал? – мрачно спросил он. – Не мешай. Важное пишу. Библия моя сама вперед катится. А ты с чепухой какой приволокся, Николка, али с чем?..

– Да ни с чем эдаким, – Рыбаков снова смущенно крякнул, – а это… для поднятия моих казацких сил… помнится, у тебя чекушка была, ты ж приберег… сказал: до первых холодов… вот они и пришли…

Крюков сердито глянул на казака. Искушение было слишком велико. Он отложил доску с исчерканным листом, пошарил в котомке, приткнутой к стенке палатки. Извлек ртутно-прозрачную чекушку.

– Совратил, змей. Из горла аль нальем во что?..

– Давай из горла. По-быстрому. Штоб не увидал никто. Ежели кто заметит, барону донесет – не миновать нам китайской палки. Ташур их сам вытачивает, с желобками… умелец…

Федор отодрал затычку, глотнул, протянул бутылку Рыбакову. Казак выпил, утер усы, блаженно прижмурился.

– Полегчало. Благодарствую. На, спрячь. Храни как зеницу ока. Еще приложимся.

– Приложимся. – Федор запрятал чекушку в котому. – С чем пожаловал?

– Осип мне нужон. Пока поджидаю его – дай почитать, што корябаешь. Любопытство меня берет.

Федор с сомнением поглядел на казака, потом сжалился. Взял лист, протянул:

– На… читай.

«Унгернъ же и мужи его, солдаты славные, собрашася, и ополчишася во удоли синяго озера Байкалъ, а опосля и реки Селенги, а опосля во удоли Улясутая, а опосля того и во удоли самого славного града, Урга называемого, и устрояхуся на брань противу иноплеменником. Азияты сражахуся крепко, множество людей Унгерна побиваху. И иноплеменники стояху на горе отсюду особь, Унгернъ же стояше на горе отонуду, и удоль между ними бяше. И изыде мужъ силенъ изъ полка иноплеменнича, имя ему Богдо-гэгэн…»

Рыбаков оторвал взгляд от листа. Желваки под скулами заходили, седая борода и усы возмущенно зашевелились.

– Это как же – Богдо наш враг? Богдо ж под нами! Он же союзник барона! Они ж вместе! Они ж… Неправду пишешь, Федюшка! Надо написать – Чен И, китаеза проклятый!

– Как же неправду? Правду, – невозмутимо пожал плечами Федор. – Мы брали Ургу? Брали, хоть и неудача нас постигла. Сражались с косоглазыми? Сражались. Унгерн над Богдо теперь? Над Богдо. Унгерн Ургу возьмет? Возьмет беспременно. Я-то ить тут могучую битву описываю, как мы Ургу воюем, а ты…

– Ну хорошо, Господь с тобой. – От водки щеки и нос Рыбакова порозовели. Он снова углубился в чтение. Его губы шевелились, он повторял чуть слышным шепотом:

«И шлемъ медянъ на главе его, и въ броню кольчату той оболченъ бяше… и поножы медяны верху голеней его…»

ГОЛОСА КАЗАКОВ. НИКОЛА РЫБАКОВ

Тогда тоже была зима. Ну, суровая зимушка была в том году, и вроде б недавнее времячко то было, а кажись, век уж прошумел.

Канун Рождественского Сочельника стоял, да... Если рельсов рукой коснуться – руку к железу приваривало на морозе. От паровозов дымина валил черный, тяжелый, навроде как жирная вакса в каменном от мороза воздухе растекалась. Все паровозы на Транссибирке были чехами захвачены. Наши уж и не плясали.

Сыпнотифозных на санках везли, связанных, будто дрова. Они ж и лежали, как дрова – бездвижно, мертво. Кто и умер, однако, а его все еще везли, везли – мать сына везет, а он уж не дышит, дочка – отца-старика... Потом как рухнет на колени в снег перед санями, обхватывает, плачет... Головою о ледяную грудь колотится... А тот уж не слыхает... Эх, человеки, человеки, и каво мы все колготимся...

Кто мог молиться – молился. Я тогда не мог. Мои все убитые у меня перед глазами так и стояли...

Я-то был в каппелевской армии тогда. К Унгерну я уж опосля прибился. А тогда, в январе, перед Рождеством, армия Каппеля приказала долго жить. Шесть десятков тысяч, бают, потеряли бойцов у нас, у Каппеля Владимира Оскаровича то исть. Кого убили, кого ранили, кто пропал без вести, кого в плен взяли... разве сочтешь, а однако, кто-то ведь и счел... Я-то оказался, слава тебе Господи, в той части армии, что пробивалась к селу Есаульскому, и там Каппель отдал приказ – повернуть на север... И железная дорога осталась у нас за спиной... И мы пошли, пошли вдоль Енисея... Зеленый лед, на сибирских реках лед завсегда зеленый... Изумрудный дак... А Енисей в тот год, как назло, не везде стал, льдом не все крепко схватило, где и пошумливал быстрым потоком, ой быстрая река, и вся норовистая, игривая, ну чисто рысь таежная... До Кана дошли – думаем: инда по льду надоть брести?!.. Побрели. Ночами тяжеленько было. Не увидишь, где лед подточен – со дна горячие ключи бьют, полыньи сплошняком, сколь раз – слышу крик впереди: «А-а!» – и только солдатика и видели, под лед сиганул, сердешный, и – поминай как звали... Лошадок жалко, лошадки напропалую гибли... Во тьме пробирались с каким угодно светом: с фонарями масляными, со свечами, что в церкви в Красноярске стащили у попа... кто лучину перед собою нес, жег... ну чисто крестный ход по льду, жуть, оторопь меня брала... а все ж идти надо было...

Мы тогда не знали, что Колчака расстреляют в Иркутске. По слухам, на льду это тоже случилось, на льду Ангары... на реку их вывели с Пепеляевым, их благородий, вдвоем... Последняя минута, в сознании ведь пулю-то грудью встречаешь, да без завязанных глаз... Каждый солдат готов к тому, чтоб на тот свет переселиться с Богом. И каждый офицер. Адмирала расстреляли... а генерал наш, Владимир Оскарович, под лед на Кане провалился, легкие у него воспалились... Мы его сами на коня сажали, коня тихим шагом пускали... к седлу генерала привязывали... вечером – сымали... Да не спасли мы его, мученика, нет, не спасли. Под Канском, у железной дороги, на разъезде Утай, что близко от станции Зима, скончался наш отченька, наш Каппель. Тяжело умирал... не дай Бог так-то умереть, лучше уж пускай расстреляют к чертовой мамушке. Воздух ртом хватал, выгибался, инда при столбняке... кричал, мать все призывал... Человек помирает – а все мать зовет, будто бы робеночек он, человечек, и ему опять на ручки хочется, ко груди теплой, к утешению... Одиноким ты рождаешься на свет; и одиноким уходишь отсюдова. Полкового священника намедни мы похоронили, некому было отпевать, молитвы, какие знали, пролепетали... В гроб мы его положили и, крестясь, плача, сани с гробом потянули за собой – морозы все одно стояли крепкие, место можно было не спеша выбрать, где закопать... Не вышло у них, у Каппеля, у Колчака. Не получилось. Ну да Бог им судья.

Все мыслю так: а у нас, у нашего-то барона – получится ль?..

Вышли к Байкалу. Лед трещал так громко, что нам казалось – канонада... Лодки вмерзали в ледяные забереги. Всюду валялись конские трупы. Мы шли и шли, мы стремились попасть в Забайкалье, нас вел уже Войцеховский... а когда мы к Чите подобрались, голодные-холодные, обтрепанные хуже нищих на паперти, отощавшие – пропитайся-ка одной мерзлой кониной да еще заварухой – варевом из муки да растопленного снега!.. – мы узнали: Колчак незадолго до ареста произвел Семенова в генерал-лейтенанты и назначил его походным атаманом всех Российских окраин... Адмирала не было – а приказ-то был! И приказу надо было подчиняться, ибо военные люди мы все!

Подчинились.

Все мы поближе к Чите подтянулись-подползли... а уж весна стояла, март!.. эх, много, много нас скопилось в Забайкалье, все мы, недобитые, да гордые, все мы, истинные россияне, там оказались... Восток – братцы вы мои, не задворки. Восток лежал перед нами, как спрятанный в шкуре рыси китайский драгоценный зеленый камень нефрит... кажись, так его кличут?.. Думал – доченьки вырастут в Ужуре, нефритовые колечки им подарю...

Семенова ругали все почем зря. И распутный-то, до водки охочий, и расхристанный, и жестокий, чуть что – секир башка; и амуры любит, то исть, с бабенками баловство; и чуть ли не на руку нечист... Грязь лили ведрами. Семенову икалось, и таких шаек ни в одной сибирской бане не было, чтоб ему от той грязи отмыться. К весне он Дальневосточную Русскую армию сколотил. И я там очутился, ну, как же иначе. Врангель подминал Семенова под себя – Семенов не подчинился. Нравный дак наш атаман. Вот уперся в Унгерна, и лучше вождя, понимаешь ты, нету. Нету, и все! И я так раздумываю теперича: должно, нету. Кто б это еще такой сумасшедший на Ургу войска повел?! А вот он повел. Кто все неудачи так стойко, сцепив зубы, пережил?! Кто нам глазыньки распахнул, открыл, что Азия – матерь миров всех, что она, Азия, грудью все остальные миры вскармливает?! Опять же Унгерн. И за это, братцы, я готов идти за ним, за бароном, и за атаманом нашим славным Семеновым в огонь и в воду, вот вам истинный крест. Зябнуть в штопанной шинелишке, в гимнастерке, из мешковины пошитой. Из мешка, стало быть, из-под картошки... А он, атаман, дай-то Бог ему здоровьичка, выдал нам и валенки, и полушубки, и ушанки, и шапки меховые, и деньгу положил хорошую... а что бьет – значит, по-нашему, по-русски – любит!.. дисциплину блюдет... Солдата ежели распустить – он, братцы, хуже бабы станет...

На Ургу пойдем. На Ургу. Ты , Федюшка, желал бы ламой переодеться?.. Я бы – желал. Ить как это забавно. Долыса тебя оброют, в оранжевую хламиду нарядят, а под хламидой у тебя – и холодное оружие, может, и меч какой монгольский, и, соответственно, винтовка. Откуда я про лам-то переодетых выдумал небылицу?.. Да правда все, так и будет. Это Митяй Тубанов мне сбрехнул, что барон на хитрость пускается. Украсть этого, ну... ихнего царька... гэгэна, значит. И тогда китайцы навроде как растеряются. Шут их разберет, может, и растеряются! Низкорослые они, китайчата, хлипкие против русских... воевать в зимних полях не умеют... только – один на один, друг с другом, ловко эдак подпрыгивают, пяткой в рожу с размаху лупят... Дай мне огоньку еще, Оська, потухла цигарка моя...

* * *

ГАНЛИН ИГРАЕТ

Ты видишь дворец?

Я вижу дворец.

И китайцы, успокойся, видят тебя. Всадников они расстреляют без труда.

А пеших?

И пеших тем более. Вперед.

Зачем обрекать своих солдат на верную смерть?

На верную славу обрекаю я их.

А слава и бессмертие – это одно и то же?

Да. Это одно и то же. Разницы никакой.

Ты совсем не думаешь о жителях Урги?

Пусть о них думает Богдо-гэгэн. Я думаю о судьбах Грядущего Царства, а отнюдь не о судьбах отдельных людей. Слишком много людей на земле, как муравьев или пчел. Слишком мало богов на земле. Если они и приходят на землю, то в небеса обратно уходят. Темно у нас и тоскливо. А они хотят огня, величия и торжества.

Река замерзла. Из Урги дворец Богдо-гэгэна был виден великолепно – как игрушка, заиндевелая нэцкэ на ладони смеющегося ламы. Китайцы спокойны как слоны. Владыку можно было не сторожить. Любого, кто полез бы вверх, по склону Богдо-ула, в ясную, особенно лунную, морозную ночь, можно было взять на мушку и отстрелять, как дичь.

Пусть о нас слагают потом легенды. Пусть нас потом, века спустя, называют Непобедимым Вихрем, Налетевшим Огнем. Пусть из уст в уста передают небылицу – о том, как мы взяли дворец Богдо-гэгэна на берегу замерзшей Толы и выкрали Владыку с женой и унесли наверх священной горы. Мы тибетцы. Мы родились в Стране снегов. Мы должны воевать так, чтобы потом о нас говорили: эти люди налетают как ураган, а исчезают, как снег на ресницах девушки. Так, как высыхают слезы на ее щеках.

Будем ли мы скакать на конях? Ворвемся ли в снежную лунную ночь на огненных, громко ржущих лошадях, как истинные батыры? Пусть звенят в ночи наши дикие крики. Вспомните, ведь это правда, китайцы пришли в ужас, они высыпали во двор, они выпрыгивали из окон дворца; они кричали и бежали, и мы скакали за ними и добивали их копьями, саблями и штыками. Мы, Тибетская сотня.

Белый, слепяще белый под Луною снег, и люди карабкаются по склону. Это мы? Да, это мы. Если ты нам не веришь – проходи мимо.

Убей охранников, обходящих дозором Священную гору. Убей всякого, кто встретится тебе на пути.

Мы – в лесу. Мы – под сухими ветвями. Мы – под высохшими папоротниками. Мы – за кривыми ледяными стволами. Мы схоронились. Мы ждем. Нам дадут знак. Нас позовут.

Мы – заговорщики. Мы – в засаде. В мире все построено на заговоре. На обмане. На обмане и предательстве?! Если обман – во благо и для Бога живого, обман ли это? Где наши лошади? Наши лошади ждут. Мы надежно укрыли их.

Те, кто переодет в одежды лам, движутся медленно и уверенно. У них под одеждой винтовки. У них под полами дэли карабины. Наганы и маузеры. Шелестя оранжевым шелком одежд, по белому снегу, в лунной звездной ночи обманные ламы пробираются все вверх и вверх, все выше и выше. Вот и Святые ворота. Надо войти. Они войдут? Они войдут обязательно. Они уже входят. Они вошли.

И караул пропустил их? Караул пропустил их беспрепятственно. Потому что те ламы, что находились внутри, ламы Богдо-гэгэна, шепнули караулу: к нам ночью придут ламы, приехавшие издалека, из монастырей Шаолинь и с берегов Керулена, пропустите их, просим вас нижайше. Мы будем служить полуночную службу, предвещая и восславляя грядущее рождение великого Майдари.

Дворцовые ламы вооружились, как и мы. Был дан знак. Все в жизни знак и символ. Символ – жизнь. Символ – смерть. Символ вечной жизни – знак воплощения Будды, последнее имя Темучина, начертанное кровью на чисто-белом, как снег, знамени.

Ни одного выстрела. Ножи. Взмах ножа. И криков почти не было. Мы, тибетцы, уложили весь караул длинными тибетскими ножами-пурба наповал. Мы разделились: кто-то занял оборону, кто-то вошел внутрь и отыскал в переходах и коридорах укутанных в теплые халаты и овечьи шубы великого Богдо-гэгэна и его святую супругу. Мы подняли их на руки, как если бы сейчас был праздник Цам, и понесли к выходу. И вышли, с ними на руках, под холодные звезды, на алмазно сверкающий снег. И побежали, с ними на руках, вниз, к долине замерзшей Толы. И тогда те из нас, кто прятался за стволами деревьев и за сухими папоротниками на горе в лесу, вышли из укрытия и выстроили в живую цепь от подножья до самой вершины Священной горы. А те из нас, кто остался во дворце, стали стрелять в китайский караул у дверей и во дворе. И китайцы бежали. Мы знали это – то, что они побегут с позором от нас.

Перестрелка. Выстрелы. Сколько выстрелов за много воюющих веков слышала земля? Мы не боимся пуль. Мы передавали из рук в руки священную ношу – Богдо-гэгэна и его жену. Мы вознесли их на вершину горы Богдо-ул. И звезды равнодушно и холодно глядели на нас с небес, мерцая и вспыхивая, как хитрые, обманные женские глаза.

– Ну?! Взяли?!

– Держите, цин-ван!

Унгерн поднес бинокль к глазам. На сильном морозе запотели стекла. Он сцепил зубы, бессознательное ругательство вырвалось у него. Он, не глядя, выхватил из руки у подскакавшего к нему на запаленном коне тибетского солдата записку. Опять уставился в бинокль. На крепком морозе он был без шапки, и вокруг его коротко стриженной сивой головы вился пар.

– Читайте, цин-ван! – Конь под тибетцем переступил с ноги на ногу, с губ коня капала на снег пена. – От Тубанова!

– От Митяя?! – Барон развернул бумагу, чуть не порвав ее. – Что ж там?! О, Будда великий...

Перед его глазами плясали безграмотные строчки, нацарапанные по-русски странной красно-коричневой тушью. «ЦЫНВАН Я УКРАЛ ЖИВАГО БУДА И УТАСКИВАТЬ НА СВИТАЯ ГАРА БОГ ДОУЛ АСТАУСЬ ВЕРНЫЙ ВАМ ТУБАНАВ». Унгерн поднял лицо от записки, обвел ярко горящим взглядом все зимнее, застылое пространство окрест – вершины горы, заснеженный лес, сумрачные крыши храмов и дворцов вдалеке, купола Мижид Жанрайсиг, дегтярно-черное, с синим отливом воронова крыла, бездонное небо над головой, осыпанное тысячью огней, юрты лагеря, похожие на спящих медведей. Дрожа от радости, он крикнул:

– Ура! – Тибетец отметил, что он крикнул скорее по-монгольски, чем по-русски: «Хурра!» – Теперь Урга наша! Наша, слышишь, Гиатсо!

Из ближайшей юрты выбежал офицер. Его лицо сияло. Он торопливо, смущенно застегивал ворот гимнастерки.

– Я слышал, что вы сказали, командир! Немедленно оповестить всех!

Унгерн стоял прямо и недвижно, ноги его, в давно не чищенных сапогах, вросли в снег, он чуть расставил их, для устойчивости; из палаток и юрт выбегали в морозную ночь солдаты, офицеры, прапорщики, хорунжие, казаки, на ходу пятерней расчесывая бороды, протирая заспанные глаза, – и вскоре по всему лагерю, по всем частям, по всей заснеженной, мертво молчавшей в ночи Священной горе Богдо-ул покатилось, как снежная лавина, одно огромное, гигантское, неудержимое: «У-ра-а-а-а-а-а-а!»

Она была рядом.

Урга была, казалось, на расстоянии протянутой руки.

Как драгоценная шкатулка, которую – погляди, полюбуйся, подойди и грубо, властно раскрой. А небесная музыка грустно, прозрачно зазвенит восточными колокольцами изнутри.

Они, и офицеры и солдаты, уже устали разглядывать издалека этот волшебный, невероятный, сказочный восточный город с великолепием дворцов и храмов, изящных монастырей и древних, грубо отесанных субурганов, и они, разглядывая такую далекую и такую близкую Ургу, думали о том, что вот какая беда, ужас какой, их, русских людей, занесло сюда, к черту на кулички, а тут, видишь, какое сокровище в степях спрятано – целый огромный город, полный... чего полный? Чудес, конечно. Драгоценных нефритов на пальцах у дешевых проституток. Неведомой восточной жратвы в крохотных китайских ресторанчиках. Изобилия товаров в многочисленных монгольских лавках. Странных, невероятных богослужений в их странных и пугающих церквях – там огромные бронзовые и обсидиановые Будды сидят, поджав под себя ноги, смеются гладкими губами. Слитков и россыпей древнего золота в подвалах богатых домов, в сундуках и ларях богатых купцов, под алтарями богатых скряг-лам. И все эти богатства теперь будут наши! Зря, что ли, мы намытарились в морозных клещах позорной Красноярской бойни! Даром, что ли, отдавали свои жизнешки на Амуре и под Улясутаем!.. Жить хотим! Сокровищ хотим... И пусть барон молчит, зубы на замок, что покарает нас за мародерство!

Окститесь, вы же русские люди. Вы же благородные русские офицеры. Вы же честные и храбрые русские солдаты. Кто вы?! Кто ты такая, Азиатская дивизия, с хваленой дисциплиной, что сам барон блюдет, поднимая железный прут и больно хлещущий ташур на провинившегося, на негодника?!

«Солдаты! Я обещаю вам на три дня отдать город в вашу власть! Делайте с городом и с людьми что пожелаете! Лишь порога храма и монастыря – не переступайте!.. Слышали?!.. Все слышали?!..» Голос главнокомандующего далеко разносился на морозе. Замерзающие в палатках и юртах казаки и солдаты, истомившиеся от полуголодной, бездейственной жизни офицеры, напуганные исчезновением людей из войска, и без обещания Унгерна знали: победа – или смерть. Старое, славное заклятье. На севере сплошным заслоном стояли большевики; на границе с Маньчжурией – озлобившиеся китайцы. Им всем, измученным, истосковавшимся, замерзающим при суровой зиме в нетопленых юртах – командиры разрешали разводить костры на морозе, и то слава Богу, – оставалась лишь одна Урга.

Муки больше не было. Запасы пополнить нечем было. Тайные вылазки Трифона Семенова на «лендровере» на рынок Захадыр могли в любой момент закончиться плачевно. Хоть он и прикидывался одним из многочисленных русских эмигрантов и в путешествие по Урге отправлялся в цивильном, в штатском платье, ушлые китайцы могли подловить его когда угодно, проверив документы – поддельных у него не было, он рисковал. Люди в дивизии питались мясом, и оно кончалось. Соли в мешках оставалось уже очень мало. Высыпав из мешков в большой пустой ларь соль, аккуратно разделив, Никола Рыбаков выдал каждому воину щепоть на руки. Старики, вроде Михайло Еремина, и мальчишки, такие, как Васька Хлыбов, болели и умирали – от голода, от холода, от цинги. Кто был более силен и нагл, без зазрения совести отнимал у того, кто поробчее да послабее, теплые вещи, ибо не на всех хватало валенок и тулупов. Многие, ох, многие в Азиатской дивизии были одеты в лохмотья. Покойный подпоручик Иван Зданевич шутил: проклятье, мы, русские, здесь, у барона, скоро будем напоминать французов тысяча восемьсот двенадцатого года... Французы!.. Французы погибали в снежной России от голода и холода. Снежная Азия, выходит так, была не лучше. Ах, волшебный, чудный город Урга, где ты, скорее. Дай насладиться твоими сокровищами. Дай насытиться. Теплом. Едой. Горячим хурчем. Горячими женщинами. Мы не будем покупать их в борделях. Мы будем брать их сами.

Завтра Цаган-Сар. Завтра Новый Год. Луна говорит об этом. А на улицах Урги тишина. Ни человека. Все затаилось. Все вымерло. В храмах не служили. Рынки не торговали. На дверях всех магазинов и лавчонок висели замки.

Наступила ночь штурма Урги.

Катя проснулась вся в поту; она ворочала головой по подушке, разбрасывала руки по постели, осязая под простынями верблюжий мех, тяжело дышала, с трудом выбираясь из нехорошего сна. Семенова рядом не было – он вставал рано. А разве уже утро?.. Нет, нет, ведь еще ночь... Он ничего не говорил ей о том, что будет сегодня ночью. Сегодня ночью, второго февраля...

Сегодня ночью, второго февраля, в буддийский Новый Год, Унгерн с командирами – Семеновым, Резухиным, Ружанским, Вольфовичем, Тапхаевым и Хоботовым выступал на Ургу, штурмуя китайский квартал Маймачен.

– Мне снился Джа-лама... о, ужасный, – прошептала одними губами Катя, отирая ладонями пот с лица, садясь в постели. Без зажженной свечи в закрытой юрте было темно – глаз выколи. – Такой страшный сон... он подходил ко мне, крючил пальцы, зубы оскалены... и лицо все синее, синее... как... как у трупа...

Кромешная тьма и кромешная тишина. И легкий, еле слышный шорох. Катя насторожилась, кипяток ужаса обдал ее изнутри. О, нет, нет, не надо... Мгновенье спустя она догадалась – так тихонько идут, шуршат ее петербургские наручные золотые часики, вынутые на ночь из ридикюля и положенные на стул у изголовья.

Она перевела дух. Нашарила огарок свечи в подсвечнике, шведские спички. Атаман курил нещадно и разбрасывал спички и пачки папирос где только можно, без разбору. Медовый язычок лизнул, разогнал тьму. Стало спокойнее. Катя накинула шерстяную вязаную кофту: под одеялом было тепло, даже жарко, а в юрте стоял лютый холод. Впору разводить огонь в очаге. Среди ночи?.. Лень, да и к чему?.. Надо немного посидеть так, с огнем, и ложиться спать... Спать, спать...

– Иуда, – сказала она опять шепотом, одними губами, – Иудушка... Где ты...

Ей стало страшно себя. Опять из глубины женского, темного поднялась волна огромного, впервые испытываемого ею желания, томления, сметающего все. «Я хочу принадлежать этому человеку. И только ему», – подумала она, и неподдельный ужас объял ее. Это было много хуже, чем видеть в кошмарном сне синелицего Джа-ламу с когтями-крючьями. Она затрясла головой, забила себя кулачками в грудь. На миг почувствовала себя дурой, несмышленой маленькой девочкой, которая хочет то шоколада, то взбитых сливок, то поиграть в серсо, то музыкальную шкатулку в подарок, – сама не знает, чего хочет. «Каприз, блажь, дурь, выкинь из головы», – прошептали дрожащие губы. Она понимала – это не каприз. И все страшнее становилось ей.

Она неотрывно смотрела на горящую свечу. Поднесла к пламени палец. Желаешь потрогать?.. Трогай, трогай. Только потом не кричи от ожога.

Огонь. Вечный огонь. Любовь – тоже огонь, ты, маленькая девочка?.. В конце концов тебе только двадцать лет... И ты вправду не знаешь, чего хочешь...

– Я хочу тебя, огонь, – сказала она громко, на всю юрту. – Я хочу тебя, Иуда. Я умираю без тебя.

Она выбросила ноги из постели. Холод охватил, обнял ее – так обнял бы мужчина. Она, ежась, вздрагивая, напялила на себя исподнюю юбку, платье, влезла в рукава теплой кофты, накинула тырлык, теплую пушистую шапку, пошитую из убитых Семеновым на охоте в Забайкалье куниц, сапожки – и, отогнув тяжелые шкуры, выбралась из юрты наружу.

Небо сильно вызвездило; Урга маячила вдалеке прозрачным на морозе, застылым чудовищным призраком. Сейчас казалось – это мертвый город, обитель мертвого Будды. «Сегодня Новый Год монгольский», – вспомнила она, поежилась под тырлыком, глядя на звезды, на призрачный град-пряник вдали. Поглядела на темную, как шкура росомахи, гору Богдо-ул – и прижала ладонь ко рту, и чуть не закричала.

По всей огромной горе, по ее кряжам и крутосклонам, от подножья до вершины, в синей зимней ночи горели огни.

«Что это», – шепнули захолодавшие губы. Звезды насмешливо мигали, переливались, будто бы северное сияние посетило черные степные небеса. Костры, бесчисленное множество костров. Ковер из огня. Красные огненные цветы, расцветшие на выветренных изгибистых хрящах. Пламя, пляшущее пламя, безумное пламя, Господи! Катя, в бессознанье, перекрестилась. Китайское покрывало с огненно-красными живыми хризантемами переливалось, зловеще шевелилось в ночи.

Ей показалось – издалека накатывается волна далекого, еле различимого крика. Будто бы дальняя вьюга гудит, завывает в трубе, вырывается на простор великой тьмы. Жгучий, как мороз, страх крепко обнял ее, поднял все волоски у нее на теле дыбом. Прижав руки к груди, стояла она и слушала далекий накатывающийся крик, не понимая, откуда он доносится и зачем, молясь лишь об одном – чтобы Господь спас и сохранил ее во вставшем отвесно, как ливень с небес, рушащемся мире.

– Э-эй!.. Оська, ты-то куда?!..

– На левый фланг, Никола!.. Башкирская сотня, видишь, в наступление пошла!..

Во главе бурятской конницы скакали Джамбалон-ван и Митяй Тубанов. Башкиры и буряты скакали конные, казаки шли пешие. Ночь, густой деготь ночи лился с зенита на руки и лица, звезды прожигали полог мороза, осыпая новогодними блестками широкие снеговые ковры; во множестве разложенные по склонам Богдо-ула костры вырывали из мрака то щеку, то бешеный выкаченный, как у птицы, глаз, то драный либо штопаный локоть тулупа, то саблю, блестящую, как свежевыловленная рыба, выдернутую устрашающе из ножен, то тускло-латунный штык, то конскую храпящую морду. Войско шло; войско надвигалось. Войско надвигалось неумолимо.

– Осип, сколь у тя патронов-то?.. Сколь выдали?..

– Да, вишь... леш-ший задери, язви в душу... у всех хоть по десятке, а мне так и пятак отсыпали!.. Оделили, мать-ть-ть...

– Патроны скончатся – саблей, брат, руби!..

Осип, единственный из казаков, был на коне. Он одним из первых, бок о бок с командиром Резухиным, прискакал к Южным воротам Урги, к Маймачену. Он видел, как китайцы бежали, кидая на улицах оружие; он понял – те, кто засел в штабе и в маймаченских домах, отстреливаются отчаянно. «Для китайчат последний бой, Осип, ты понимаешь, конец им пришел», – шепнул Фуфачев сам себе, беря на прицел перебегающего узкую маймаченскую улочку, пригибающегося к земле китайца в темно-синем кафтане с развевающимися полами. Пуля попала китайцу точнехонько в затылок. Он упал ничком, смешно раскидывая руки, роняя наземь маленькую английскую винтовку.

Осип пришпорил коня. Конь заржал, храпя, дико кося красно-золотым глазом, повернул к деревянному храму Гэсэра. Из окон храма по мостовой ударили, брызнули пули. Две пули просвистели мимо Осипова уха. Он поправил баранью шапку, сплюнул, выругался: ишь, гады ползучие, – направил коня под прикрытие, в тень большого дома, похожего на дворец. Пешие казаки уже бежали к храму; оттуда их поливали пулями китайцы, кое-кто из казаков падал, обливаясь кровью, на мостовую, а остальные бежали, все бежали, прицельно палили, окружали храм, бросали в него связки гранат. Дым, едкая гарь, огонь смешались, выбухали до загнутых, как носки туфель, крыш, до густо усеянного звездами смоляного неба. Осип натянул поводья. Конь, взыграв, заскакал к храму Гэсэр-хана. Деревянный храм уже полыхал, охваченный со всех четырех сторон языками буйного, сумасшедшего, слепяще-алого пламени. Доски трещали, черные хлопья летели по ветру, холодный ветер, налетающий с севера, раздувал огонь все сильней. Осип не удержался, свистнул по-мальчишечьи: ух ты!.. Из огня донеслись дикие крики. Кричали заживо сжигаемые люди.

– Гори-гори ясно, чтобы не погасло, – сплюнув, зло проговорил Осип. – Красота, вишь, какая неописуемая! Победили мы все-таки вас, захватчики... Вот так же и большаков повоюем, придет час... так же сожжем вас, супостаты, хоть прячьтесь не прячьтесь в наши родимые храмы... Мы – и иконы попалим, и церкву взорвем, ежели надоть будет, для того, штоб нашу родимую земелю очистить от вас, сволочи, ироды...

Он вспомнил рассказ Николы Рыбакова о том, как погибла в Ужуре вся Николина семья. Расхохотался, слушая крики китайцев, погибающих в храме Гэсэра на Маймачене в огне. Из храма уже не стреляли – огонь занялся быстро и рьяно, его раздуло ветром сразу и мощно, пламя встало стеной и выгнулось над храмом чудовищным, золотым шевелящимся в ночи куполом. Рядом по мостовой процокали лошадиные копыта. Осип живо, резко обернулся, сдернул с плеча ружье.

– Не стреляй, друг! Свои, – Ташур, улыбаясь, подскакал к Фуфачеву, отер лицо от сажи ладонью, еще более размазав черные сажевые потеки поперек щек. Чалый конь под Ташуром играл, переступал нетерпеливо с ноги на ногу, мотал головой. Ташур осадил его, прицыкнул. Прищурился на пламя.

– А, ты, Ташур, – Фуфачев успокоенно нацепил винтовочный ремень на плечо. – Славно горит, не находишь?..

– Видел однажды Гэсэра во сне, – вместо ответа медленно, будто в бреду, произнес Ташур. – Стоит передо мной старичок, маленький, с жидкой белой бороденкой, плюгавый, седой, в драной курме, в сапожках с загнутыми носами. «Кто ты?» – спрашиваю его. «Я Гэсэр-хан», – отвечает. И смеется, а во рту зубов нет. «Чего ты хочешь?» – спрашиваю его опять. Отвечает: «Дай мне водки». У меня с собой водка была, хоть барон нам и запрещает выпивать. Однако разве запретишь человеку опьяняться. Человек хочет забываться и мечтать. Человек хочет улетать в небеса еще при жизни. И Гэсэр-хан хотел тоже. Он пришел ко мне с небес, и я напоил его хорошей водкой. Хорошей китайской змеиной водкой.

– Э, да ты сам, што ли, пьян, братец?.. – Осип осторожно всмотрелся в лицо Ташура, хохотнул. – Сон твой радостный такой, когда выпиваешь во сне, это вроде как к счастью... к пирушке...

– Я не пил во сне, – сказал Ташур. Он смотрел поверх головы чалого коня, и его глаза были неподвижны, как глаза золотого Будды. Островерхая меховая шапка искрилась в свете бушующего пламени, в перекрестьях красных и желтых сполохов, будто священническая парча. – Я во сне угощал. Угощающий во сне да вознагражден будет наяву.

– Мы и так уж вознаграждены, – кивнул Фуфачев на горящий храм. – Слышь, паря, считай, Урга-то наша!

– И я дал ему водки, и он выпил. А потом он захотел женщину, и я дал ему женщину, – так же неподвижно глядя вперед, проронил Ташур, сидя на коне прямо, как деревянная статуя. – У меня была женщина. Лучшая женщина в подлунном мире. И я ее подарил. Никогда не дари никому свою женщину, брат. Владей ею только один. Всегда один.

Он рванул поводья, резко развернул коня. Поскакал вдоль по освещенной сполохами узенькой улочке, хвост коня развевался, как пламя факела. Крики из пылающего храма Гэсэра перестали доноситься. Пахло гарью. Мороз забивал ноздри. Было трудно дышать. По улице, наперерез Ташуру, скакали конные буряты и башкиры из Азиатской дивизии, потрясали ружьями и саблями, надсадно, дико орали: хурра! Хур-ра-ангх!

– Ребята, скачи сюда!.. Вон сюда!.. Ети ж твою, налево, налево заворачивай!..

Казачьи сотни под предводительством Елагина, Хоботова и Пильняка ринулись в восточные кварталы Урги, чтобы захватить городскую тюрьму. По слухам, в ургинской тюрьме томилось полным-полно беженцев из России, безвинных русских эмигрантов – а может статься, и настоящих шпионов, коих нынче развелось, как собак нерезаных: все следили, все собирали сведения, все подглядывали и подслушивали друг за другом, наступал век Всеобщей Слежки, век Доноса, век Клеветы, гримирующейся под Правду. Федор Крюков и Никола Рыбаков скакали в сотне Пильняка, заломив на затылок папахи – потея, умирая от жара и безумной, веселой скачки, клубясь паром, исходящим от багрово налитых лиц, от распахнутых тулупов, на лютом ночном морозе, вскрикивая время от времени: «Эх-ха!..» – и нахлестывая коней нагайкой почем зря, так, что с конских боков капала, застывая тут же, пена.

– Э-эй!.. вперед, паря, вперед!.. столица наша... Выпустим на свободу наших сородичей, братцы!.. Разобьем стены тюрьмы!.. Все, китайцам секир башка, наши, русские люди на волю выйдут... сколь же там они народу уморили, ох, дья-а-аволы!..

– Пригнись, Федюшка!.. – Крик Еремина, скакавшего голова в голову с Крюковым, ножом вспорол густой от мороза воздух. – Береги-и-ись!..

Федор успел пригнуться, и пуля просвистела мимо, сбив с головы папаху. Ударив плетью коня, Федор поскакал вперед, опередив Николу Рыбакова и старика Еремина. Тюрьма была рядом, за поворотом. В ночи она выглядела застылым каменным чертогом, молчащим осажденным монастырем. Там, сям высвистывали, прорезая ночь, выстрелы, становясь все реже. Ворота тюрьмы казаки, безбожно матерясь, дико наскакивая на храпящих конях вперед, поднимая лошадей на дыбы, разбивали прикладами. Пешие уже тянули выломанное из горящей избы черное бревно. Размахнувшись, разбегались с бревном в руках, беспощадно тараня крепкие, с железными заклепами, ворота.

– Э-э-э-эх!.. взяли!.. Еще!.. взяли!.. Э-э-эй, еще ра-а-аз!..

Ворота подались, затрещали. Будто разорвалась с натугой крепкая ткань, распахнулись, смеясь зевом черной пустоты. Казаки хлынули внутрь. Врывались в камеры, сбивая замки, высаживая двери колунами, прикладами, разъяренными телами. Слышались крики: «Генерал баял – тута полно колчаковских офицеров сидит!.. Ослобождай их, паря!.. Разводи костры во дворе!.. Ни зги не видать...» Ночь заполыхала огнями. Казаки быстро сложили, запалили в тюремном дворе костры, грели руки, отхлебывали из фляг тайно припасенную водку. Рыбаков, вместе с другими казаками, навалился на изгрызенную мышами и крысами, забухшую огромную дверь на первом этаже тюрьмы. Дверь треснула, подалась – и повалилась внутрь камеры. Упала на пол с грохотом. В наступившей тишине раздался слабый, хриплый голос:

– О-ох... братцы... русскую речь слышу... неужто... спасите... спаси-и-и...

Никола вбежал в пустую страшную комнату. На отсырелом потолке гуляли трещины – разводы, потеки, – будто китайский художник тонкой кисточкой написал о жизни страшные письмена. На полу не было ничего – ни матраца, ни подстилки, ни тряпки. «На голых досках спал», – догадался Рыбаков. Навстречу казакам, спотыкаясь, вытянув вперед дрожащие костлявые руки, с подслеповатыми глазами и трясущейся губой, шел сутулый, сгорбленный человек. Человек ли?! «Зенки как у зверя... Клыки желтые – над губой торчат... Эх, а худ-то как, инда заморили его тут, сердешного...» Рыбаков вовремя метнулся, поддержал узника под локоть – он едва не повалился от слабости к ногам казака.

– О-о-осподи... услышал молитву мою... счастье... это же счастье... родимые, братушки...

Из затянутых бельмами глаз узника текли слезы, таяли в сивой, седой неряшливой бороде. В камере гадко пахло. Прикрытая доской параша стояла в углу. Рыбаков встряхнул страдальца, как встряхивал бы рухлядь на рынке, поволок к двери.

– На воздух, на воздух, брат!.. Откуда ты?.. Как попал сюда?..

– Я?.. Я – ротмистр Куракин, из армии... бедного нашего, славного... адмирала...

– Колчаковец?.. Счастье твое, что китайцы не отодрали тебя бамбуковыми палками до смерти, все мясо не сняли... Били?..

– Били, казак... Я кричал: расстреляйте меня!.. как моего адмирала... стреляйте в лицо, просил я, глаза не завязывайте...

– Давай, давай, ротмистр Куракин, – бормотал Никола, выволакивая несчастного во двор, к полыханью костров, – дыши глыбко... Лехкия прочищай... Да не реви ты, мужик ведь!..

Ротмистр, не стесняясь, плакал в голос – от зимнего жесткого воздуха, ударившего в грудь, от сиянья огней под черным небом, от воли и свободы, накатившей внезапно, дикой японской волной-цунами. Его исхудалое, избитое тело мелко дрожало, он не мог поднять ослабевшие руки к лицу, чтобы вытереть слезы. Мокрое лицо отер ему Рыбаков – будто кто толкнул его в спину, повинуясь внезапному порыву острой, мгновенной жалости, он поднял захолодавшие без голиц на пронзительно-беспощадном ночном ветру руки и ладонями вытер с лица ротмистра соленую, быстро текущую из глазниц влагу.

Казаки били прикладами окна тюрьмы. Стекла звенели и рассыпались в морозные, ледяные осколки у ног. Мат, смех висели в воздухе. Костры полыхали ярко и жадно, огонь рос, гудел, в пламя летело все, что подворачивалось под руку – выломанные из стен доски, оконные рамы, ящики из-под капусты и лука, тюремные, никому теперь не нужные бумаги из сейфов и шкафов, раскуроченные столы и стулья из чиновничьих кабинетов. Огонь жадно жрал человеческие изделия, отбросы, мусор, вздымался все выше в смоль зимней ночи. Искры разлетались в стороны, крошились оранжевым зерном, золотым обжигающим песком. Никола Рыбаков протянул руки к огню, повертел их, погрел, выдохнул:

– Красота-то неописуемая, а!.. Как думашь, ротмистр?.. Слобода?.. Слаще слободы нетути никаво, так?.. Верно балакаю?..

Узник глядел прямо на огонь белесыми, затянутыми серой плевой неподвижными глазами. Так бы Будда глядел на огонь.

Рыбаков всмотрелся в лицо узника. Ротмистр был слеп. Он ослеп в ургинской тюрьме в камере без единого окна, просидев без света, в темноте, без малого два года.

И настала тишина. Настала такая тишина, которой не знала Урга.

Такую тишину знала степь.

Горы знали такую тишину.

Умирающие больше не стонали. Кони больше не высекали искр из камней мостовых. В морозном небе молча висела Луна. Ее желтое раскосое лицо, изрытое морщинами вечности, насмешливо скалилось, видя жалкие страдания насельников Земли.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ВЕНЧАНИЕ С ТЬМОЙ

Если ты провезешь хоть три шага
колесницу Майдари,
ты возродишься для жизни
в его будущем царстве.

Монгольское поверье

Пламя в светильниках колыхалось, таяло, медово вспыхивало, испуганно билось на сквозняках, будто вздрагивали чьи-то живые тонкие, насквозь просвеченные пальцы. Статуя нефритового Будды, гладкого, словно облитого маслом, переливалась, светилась, – так светится изнутри разрезанный на дольки лимон. Пахло сандалом, воском, свечным нагаром, медом. Ламы в ярких, ослепительно-праздничных одеяниях казались вестниками небес, слетевшими на землю. Длинные атласные рукава ниспадали до полу; ало-золотистые, густо-синие, небесно-голубые, бруснично-красные, перламутрово-малиновые дэли наполняли храм Цогчин цветным, праздничным безумием – будто гигантский павлин, внесенный под своды святыни, внезапно развернул свой драгоценный хвост. Гудение голосов лам поднималось ввысь, к потолку. Быстрый шепот тайных молитв пронизывал теплый, маревом плывущий воздух.

В Гандан-Тэгчинлине служили благодарственный молебен.

Лама с красивой, в виде птичьего когтя, ярко горящей в полутьме золотой серьгой в коричневом ухе стоял ближе всех к священному бронзовому Очирдару – Будде Ваджрахраре – Держателю Молнии. По стенам висели новогодние дарцоги – разноцветные хвосты и тряпицы из тонкой халембы; на них тонкой китайской кисточкой были написаны, а то и вышиты черным шелком благодарственные молитвы и знаменитое, вечное как Вечная Белая Гора Канченджанга, тибетское заклинание: «ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ». Лама с золотой серьгой вздрогнул и обернулся, когда сквозняк усилился: сзади него, в храмовой стене, тихо приоткрылась дверь. Холодный зимний воздух, ворвавшийся снаружи, взвил пламя светильников, пошевелил полы ярких дэли, халатов и накидок лысых лам, старательно поющих хвалу великому Майдари.

Огромные священные трубы исторгли басовые сиплые звуки. Башкуры – храмовые кларнеты – заливались, как соловьи. Лама, стоявший сзади Золотой Серьги, наклонился к нему и тихо прошептал:

– Доржи-гэгэн, к вам пожаловали. Незаметно выйдите. Знаете, Захадыр горит?..

Человек с золотой серьгой в мочке осторожно сделал шаг, другой вбок, к полуоткрытой двери. Лама в винно-красном дэли, улыбаясь, занял его место у бронзового Очирдара, скрестившего бронзовые руки на груди.

* * *

Он скакал на своей белой кобыле Машке, вцепившись мертвой хваткой в повод.

Копыта лошади громко цокали по булыжникам мостовой. Цок-цок, цок-цок. Ему казалось: копыта выговаривают – «цаган-цаган, цаган-цаган». Цаган, белый. Он белый, и глаза его белы. Он здесь Белый Царь – Цаган-Хаган. Он, а не казненный Николай; а не отрекшийся Михаил.

Над Захадыром вился уже слабый, черно-сизый дым. Пожар потушили. Он опоздал.

Он хотел взглянуть на огонь.

Он всегда хотел глядеть на огонь.

«О ты, восстающий из вечного пламени...» – вспомнилось ему начало древнего буддийского гимна. Кто поджег рынок? Ему сказали – базар горел сплошняком, пылали, занимаясь, пыхая черными клубами гари, чадным дымом, бешено летящими искрами – золотым прошивом ночи – амбары, лабазы, лавки, телеги, склады, ящики и сундуки с завезенными товарами, и народ, узнав о том, что Захадыр горит, побежал-потянулся сюда – соблазн утянуть, слямзить, украсть под шумок, в гудении огня, хоть малый кус чужого – да даром! – был неодолим. Мародеры. Собаки. В каждом народе есть свои собаки. Русские собаки. Китайские собаки. Еврейские собаки. Монгольские собаки тоже есть. Кусачие, бессмысленные... клыкастые. А в ночи появляются красные собаки. Трупогрызы. Они едят и треплют трупы, выброшенные за город, к реке, на зады, за лабазы Маймачена, за субурганы Мижид Жанрайсига.

«Цаган-цаган, цаган-цаган», – выбивали копыта кобылы Машки. Он ехал, опустив голову на грудь, уронив ее, как безжизненную кеглю; он думал о своем, о том, что вот он взял Ургу, а борьба не закончилась, а только началась. Темный, черный дым, черное пламя. Внутри. В сердце, что толкается сиротски: тук-тук, тук. «Все еще только начинается. Ты, ты должен быть властителем. Они сами коронуют тебя. Тебя, а не Богдо-гэгэна. Ты должен не хитрить, а ясно, прямо показать им это. И, будучи Владыкой, ты поведешь отсюда войска. На Север. На Запад. На Россию. На Восток. На Юг, через Гоби – в Тибет. На все четыре стороны света поведешь ты свою армию, барон. Все твои предки погибли в бою. Тебе сужден вечный бой. Все началось. Все...»

Он вскинул голову. Прямо перед ним по утренней, седой от инея улице две женщины волокли под мышками, приседая от тяжести, мощные скрутки цветной далембы. Он натянул поводья. Машка заржала. Монголки оглянулись, увидели всадника с выпученными белыми, жуткими глазами – и дали деру.

– Эй! Стоя-а-а-ать! – дико закричал он и, пришпорив кобылу, поскакал за ними.

Монголки, крепко вцепившись в рулоны далембы, бежали прочь, норовя ускользнуть в ближайший проулок. «Лошадь-то быстрее баб бегает, однако». – зло подумал он, нагоняя воровок. Женщины, скорей всего, стащили ткань из разгромленной на рынке китайской лавчонки; все окна лавок были перебиты, со всех дверей сбиты замки, бери – не хочу. Битое стекло хрустело под их башмачками. Одна из монголок обернулась на бегу, чуть не вывернув шею. Ее узкие глазки расширились от ужаса. Белоглазый всадник был совсем рядом, лошадь взвилась на дыбы прямо перед ними.

Ишь ты, какие молоденькие. Молоденькие, хорошенькие... Загляденье. Гладкие смуглые личики, зубки блестят. Вроде смеются, на самом деле – просто задыхаются от бега, ловят ртами гаревой воздух. Он снова взвил Машку на дыбки перед присевшими на корточки на мостовой монголками. Все, девки, отбегались.

Он обернулся к скачущим за ним. Зычно, оглушительно крикнул, и лицо его налилось кровью:

– Сипайлов! Ленька! Бурдуковский! Взять их! Повесить! На базарных воротах!

Он делал на гарцующей под ним кобыле круги вокруг сидевших на мостовой, плачущих, кричащих о пощаде девушек. Леонид Сипайлов и Женька Бурдуковский подскакали, радостно, плотоядно щерясь. Бурдуковский, наезжая конем на сжавшуюся на мостовой ту монголочку, что была посмазливей, проорал барону, игриво и сально-понимающе подмигивая ему:

– Может, поторопился, генерал?!.. уж больно нежна рыбка кунжа-то, а?!..

Унгерн обернул Машку мордой к коню Бурдуковского. Заорал натужно:

– Делай, что велел тебе! И живее! Сам прослежу!

Сипайлов сказал негромко, прислонив своего коня боком к кобыле генерала:

– Зачем ты так сразу, Федорыч?.. Молодухи ж... И – монголки... Не боишься?.. Если б они убили кого... а то – отрезы, да мать же с ними перемать в бога душу...

– Я тебе не Федорыч, запомни. Я тебе – ваше высокопревосходительство!

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство...

Барон попятил лошадь. Она высоко подбирала, переступая, задние ноги. Сипайлов накинул на юную монголку ременный аркан. Перехваченная ремнем под грудки, задыхающаяся, девушка махала маленькими ручками так беспомощно, так жутко-жалко, что у видавшего виды Бурдуковского вырвалось бормотливое: «Ах ты, статуэточка... разобьют...». Ее подруга рванулась было бежать, кинув проклятые отрезы – Бурдуковский сообразил, сжался в комок, спрыгнул с коня, двумя шагами настиг монголку, закинул локоть ей за горло. Она засучила ногами, не завизжала – заскулила, как щенок.

Сипайлов, кряхтя, кидая невнятицу ругательств, и русских и монгольских, втащил заарканенную девчонку на коня, кинув поперек седла. Бурдуковский вязал другой монголке руки, обвязывал их арканом, что бросил ему Сипайлов, ладил другой конец аркана к конской сбруе, чтоб тащить за собой беднягу волоком. Унгерн глядел на все их действия прищурясь, легко, победно усмехаясь. Его легавые всегда кинутся на добычу, едва крикнешь: «Ату ее!»

Сипайлов направил коня к тлеющему рынку. Бурдуковский поволок за собою по мостовой визжащую пленницу. Барон, скалясь в волчьей улыбке, поскакал за ними следом. Так, все пятеро, они подъехали к воротам рынка. Обгорелые бревна, массивные, устрашающие, нависали над заиндевелыми уцелевшими бочками с бурятским медом, выкаченными за ворота. У бочек сидела бурятка в сибирской волчьей дохе, безумными глазами глядела вокруг; ее седые космы выбивались из-под охотничьего мужицкого треуха. Она тихо скулила, причитала: «Ой-е-е-е!.. Ой-е-е!..» Сипайлов сбросил на землю девушку с седла, будто бы та была куль, мешок с сушеными грибами или с таежной облепихой. Девушка дернулась, сжалась в комочек на мостовой, затихла. Та, которую Женька-палач тащил волоком на собой на аркане, уже перестала визжать.

– Давай! – крикнул Унгерн.

В его лицо уже нельзя было взглянуть.

Старая бурятка и не смотрела. Она не видела его лица. Она качалась из стороны в сторону, плакала, тихо выла. Сипайлов спрыгнул с коня, подбежал к сваленным у ворот в неряшливую кучу пустым мешкам, выдернул из-под мешков веревку, подергал, щупая на прочность. Веревка была отменная, свитая из кяхтинской пеньки. Монголки остановившимися глазами глядели, как страшный белоглазый человек – не человек вовсе, а дикий зверь, а докшит, один из Восьми Ужасных, охраняющих Будду от гибели, вытаскивает из кармана нож с широким лезвием, бросает через плечо, кричит:

– Разрежь веревку!

Сипайлов ловко поймал нож, разрезал вервие одним хищным взмахом. Живо сладил две петли. Перекинул через ворота; укрепил. Подкатил ногою обгорелое бревно прямо к перекладине. Снова этот крик, дикий, надсадный:

– Обмотай их краденой далембой! Укрась напоследок! Чтобы все видели и поняли, за что!

Сипайлов понял. Быстро вскочил на коня, ускакал. Монголки заплакали, заверещали. Они понимали по-русски – и все поняли, что выкрикнул этот белоглазый цаган орус, неистовый шагоусан. Пока они ревели и махали руками, пытаясь разжалобить неподвижно сидящего на лошади Унгерна и кусающего губы, бледного как игольчатый иней Бурдуковского, прискакал обратно Сипайлов – с двумя отрезами под мышкой. Схватил за концы; одним махом развернул перед всадниками и рыдающими монголками. Кроваво-алый и индигово-синий шелк, полыхнув, озарили всю серую, обросшую мохнатым сизым куржаком утреннюю улицу.

Со сгоревшего рынка доносился запах жареной баранины. В мясных рядах сгорели запасы мяса. Девушки заплакали сильнее, громче. Сипайлов свалился с коня кубарем, подбежал к девчонкам, грубо обвернул одну синим шелком, другую – кровавым. Они обе, дрожащие, с заплывшими от слез глазами, стали похожи на принцесс, которых ведут в храме Цогчин к венцу.

– Вздергивай! – заорал белоглазый докшит.

Лошадь заржала, показывая в дикой веселой улыбке все желтые зубы. Сипайлов подтащил упирающуюся девчонку, обвернутую синим шелком, к петле. Ногой пнул, плотно пригнав к обгорелым бревнам ворот, высокий почернелый ящик – в нем, должно быть, из Слюдянки везли в Ургу замороженных омулей, сигов или ленков: все ящики были усыпаны прилипшей к доскам мелкой серебряной чешуей. Толкнул монголку к ящику: влезай! Она повернулась, все ее смуглое личико, сморщившись, превратилось в сплошной ужас. В маску ужаса – такие носят, надевают, размалеванные, дикие, на священном празднике Цам, когда играют мистерию жертвоприношения богам. Она поглядела в лицо Унгерну. Унгерн поймал глазами ее глаза – двух мечущихся, загнанных в сети рыбок-мальков.

Ли Вэй. Она похожа на Ли Вэй. Зачем она так похожа на Ли Вэй. Ли Вэй одна, и никто не смеет походить на нее.

Сипайлов силком втащил упирающуюся девушку на ящик. Она чуть не упала с него, когда он накидывал ей на шею петлю. Бурдуковский даже не стал искать ни ящика, ни плахи, ни обгорелого ларя, чтобы выбить их из-под ног висельницы; он поступил проще – набросил петлю на шею другой монголки, забежал за ворота и потянул на себя веревку. Женское тело, обернутое кроваво-алой далембой, поползло вверх; монголка распялила рот в беззвучном крике. Ее язык вывалился на щеку, раскосое лицо мгновенно посинело. Ноги дернулись дважды, повисли, пальцы крючились судорожно. Девушка в синем смертном наряде не смотрела на смерть подруги. Она смотрела в лицо Унгерну.

Сипайлов одним ударом ноги выбил из-под нее ящик. Попробовавшие огня, некрепко сколоченные доски, гвозди, щепки, рыбья чешуя разлетелись, брызнули в стороны. Повиснув в петле, монголка бессознательно, судорожным движеньем поднесла руки к горлу, пытаясь ослабить хватку петли. Перебитый веревочным жомом шейный хрящ свернул ей голову набок – так охотник сворачивает башку убитой утке. Индиговая далемба синими струями стекала с ее груди, с бедер. Она дергалась, вися, немного дольше, мучительней, чем ее товарка. Она не хотела умирать.

– Ли Вэй, – пробормотал барон, повернул лошадь, встряхнувшую заиндевелым белесым, будто седым, хвостом, и поскакал прочь от ворот Захадыра.

Сипайлов и Бурдуковский, не оглядываясь, поскакали вслед за генералом.

Старая бурятка все сидела у бочки с медом, раскачивалась из стороны в сторону, подвывала, шептала непонятные, будто шаманские, заклинания.

Две молоденькие монголки, своровавшие шелковую материю из разбитой китайской лавки, висели на воротах Захадыра еще целую неделю, устрашая народ. Их лица-маски, распухшие, чудовищно посиневшие на лютом морозе, пугали детей. Вороны выклевали им глаза. Они справляли свой, посмертный праздник Цам. Ветер трепал черные, с синим отливом, густые волосы.

У девушки, обернутой в синюю далембу, в смоляных косах бело светились седые пряди. Когда ее вешали, она поседела, а люди, таращась на мертвое тело, думали: куржак посеребрил девичьи косы, знатные морозы стоят в Урге в этом году.

* * *

«Я покажу вам горы. Я люблю горы. Я хочу, чтобы вы их полюбили тоже».

Он все-таки увез ее в горы, в монастырь Да-хурэ.

Семенов без разговоров отпустил ее с Иудой. Кажется, он нисколько не ревновал ее к брату, жадно пожирающему Катю глазами, – наоборот, всячески препоручал ее братниной заботе и опеке. Они приехали в Да-хурэ за полдень, въехали в монастырь под рассыпчато-искристый звон колоколов. Катя подумала: звонят совсем как у нас, вроде как по-православному. Кубово-синее небо вбирало взгляд, глаза тонули в лазури, падая, как в пропасть, в бесконечность. У Кати закружилась голова, и Иуда поддержал ее под локоть.

– К вам безумно идет эта беличья шубка, – проворковал он, наклоняясь к Катиной щеке. – Как я погляжу, Катерина Антоновна, к вам все идет. Что, вам отец пишет из Питера?.. Как там, в Питере, дела?..

– Да все бы ничего – голодают люди сильно, – со вздохом ответила Катя. – Мы здесь еще, в Монголии, роскошно живем… даже в столь тяжкое время…

Он сжал ее локоток под рукавом. Она, зарозовев, выдернула руку. Им поклонились идущие навстречу ламы в длинных темно-вишневых одеяниях; они ответно поклонились им. Катя рассматривала странные желтые барабаны, насаженные на деревянные шесты. Ламы, идя мимо барабанов, касались их пальцами, и барабаны крутились, издавая легкий шорох. Катя разглядела, что барабаны испещрены черными, маленькими, как жучки, иероглифами.

Она спросила Иуду, что значат эти барабаны. Иуда ответил, что на них записаны все пожелания, какие надлежит живущим на земле отсылать на небо умершим и тем, кто уже переродился и живет в новом воплощении. А правда ли это, что, по учению Будды, умерший человек обязательно перерождается, спросила Катя, как это может быть, ведь душа принадлежит тебе, только тебе, и она – бессмертна? И есть ли у тех, кто верует в Будду, рай? Обитель вечного блаженства?

Иуда помолчал. Снова взял ее под локоть. Они шли по хрусткому снегу, одновременно впечатывая свои шаги в свежую искристую белизну.

– Рай у монголов, конечно, есть, – сказал он тихо, медленно. Катя вслушивалась в звук его низкого голоса. – Он называется нирвана. Или, иначе, самадхи. Тот, кто достигает состояния самадхи, оказывается выше всех страданий мира и становится Просветленным. И ему уже не страшны перерождения.

– И мы с вами, следуя буддийскому учению, тоже можем переродиться? – Катя обернулась к нему. Ее глаза смеялись, щеки над беличьим стоячим воротничком пылали здоровым юным румянцем. – В кого же вы предпочитаете переселиться после смерти, Иуда?

– Я? В собаку, – тут же ответил Иуда, возвращая ей смеющийся взгляд. – В вашу собаку. Чтобы лежать у ваших ног. А вы воскреснете в облике принцессы, иного и быть не может.

Принцесса и ее собака, как это романтично, пронеслось в голове у Кати. Китайская принцесса… ей показывал ее фотографию тот человек в ресторане, русский эмигрант, Разумовский… Кто знает, может, этот ресторанный тип, эмигрант – из рода графов Разумовских, большевики поставили бы его – в Питере, в Москве, в Нижнем – к стенке сразу же… Она содрогнулась, вспомнила неясные, ужасные слухи про расстрел Царской Семьи, про убийство Великих Князей в Алапаевске, в Петропавловской крепости. Кто что сочинял: что их головы отрубили, заспиртовали и спрятали в подвалах Кремля и Лубянки, что их насквозь изрешетили пулями… что им удалось спастись бегством через северные порты, через Архангельск и Мурманск, и сейчас они в Лондоне и в Париже готовят новое вооруженное восстание в Петрограде и в Москве… Китайская принцесса Ли Вэй…

– Кто такой Разумовский? – неожиданно спросила она Иуду. Они уже поднимались по лестнице, и монах в оранжевом плаще, согнувшись, распахивал перед ними тяжелую, окованную листами меди дверь.

– Разумовский?.. – Иуда покосился на ее румяное лицо.

– Я познакомилась с ним в эмигрантском ресторанчике. Он сказал мне, что Белая Гвардия оставила Спасск. Он показал мне фотографию китайской принцессы, бывшей жены барона Унгерна.

– Фотографию?..

– Да, фотографию. Очень красивая женщина. Ее уже нет в живых. Ее убили… не так давно.

– Убили?.. Вот как… Я не знал. Кто такой Разумовский, – он чуть побледнел, – я не знаю тоже. Мало ли именитых русских людей осело в Урге, спасаясь от этих чертовых большевиков. Не правда ли, они порождения ада? Лама сказал бы: черные докшиты, проклинаю вас, лишаю вас ваших семи небесных тел и обрекаю на вечный огонь.

– В буддизме тоже есть вечный огонь?.. как в христианстве?..

– Где его только нет, Катерина Антоновна. Огонь есть везде.

Иуда и Катя, поднявшись по трем ярусам грубо отесанной каменной лестницы, вошли под своды молельни, в полумрак. Пахло мятой, ландышем, терпким запахом горящего сандала, свечным горьким нагаром, растопленным свиным салом. Прямо на них из алтаря, украшенного бумажными цветами и многочисленными светильниками, глядел скрестивший ноги большой темно-коричневый Будда. Его гладкие щеки, локти, отполированные поцелуями паломников и монахов пятки и колени отсвечивали ярко-желтым, как лепестки подсолнуха. Подойдя ближе, Катя увидела, что Будда вылит из золота. Золото потемнело от времени, будто покрытое окалиной, а может, статую смазывали смолами и умащали благовониями, от которых благородный металл покрывался темным налетом. У скрещенных ног Будды горел огонь в маленькой плошке с жиром.

– Как я должна ему поклониться? – шепотом спросила Катя Иуду. – Здесь ведь нельзя креститься, да Будда и не примет моего креста.

– Креститесь смело, – тихо ответил Иуда, – Иисус – это ведь тоже Восток, не забывайте об этом. В монастыре в Ладаке нашли древнюю рукопись… наш, русский журналист, лет тридцать назад, не помню, как звали его… кажется, Носович… или Нотович… монахи соблаговолили дать ему прочитать манускрипт, он ухитрился записать текст – и потом перевел на французский, опубликовал… Ватикан чуть не убил его за разглашение этой тайны… древние монахи записали историю Иссы, пришедшего из Палестины в Тибет и учившегося у Будды великой мудрости…

– Сказка! – возмущенно шепнула Катя и быстро, украдкой, перекрестилась. – Господи, прости… Когда на земле жил Христос, вашего Будды уже давным-давно не было в живых...

– Может, и не сказка. Мы мало и плохо знаем наше вчера. А иные индийские йоги, Катерина Антоновна, живут по двести лет, и это не предел. Вы помните, сколько сотен лет, если верить Библии, жили наши праотцы?.. Мафусаил?..

Иуда наклонил голову и пошептал какие-то священные тексты – кажется, на монгольском языке, Катя не разобрала. Лоб он так ни разу и не перекрестил. В углу послышался шелест. Она слегка повернула голову. Лама в темно-красном, цвета моченой брусники, атласном плаще, бьющем по пяткам, сгорбился, сложив руки лодочкой, у другой статуи Будды – поменьше, изящной, из зеленого, как крыжовник, нефрита, стоявшей в тесной нише в стене. Его голова была обрита долыса. «Башка как медный казан», – озорно подумала Катя, и тут лама обернулся, почуяв ее взгляд. Катя чуть не вскрикнула, быстро повернула голову, снова уставясь на золотого царственного Будду в алтаре.

Ей показалось. Ей не показалось. Не может быть!

Это был Разумовский. Александр Иваныч Разумовский, родовитый эмигрант из «РЕСТОРАЦIИ», только без пенсне и без смокинга, без галстука-бабочки, лысый, бритый, гладкий как яйцо – и в темно-алом шелковом монашеском плаще.

Нет, конечно, ей показалось. Она опять скосила глаза, стараясь откровенно не поворачиваться к молящемуся ламе. Услышала шорох удаляющихся шагов. Проклятье, он ушел. Этот лысый лама ушел… и можно забыть свое видение. Мало ли на свете людей, похожих друг на друга! Конечно, она обозналась в полутьме.

Она ничего не сказала Иуде. Зачем ему знать про ее беглое, случайное подозрение. Ей стало жарко в шубке, она расстегнула перламутровую пуговицу воротника, растеребила ангорский платок, которым закутала горло, спасаясь от мороза. Беличья маленькая шапочка сбилась на ее затылок. Дурманно, пряно пахло зажженным сандалом.

– Мне душно. – Она поглядела на мандалу на стене, изображавшую Колесо Сансары – круговорот перерождений человека, где черные, красные, синие и золотые фигуры зверей, птиц, чудовищ, людей сменяли друг друга, катясь по кругу в вечном страдальном движении; потом на Иуду. Натолкнулась на его черные, чуть раскосые глаза, упершиеся в нее восторженно, будто она была сама Китайская Принцесса, дочь богдыхана. «Собака у ваших ног», – вспомнила она. Горячая рука нашла ее руку. Ее пальцы оттолкнули мужские пальцы, сжались в кулак. – Идемте на воздух. Ламы ведь не запретят нам погулять по монастырю, верно?

– Идемте. – Иуда наклонил голову. – Подождите меня у ворот. Я приду через полчаса.

Она не стала выпытывать у него, зачем, для чего он задерживается внутри монастырского здания, выпроваживая ее на улицу одну.

Ей недолго пришлось ежиться на морозе, засунув руки в беличью круглую, похожую на сдобный рулет муфточку. Иуда появился ровно через десять минут. На его лице было написано беспокойство. Он старался затолкать его внутрь себя. Катя из деликатности не спросила, что с ним. Монастыри давно перестали быть монастырями. В них находили пристанище беглые каторжники, политические ссыльные, иностранные шпионы, осужденные-смертники и иные персоны нон грата, разыскиваемые полицией. Сейчас, во время гражданской войны в России, в монгольском монастыре мог прятаться кто угодно. Катя отнюдь не была любопытна, тем более навязчива. И все же она не раз задавала себе вопрос: чем занимался Иуда в Урге? Что он делал здесь? На что он жил? Почему он повез ее сюда, в Да-хурэ? Только ли из-за любви к горам, буддийским монастырям и чистому голубому снегу?

– Идемте за ворота, Катерина Антоновна. Я хочу, чтобы вы посмотрели на это чудо архитектуры со стороны. Да-хурэ издали напоминает корабль. Впечатление, что это каменный широкий парус… и бушприт вздымается над белой водой… и мы плывем. Мы с вами.

«Белая Вода, Беловодье, эту азийскую легенду, кажется, рассказывал Трифон… о стране вечного счастья, где течет и поет песню любви сладкая Белая Вода», – подумалось ей. Они вышли за ворота, медленно отходили от монастыря по крутосклону вниз, и он все выше поднимался над ними – огромная белокаменная ступа, искрящаяся инеем, розово светящаяся на солнце. Солнце заливало камни, снег, их самих. Иуда легко потянул Катю за руку вниз, заставил сесть на снег.

– Не бойтесь, – хрипло, тихо сказал он, – снег теплый. Здесь, в Монголии, мороз жестокий, а снег ласковый.

– Как вы?

Это вырвалось у нее само. Они оба сидели на снегу, смотрели друг на друга. Иуда расстегнул легкомысленную, не для мороза, кожаную тужурку для езды на автомобиле; с его плеча свешивался длинный шарф. Снег сверкал тысячью алмазных искр так, что было больно глазам. Иуда медленно протянул руку. Медленно положил руку Кате на плечо. Катя замерла. Рука полежала немного на плече, осязая мягкий беличий мех, потом медленно, осторожно потянулась вверх. Ощупала розовое на морозе, нежное ухо с каплей сережки в мочке; бегло прикоснулась к скуле; погладила щеку; как слепая, нашла полуоткрытые губы. Пальцы коснулись губ. Катя закрыла глаза. Пальцы провели по губам влево, вправо, застыли на миг, потом снова, вздрагивая, стали ласкать вспыхнувшие женские губы. «Он целует меня пальцами. Он… Что он делает, Господи?..»

– Вы… сумасшедший, – неслышно пролепетала Катя, а ее лицо тянулось навстречу ласкающим обжигающим пальцам, протягивалось, как распускающаяся лилия на озере поутру тянется к солнцу. – Зачем?..

Иуда не ответил. Снег блестел ослепительно. Катя открыла глаза. Ее поразило выражение Иудина лица. У него было такое лицо, будто он молился перед иконой Божией Матери Казанской в праздник Введения Богородицы во храм. Это смуглое, молитвенно просветленное и неистово-страстное лицо приблизилось к ее лицу. И она снова закрыла глаза. Властная рука нажала на ее плечо, положила ее спиною на снег. И горячие, как угли, капризно изогнутые губы сначала поцеловали ее не в губы – в глаза. Потом дыхание опалило щеки. И она сама, сама, умалишенная, полоумная, совершенно юродивая, мужнина жена, жадно, преступно, быстро, уже сгорая, теряя рассудок от безумного, впервые в жизни испытанного желания: тебя одного хочу, лелею и вожделею! – подставила ему губы, ужасаясь и радуясь тому, что она делает.

Снег, теплый снег под руками. Под спиной. Под затылком – шапочка слетела, лежит рядом. Печать солнца кладется на лицо. Иуда оторвался от нее. Глядел на нее. Она лежала на снегу навзничь, и ее волосы золотели червонным нежным золотом, и она была так красива, что он почувствовал страх и боль – такая красота не может жить вечно, подумал он, она слишком рядом стоит со смертью.

* * *

– Оставь меня одного, Максаржав.

– Изволь, Дамби-джамцан.

Максаржав поклонился и вышел. Джа-лама остался один в комнате с высокими сводами.

Итак, Унгерн взял Ургу. И сейчас печется о монголах и об их будущем так, как если бы он сам был монгол.

Печется или делает вид? Джа-лама повертел на пальце кольцо с ярко-синим прозрачным камнем. В перстне Ригден-Джапо, по поверью, тоже горит сапфир. Унгерн говорил – сапфир был и в кольце царя Соломона , и внутри кольца, по ободу, царь приказал выгравировать надпись: «ВСЕ ПРОХОДИТЪ».

Все пройдет, пройдет и это. Пройдет барон Унгерн с его сумасшедшими войсками, с гуртами его казаков и мужиков, ставших под ружье сражаться «за Царя», с его Татарской сотней и Тибетской сотней, оголтело мчащимися по опустелым улицам напуганной новым завоевателем столицы. Войны набегают и откатываются, как кровавый прибой, люди убивают друг друга, а потом опять любятся и рожают, и все начинается сначала.

Что такое время, Дамби-Джамцан? Ты знаешь об этом?

Синий камень ярко высверкнул, резанул по глазам, погас. Он вспомнил – во лбу каменного Будды, того, что сидит, скрестив ноги, в одном из знаменитых храмов Лхасы, сверкает сапфировый Третий Глаз. Возможно, времена сменились, и Третий драгоценный Глаз выковыряли захватчики, украли ночью воры, и Будда не зрит более ни прошлое, ни будущее. Настоящее увидеть – и то смертному не дано. Только Богу.

Джа-лама вскинул голову и поглядел на часы. Скоро должен прибыть его верный Доржи. Он привезет ему известие от Ружанского.

Тихо, не думай. Мысли тоже звучат. Посвященный их может подслушать. То, что затеяли Иуда и Ружанский, опасно – в том случае, если их откроют. Зачем Иуда приезжал к нему со своим братцем-атаманом и с его молоденькой женой? Девчонка, сразу видно, неглупая, глазами так и стрижет. А хорошенькая. Такие смазливые нравятся мужскому сословию. Да, Терсицкая из тех женщин, что, проходя по жизни, лишают покоя и разума мужчин, а порой и отнимают у них жизнь; он знал немного таких женщин – калмычку Эрле в Астрахани, из-за которой насмерть дрались пьяные купцы в кабаках, японку Марико, переходившую в Маньчжурии из рук в руки, пока ее не прибрал к рукам русский генерал Завьялов, взятый в плен и расстрелянный в Иркутске сразу после Колчака; и русскую красотку Зазу Истомину, салонную певицу, что исполняла старинные русские и цыганские романсы, крася губки бантиком, прижимая маленькие игрушечные ручки к полуобнаженной, фаянсово-белой груди: ее первый муж повесился из-за ее похождений, ее второго мужа застрелили на дуэли, ее третий муж пропал без вести в лесах Хамардабана, оставив записку: «Хочу найти тебе, божественная моя, волшебной красоты лазурит». Самоцвет для любимой жены он не нашел и обратно не вернулся – скорей всего, его задрал медведь-людоед или загрыз барс. Джа-лама был с ней, с Зазой, всего две ночи. Он запомнил две этих коротких летних ночи на всю жизнь. Дело было не в страсти, которую он к ней испытывал и которую она показывала ему. Она и в угаре вожделения оставалась странно недосягаемой, вызывающей тоску, исторгающей у мужчины, обнимавшего ее, слезы сожаления – по недостижимо прекрасному, колдовски небесному.

Да, таких женщин он знал; и точно такой была еще одна женщина – китайская принцесса Ли Вэй, жена барона Унгерна. Барон прожил с ней всего ничего; зачем он исковеркал ей жизнь? Ее убили – после того, как Унгерн выгнал ее. Да, он выгнал ее, по китайскому обычаю отправив к родне с сундуками разного добра и с утешительно-толстым кошельком, и, наверное, она плакала в одиночестве; и, может быть, милостив к ней был тот, кто навек избавил ее от страданий брошенной женщины.

Внизу, под окном, кто-то длинно, протяжно свистнул. Джа-лама вздрогнул, встал быстро и резко, как подброшенный пружиной, осторожно подошел к окну. Чуть отодвинул рукой гардину. То, что он увидел, произошло так стремительно, что ему показалось – он видит кадр из синематографа.

Сторожевой всадник в островерхой шапке, как влитой, сидевший в седле на коне под окном Дамби-Джамцана, оглянулся на свист. Он не успел сдернуть винтовку с плеча. Стрела просвистела, и в ровно в это самое время перед мордой коня часового быстро, резво проскакал еще один конь. Ярко-синее, будто фосфоресцирующее в ночи, развеваемое ветром дэли. Доржи!

Стрела, ты нашла, кого искала?

Кого ты нашла, стрела?

Часовой качнулся вперед, на мгновение закрыв телом синее дэли, и стрела вонзилась ему прямехонько между лопаток. Он вскинул руки. Через стекло не слыхать было предсмертного хрипа... или крика. Валясь грудью на изогнувшуюся в ржанье шею коня, он пытался удержаться в седле – не смог. Безобразно, жалко сполз на землю, и нога его застряла в стремени, вывернутая, как у тряпичной детской куклы. Доржи не спрыгнул – выпрыгнул из седла вмиг; подбежал к убитому, на ходу выхватывая из кармана дэли револьвер, наставляя его в темноту. Никого. Тишина. Ни свиста. Ни топота копыт. Только изморозь звезд в зените. Только мертвый часовой на земле, со стрелой в спине, и оперенье дрожит на ветру.

Джа-лама, застыв у окна, как мертвый, следил, как пятится к крыльцу замка Тенпей-бейшин Доржи, слепо целясь то туда, то сюда, резко поворачиваясь: ну же, где ты, убийца!.. – и раз, другой для верности выстрелив в кромешный мрак. Дверь хлопнула. Выскочили двое часовых, стали беспорядочно палить в пустоту. Доржи жестом остановил их, влетел в двери синим вихрем.

– Они убили часового! Зачем?!

Джа-лама все еще стоял у окна. Так и не повернулся к Доржи.

– Глупец. Они хотели убить тебя. Ты им не нравишься.

– Кому?!

– Тому, кто это с тобой хотел сделать.

– Послушай, Дамби-Джамцан. – Молодой лама перевел дух. – Если ты с нами – то послушай! Если ты с Унгерном... то...

– Я? – Джа-лама обернулся от окна. Его тяжелое, одутловато-неподвижное лицо напоминало медную маску. – Я был с ним. Я устал от него. Хотя, знаешь, если он попросит помощи под ножом врага, который захочет рассечь ему грудь, чтобы вырвать сердце, – я подойду и размозжу череп его мяснику. Но Унгерн чужак, Доржи. Унгерн – сумасшедший немец. Я чувствую в себе кровь моих предков. В нем я чувствую кровь его предков. Его предки не дают ему покоя. Они загрызут его изнутри, если он не будет все время варить на земле кашу смертного боя.

Доржи задыхался. Он был бледен, бледность проступала сквозь медный закал аратской кожи. Золотой коготь серьги в ухе блеснул хищно.

– Ты тоже варил кровавую кашу в котлах земли, Дамби-Джамцан. Я не об этом. Послушай! Мне кажется, женщина, которая завербована Ружанским и работает на нас, на самом деле работает еще на кого-то другого. Хотя она незаменима, она... – он сглотнул слюну. – Она в самом сердце ставки, в самом логове... но... мне кажется... у меня нет доказательств... Ружанский заподозрил ее... он видел нечто...

– Что видел поручик? Договаривай.

Джа-лама отвернул медный тяжелый лик к ночному окну. На столе перед маленькой статуэткой Очирдара тихо тлела красная ягода лампады.

– Она обливалась водой на берегу Толы... мылась... и поручик случайно оказался рядом – привел на берег почистить коня... Я не знаю, может быть, поручик приставал к ней! – Лама выпрямился. – Мужчине, не пошедшему путем Четырех Истин, не возбраняется ведь быть подверженным земным соблазнам? Как бы там ни было, поручик увидел у нее на теле знак...

– Договаривай.

– Все могло быть. Поручик мог спустить у нее с плеча ворот платья, пытаясь поцеловать ее... а может, она разделась, стояла на снегу, под солнцем, растиралась снегом, зачерпывала воду ковшом из проруби, обливалась... и Ружанский смог все, всю ее хорошо рассмотреть...

– Договаривай! Какой знак?

Молодой лама прямо смотрел в узкие прорези глаз в недвижной огрузлой сизо-красной маске.

– Знак «суувастик», о достопочтенный.

* * *

ГОЛОСА КАЗАКОВ. ОСИП ФУФАЧЕВ

А куда ж они все деваются? А и не знает никто. Кто бы знал – так того я б сам спытал. Иуда Михалыч с меня, оно конешно, может всю шкуру спустить, ежели я буду плохо искать; так ведь и какие тут поиски, опосля взятия Урги-то. Мы-то тут, в лагере, торчим, а кто и по Урге шастает, какие казаки совсем с умишка спрыгнули, распоясались, сердешные, по борделям ихним приударили, дома жидов бедных мутузить начали, убивать всех направо-налево... ну, негоже это! Право слово, негоже! Я б, может, тоже б с девкой какой с радостью обхватился бы, да... эх-х-х... Да нельзя. Не красно это все. Воротит с души меня. И вроде б похоть одолевает, а как представишь, што все – без любови, без приятства... и застревает каво-то, инда рыбья кость в глотке. И потом... на горе я тут ее встретил... барыню-то атаманову... да каво там барыню!.. барышня она, одно слово, барышня, ласточка, так и летит над землею...

Так и мотается она передо мной. Так и стоит. Даже ежели ее нетути рядом. И я хочу все время на нее глядеть... век бы все на нее, милушку, так и таращился.

Казаки смеются. Никола Рыбаков – так тот прямо на смех меня поднимает: што, бает, ушанка-то совсем у тя съехала набок?!.. каво ты все время по лагерю мотаешься, как маятник, так тебя к атамановой юрте-то и тащит, как на вожжах?!.. И я, штоб стыд шибко за щеки на хватал, гогочу вместе с ними, и даже громчей их стараюсь. Как конь ржу. Смехом хочу тоску заглушить. И то, я паря сильный. И мне справную, славную девку надо, свою, конечно, – не чужую...

Катя... Катя, Катерина... Разрисована картина... Э-э-эх, и влип я, как конь в болото по самые бабки...

И на ноже, на том найденном-то ножичке – эх, экая девка-то соблазнительная выцарапана... да барон, тиран, ножик быстро отобрал... ну, ему важней...

Катя, Катюшенька, если б ты знала, куда люди у нас проваливаются, как под землю... А может, и впрямь – под землю?!.. Каво мы тут, грешные воины, бедные солдатики, знаем-ведаем о тутошних обычаях-нравах?!.. Да ведь ежели бы мы тут, как пролазы, все ходы-выходы знали, ну, тогда еще... Барон в Урге кочевряжится, приговоры, как конфекты в Пасху, щедрой рукой раздает... людей губит – ужасть!.. и мнит: страхом я подчиню, страхом все возьму... Врешь, барон, страхом все не возьмешь! Страхом – только себя утешишь, да и то на минуту.

А народ исчезает. Вчера вон хорунжий Елизаров пропал. Нет, не убежал, не ускакал в Ургу, не-ет! Сидел в палатке, играл с солдатами в подкидного, потом встает, спинушку разгинает, и – на волю: «Куда, паря?..» – «До ветру!..» – «До десяти сочтем, ежели позжее возвернешься – десять щелбанов в лоб, считай, заработал!..» До десяти досчитали – нет мужика. До двадцати – нет. Ждут минуту, две, ждут полчаса – Елизарова нету! Неладное заподозрили. Шасть все из палатки – в степь. Ау, ау! Да каво ау?.. И след хорунжего простыл. Как корова языком слизала.

Ох, докопаюсь я до этого людского воришки, я буду не я, Осип Фуфачев Ефимов сын. Ох, докопаюсь! И пущай это не человек вовсе, а какой-нибудь ихний Жамцаран саблезубый, морду скалит, из глаз огонь мечет, косточки людские хрупает. Нечистая сила – есть она! Куда ж она с матушки-земли так просто денется?! Найду я его, этого лешего. Найду – ох, берегись! В куски изрублю... живого места не оставлю... и хоть бы крик Елизаров подал, хоть бы уткой крякнул, хоть бы – клок одежки на снегу найти, хоть бы – кровушки пятно... Ничего... ничего. Был – и нету.

– Отойди! Отойди от нее, паря. Ну каво ты к ней пристал? Каво тебе неможется? Ужо все хорунжему донесу!

Ташур выпустил из рук, как большую птицу, растрепанную жену хорунжего Зверева. С коромыслом на плече, с плещущей водой Марья Зверева добрела в лагерь с самой Толы – она затеяла стирку, хотела воду в степи на костре в котлах подогреть, только по котлам водицу разлила, только огонь развела, Ташур, палачий выкормыш, тут как тут. «Уйди, страж порядка, – сперва беззлобно отпихивала его Марья, – уйди, коромыслом тя зашибу…» Шутки, прибаутки. Ташур улыбался насмешливо тонкими губами. Марья уже успокоилась: ну все, мирно балакаем, не будет монгол приставать! – уже подоткнула подол, наклонилась над чанами, кинула туда ворохи белья, к стирке приступила, как вдруг Ташур, пнув синее мыло с белыми прожилочками, ринулся к ней, облапил, как косолапый, и она закричала, заблажила, – а поблизости-то, как назло, не очутилось никого. «Пусти, отопрись… не балуй!..» Марья, выставив острые локти, толкала Ташура локтями в грудь. Внезапно сзади послышался прокуренный бас Николы Рыбакова:

– Паря, паря! Нехорошее деешь! А ну, валяй отседа, беги, как лягавая за волчарой в полях! Чем живей, тем лучше! А ну!

Ташур обернулся. Марья отбежала по снежку на безопасное расстояние, заправляла черно-вороные космы в растрепанные пучок, кричала визгливо:

– Ну и что, что он Унгернов любимчик! Я сама казачка, я ж его одной рукой прихлопну, как муху! Я вот все мужу скажу, все!..

– Скажи, – спокойно сказал, разлепив губы, Ташур. – Скажи, чтобы он убил тебя. Знаешь ведь: сука не захочет – кобель не вскочит. Дура ты, Марья. Он тебе не поверит. Для неверных жен у цин-вана есть особое наказание.

Он повернулся и пошел прочь. Никола Рыбаков – за ним. Потянул Ташура за рукав, просительно поглядел на него. Николу томила жажда. Он жаждал водки. Хоть глоточек. Хоть понюхать. Ему сегодня опять во сне являлись его убитые детки. Они тянули к нему ручонки и кричали: «Тятя, тятенька, спаси нас, сделай так, чтобы этот бабай не рубил нас своей страшной шашкой!» Шашка офицера Голикова замахивалась, резала глаза серебряным молнийным блеском. Во сне не зажмуришься – Рыбаков снова и снова видел, как шашка опускается, как летят на дощатый пол отрубленные ручонки, как наискось рассекаются кричащие личики, как пол избы заливается кровью, а сошедшая с ума мать, еще живая, не убитая, стоит в проеме двери, белее просеянной муки, кричит: «Пойдемте в лес, дети! Пойдемте за брусникой! Сколь брусники уродилось! Ажник в глазах красно!» Рыбаков спасся тогда чудом. В избу влетел один из ихних красных командиров и заорал как припадошный: «Тикаем! Кажись, с юга беляки подмогу выслали! Через час обещаются тут быть!» Он остался один среди трупов. Красные быстро собрались, подхватили пулеметы и коней, ушли на север. Как он не спятил тогда, он сам не понял. Сам всех похоронил, закопал, сам земельку на могилках примял. Сам кресты сладил. А первейшим спасением – и по-первам, и опосля – стала «беленькая», родимая. Сначала он пил горькую. Не просыхал. Горбился, что ни день, над бутылкой. Пил не закусывая. Рукавом занюхивал. И не пьянел. Потом приехал брат из Козульки, разругал его в пух, отобрал и разбил четверть, вылил на него полбочонка ледяной воды, потом долго парил его в бане. Ему полегчало, он вроде бы отошел от пития. И тут пошли слезы. Он плакал, плакал – пока все слезы не вылились. А потом в душе образовалась пустота, будто пустой выработанный карьер. И ее, пустоту эту, надобно было опять, что ни день, заливать водкой. Хоть немного вбросить в адову черноту хмельного огня. Хоть чуть-чуть. Чтобы жить.

Ташур ховает у себя в юрте китайскую водку, настоенную, жуть берет сказать, на таких тварях… на драконах. Это сам Ташур ему сказал. Ему и Федору Крюкову.

– Паря… – Рыбаков сглотнул слюну. – Паря, ты не серчай на меня. Эта Марья…

– Эта Марья сучка и шлюха, она каждому тут, в дивизии, дает под кустом, все с ней уж переспали, – грубо и просто сказал Ташур, не глядя на Рыбакова, впечатывая в снег сапоги.

– Слышь, паря… Помоги мне.

– Именно? – Ташур остановился, вонзил прищур в казака.

– Помоги мне… не смейся… напиться. Угости, а?.. Забыться хочу. Хочу забыть, паря, как их… – Он сморщился, махнул рукой. По сухим руслам его морщин уже текли мелкие, как мошка, слезы. – Как их убивали…

Ташур сжалился. Повел его к себе в юрту. Напоил водкой. Дал закусить. Никола, трясясь от радости и жадности, держал стакан, выплескивая водку на пол юрты; Ташур отрезал ему еще шмат сала от большого мерзлого розового кусины, хранившегося в торбе на морозе. Рыбаков, ахая и дивясь, смотрел на двух мертвых неведомых маленьких чудищ, не то ящериц, не то саламандр, темно-зеленых, отвратительных, плавающих внутри четырехгранной китайской бутыли. «У, драконы, сволочи… а вкусные какие…» – «Это не драконы, а гекконы, Никола. Китайцы умеют настаивать водку на гекконах и змеях. Считается самолучшей. Все, хватит, больше не дам. Командир заметит, запах учует – убьет на месте». – «Ты убьешь», – скалясь, похохатывая, зашутил Рыбаков.

Они оба вышли из юрты. Вечерело. Снег под лучами тускло-красного, как соленый помидор, солнца светился мрачно и зловеще. Прямо к ним по протоптанной в снегу тропинке шел Иуда. Слишком громко визжал снег под его сапогами. Он подошел к Ташуру и Николе, потянул носом.

– Здравия желаем, дорогой Иуда Михалыч!.. хм-м-м, к братцу пожаловали?..

От всей подобранной, поджарой фигуры Иуды, от его лица тоже исходил запах: запах счастья, запах ни с чем не сравнимой радости. Будто с праздника, с великого гулянья прибыл он.

– Да, к брату прибыл. – Он окинул насмешливым взглядом пылающее водочным багрянцем, обросшее неряшливой белой бородой лицо Рыбакова. – В Урге волнения. Народ бурлит. Красные рядом. И китайцы опасно оживились. Как бы в котел нас не посадили. Не ровен час, придется в бой выступать. А вы, казаки, – пить!

– Утомились от постоя, – улыбнулся Ташур, – и то верно, помахать саблями пора.

ГОЛОСА ПЕЩЕР. ТОТ, КОГО НЕТ

«Я не прикоснулся к Ней.

Я не прикоснулся к ней, но я был в Ней.

Я уже в Ней.

Я – для себя – сам – уже проник в Нее и взял Ее. Это мое высшее Дао.

И Она теперь уже от меня не уйдет. Она уже привязана ко мне арканом. Плеть захлестнута вокруг Ее горла. Она моя кобыла. Я заарканил Ее. Я захлестнул Ее собой. Я победил Ее. Я взял Ее.

А Она не подозревает о том, что уже принадлежит мне. Она думает, что еще свободна. Нет, Ее свобода кончилась. Она уже распята. Крылышки отломаны. Мясо зажарено. В кобылий живот воткнут нож. Горло овцы разрезано, и жертвенная кровь вытекает на снег. Она уже принесена в жертву. Она уже моя

Я не убью Ее, как всех других. Она будет умирать медленно.

Религия бон, моя религия, давно повелела мне именно с Ней поступить так.

Я исполню древний обычай бон-по.

Я положу Ее под тяжелую каменную плиту. Но так хитро укрепленную, что Она не задавит Ее до смерти, а придавит Ее – и Она не сможет свободно дышать; не сможет шевелиться; не сможет есть и пить, не сможет улыбаться и плакать. Она сможет лишь недвижно лежать под плитой и медленно умирать.

Она будет истаивать, разлагаясь заживо, и я буду обонять этот тревожащий, сладкий запах рассыпающейся на частицы плоти. Наблюдать, как Она тайно, постепенно растворяется в небытии, становится частью мира: камнем, червем, сукровицей, перегноем, песком, сладким воздухом. Слезами росы. Землей. Небом. Как Она перейдет из мира материи в мир духа.

Она будет лежать под плитой, и раз в десять дней я буду приходить и кормить Ее с ложечки хлебом и водой, чтобы поддержать в Ней гаснущую жизнь, и видеть, как Она превращается в скелет, как воском тает Ее плоть. И это будет приносить мне величайшее наслаждение.

Я буду наслаждаться. Я испытаю то, что не испытывает ни один из смертных – только посвященные бон.

И наступит день, когда Она, обращая ко мне залитое слезами лицо – уже не лицо, а череп, с пустыми глазницами, с оскаленными зубами, – тихо попросит меня: дай мне не хлеба и воды. Не корми больше меня. Не бросай хвороста в огонь. Не дли муку. Дай мне яду.

А я засмеюсь и скажу: да, я исполню Твою просьбу. Я не приду к Тебе больше никогда.

Самый страшный яд на свете зовут «НИКОГДА».

* * *

Катя проснулась в холодном поту. Ей приснился ужасный сон. Приснилась ее покойная мать, Амалия Людвиговна. Ей впервые в жизни привиделось, как матушка умирает. Она так явственно видела, как мать-покойница мечется по комнате в расстегнутом белом кружевном халате, ищет что-то, не находит, остановившись около картины на стене – холст, масло, изображение синей снеговой горы, Катя помнила, как мать, закатывая глаза, восторженно шептала: «Ах, Джомолунгма!..» – заломив руки, смотрит на картину полными слез глазами: нет, нет, я больше не могу! Из-за корсажа Амалия выхватила пузырек, отвинтила пробку… Катя ясно видела черную густую жидкость внутри пузырька. Во сне она даже слышала сильный запах смолы, исходящий от яда… запах хвои. Мать поднесла пузырек к губам, намереваясь выпить, и тут балконную дверь распахнул резкий порыв ветра. Стекло разбилось, осколки попадали на паркет. С балкона в материну спальню вошел человек. Катя не видела его лица. На его лицо, на него всего была словно накинута черная ткань. Он подошел близко к матери, протянул руки, черная ткань упала с его лица, и Катя закричала во сне. Раскосое лицо. Сладострастно изогнутые губы. «Иуда! Иуда!» – страшно закричала она.

И проснулась.

Отирая со лба пот руками, простыней, шаря вокруг себя руками – Господи, где это я?.. ах да, в юрте, а Трифона нет рядом, Трифон небось ускакал в Ургу, там, по слухам, то ли восстание зреет, то ли японцев поджидают, – Катя с трудом успокаивалась, кусая губы, искала в военной аптечке атамана сердечные капли.

Когда Семенов явился, она бросилась ему на грудь. «Уедем! Прошу тебя, Триша, уедем! Покинь Унгерна! Мне снятся нехорошие, страшные сны! Мы погибнем, Триша! Мы погибнем… Азия не спасется, Азия – не оплот… Унгерн задумал плохое, гибельное дело! Мы никого не победим! Мы не победим эти дикие красные армады! Все обречено, Трифон!.. Умоляю, уедем! Мне снится…» Муж отодвинул ее от себя, окинул холодным взглядом, и Катя съежилась, опустила голову, золотистые волосы упали ей на лоб, на щеки. «Выпей лекарство. Валерьяновый корень на спирту… В аптечке…» Катя подняла глаза. «Я уже выпила». По ее щекам катились слезы. Раньше Трифон вытер бы их ладонями, пальцами, собрал губами. Сейчас он стоял каменно. Равнодушно глядел на нее.

А немного времени спустя пришел Иуда. Катя, неряшливо одетая, вялая, сонная, не могла глаз поднять на него. Ей казалось – он, Иуда, ей опять снится. Она смущенно отворачивалась от него. Он куда-то отлучился вместе с Семеновым, потом явился опять. В полумраке юрты вкусно пахло жареной рыбой – казаки наловили рыбы в незамерзающей Толе, Семенов сам, налив масла на огромную, как монгольская Луна, сковороду, зажарил ее. Катя не стала есть рыбу, отказалась. Атаман грыз рыбу с костями, с хвостами и жабрами, его крепкие зубы мололи рыбьи кости, как мельница.

«Иуда Михайлович, поешьте рыбки», – слабым тонким голоском сказала она. Иуда молчал, сидя на корточках у остывшей сковороды. Взял руками кусок сига, отправил в рот. «Не особенно костлявая. Вкусная. Вы сами-то ели, Катерина Антоновна?..» Она промолчала. Не хотела с ним разговаривать. Семенов опять исчез из юрты. «Где Трифон?» Ее голос был сух и холоден. Так же холодно отвечал Иуда: «Атаман у Романа Федоровича. Они готовятся к торжеству во дворце Богдо-гэгэна». Катя отвернулась к стене, отупело глядела на узоры монгольского ковра. Вздрогнула, когда на ее плечи легли руки Иуды.

Он не отнимал руки. Она не двигалась. Он не поворачивал ее к себе силком, ничего не шептал ей. Не прижимался к ней грудью. Он стоял, только лишь держа свои руки на ее плечах.

И, когда тонкая ткань ее домашней курмы прожглась насквозь огнями его ладоней, она обернулась к нему быстрее молнии.

Семенов мог войти в юрту с минуты на минуту. Губы впивали и вбирали губы, так втягивали, так прилипали, влеплялись, втискивались, задыхались, торопили: скорее! скорее… Иуда провел губами по закинутой шее Кати, полы ее халата разошлись, он припал к ее груди. Она прижимала к себе его голову. Он снова приник к ее губам, как умирающий в пустыне. Его язык жаркой жадной рыбой вплыл в ее задыхающийся рот. Она, собрав все силы, резко оттолкнула его от себя:

Уходите!

* * *

Поручик Ружанский сидел у себя в юрте на сложенной вчетверо верблюжьей кошме и пристально глядел на свою жену, Елизавету Ружанскую, воспитанницу Смольного института, красавицу и умницу. Жена сидела рядом с ним на кошме, поджав под себя ноги, и он любовался на ее розово-белое, румяное лицо, обхваченное, как у древней княгини, под подбородок чисто-белым сестринским платком с вышитым красным шелком крестиком на лбу. Она пошла за ним в Азиатскую дивизию сестрой милосердия. Боже, каких только страшных, рваных и колотых, ран не перевязывала и не лечила Лизанька! Каких только слов не шептала надо лбами в предсмертной испарине, бесполезно утешая, заговаривая бесконечную, бессрочную, дикую боль... Ее пальцы привыкли вытирать слезы с небритых щек солдат, безруких и безногих. Ее губы – повторять молитвы за здравие. Неграмотным и тяжелораненым она писала, по их просьбе, письма домой, родным, хотя и не надеялась, что письма придут, дойдут до деревень, сел, хуторов и городов охваченной красным огнем России: какая во время жестоко-звериной войны – человеческая почта? Все умерло, и почта тоже умерла. Ан нет, почтовые вагоны текли по Транссибирской магистрали – под выстрелами, под огнем, – и белые конвертики доходили по назначению, и матери, жены сгибались над клочком бумаги под несносимой тяжестью горя.

А сестра... Что сестра? Сестра исправно выполняла свою работу. Перевязывала. Подносила и подкладывала судно. Клала намоченное в холодной воде полотенце на лоб. Хирургия мало изменилась со времени господина Пирогова и Севастопольских сражений. Да и на болгарской войне с турками все тем же доктора пользовались – бессмертным: корпией, йодом, спиртом, спирта нет – так водкой раны заливали, бинтом, марлей запеленывали... Сестра милосердия. Улыбается ласково. Косы корзиночкой закладывает, светлые русые косы. Они с Катюшей Терсицкой чем-то похожи неуловимым. Белокурые обе?.. Только у Лизы – глаза ясные, серо-зеленые, прозрачные, как озеро в солнечный день. Сказать ей?.. Или – повременить?..

Сказать. Она и так догадывается. От женщины не скроешь.

Она будет ему подмогой. Он без нее не сможет ничего сделать.

Бедная, бедная, бедная...

Они все бедные. О них обо всех надо молиться.

– Лизанька, – сказал поручик сдавленным от волнения голосом, – Лизанька... Наклонись, я тебе кое-что шепну на ушко...

Она, удивленно подняв изогнутые калачиком брови, придвинулась к нему. Наклонила отягощенную косами голову, и волосы светло блеснули старым золотом в свете чахлого свечного огарка. Ружанский приблизил юношески-пухлые, с золотистым пушком вместо усов, губы к уху жены, отогнул край платка; маленькая блестка золотой сережки в розовой мочке празднично сверкнула.

– Лиза, я участвую в заговоре.

Она непонимающе, весело глядела на него. Ему стало безумно жалко ее. Себя. Все Белое Движение, обреченное, сумасшедшее, мечущееся. Раскалывающееся надвое, натрое: так раскалывается, разрезаемая трещинами, земля при землетрясении. «Мы погибнем, – подумал он тоскливо, и ему внезапно захотелось завыть, как волку, обложенному на охоте красными флажками. – Куда мы бежим? От кого? Урга взята бароном. Завтра ее возьмут красные. Послезавтра – японцы. Потом придет Америка и настроит в красной пустыне жуткие скелеты небоскребов. Кого мы предаем?! Кому – молимся...»

– В каком заговоре, Костинька?

Он тронул пальцем золотую снежинку сережки. Покупал в ювелирной лавке Мальфатти в Петрограде, дарил к свадьбе в коробочке из слоновой кости, на черном бархате...

– Против Унгерна, Лиза. Я участник заговора против барона Унгерна. Нашего главнокомандующего. И я прошу тебя... – Он видел, как от ее щек быстро отхлынул румянец, как оно стало цвета платка, которым было повязано. – Я прошу тебя, не гневайся. Не паникуй. Не отталкивай меня. Помоги мне. Я без тебя не смогу ничего. Я...

Поручик наклонился и припал губами и поднятым, вывернувшимся навстречу его падающему лицу теплым ладоням Елизаветы. Так застыл – с головой у нее на коленях, затихнув; лишь сердце гулко, громко стучало.

ГАНЛИН ИГРАЕТ

Нет. Не помогает ни курево. Ни молитва. Ни призывание великих предков. Ни бурятские наркотики. Ничего не помогает мне, если я вижу, как рушится гнилой и жалкий мир, – а так хочу сделать его сильным, свежим, жарким, победным.

Мир, земля моя, не выживет, если не нальется новой силой.

Эта сила – великая мистика Желтой Расы.

Сначала по лику земли растеклась Черная Раса. Она залила все земное пространство жаждой и весельем первобытной охоты.

Потом на земле воцарилась Белая Раса. Она подмяла под себя Черную. Она, бледная и нежная, взяла хитростью и волей, победила игрой коварного ума. Не только; она взяла поэзией и лаской, она научила людей обманному слову «любовь». Иисус, Он был арамеец, семит; он был Богом Белой Расы, и что? Где Его Царство? На небесех и на земли?

Исхудали… истончились… одряхлели…

Нас выпило время. Оно выстрелило нам в затылок.

Но мы все не падаем. Мы, с простреленной головой, все пытаемся оглянуться.

На время, которое нас расстреляло. На время, которое стоит и смеется впереди.

Мы попали в безвременье, и мы должны уйти.

А за нами идет, накатывает огромной волной великая Желтая Раса.

И я, сумасшедший, хохоча во все мертвое горло, подняв свои мертвые руки, приветствую ее.

Потому что я – ее воин, ее солдат, ее цэрик.

Плох тот солдат, что не желает быть генералом.

Я уже генерал. Но я белый генерал. Я хочу быть Генералом Будды. Генералом Гоби. Генералом Тибета.

Может быть, ты хочешь стать Царем Всея Азии?

Может быть, и хочу. Мне запрещено говорить и думать об этом. Я просто делаю свое дело.

Свое страшное, кровавое дело.

Ибо за меня его не сделает никто.

Иди, Желтая Раса. Приди. Это мы, жестокие недоумки, отвергли твоего нежного, солнечного Будду. А ты – ты примешь Христа. Ты примешь Его и полюбишь. Ты распахнешь перед Ним, как распахнула передо мной, ничтожным рабом твоим, просторы сердца своего. Ты повернешь перед Его ясным взором перстень Ригден-Джапо. И повернется время. И повернется земля. И повернется судьба.

* * *

Единственный выход – уехать. Сказать Трифону все.

Она, как загнанный зверь, оглядывалась вокруг себя. Успокоиться. Ей надо успокоиться. Ей надо на воздух.

Ее осенило: Гнедой. «Лошадушка моя, коник мой золотой…»

Она оседлает Гнедого и поскачет в степь. И там, в бешеной скачке, она забудется, она выплачется, она изольет душу ветру, простору, небу.

И, скача на коне, она придумает. Все на ветру, на просторе придумается само, что надо делать.

Она надела на себя короткий штопаный тырлык. Забрала волосы под тонкий ангорский платок, сверху надела островерхую монгольскую шапку, которую подарил ей Трифон. Светлые волосы скрылись под платком и шапкой, и она стала похожа на монголку – с обветренным, посмуглевшим лицом, с жаркими карими глазами.

Пусть мужчины играют в свои вечные кровавые игры. Играть им не переиграть. Она покинет их. Она покинет их всех. Она покинет Трифона, вернется в Петроград, к отцу. Правда, для этого надо проехать через всю бурлящую, сошедшую с ума Россию, взрезанную, как рыба. Как та рыба с Толы, которую давеча жарил Семенов.

Она так и подумала: «Семенов», – о муже, как о чужом.

Взяла маленькую плетку с гвоздя. Повесила обратно. Разве тебе нужно погонять Гнедого, хлестать его? Он же слушается одного прикосновения твоей руки. Ты же умеешь с лошадьми. Ты знаешь волшебное слово. Вот хлебца возьми с собой, чтобы, если конь проголодается, прикормить его.

Катя отломила от монгольской лепешки, которую испекла нынче Марья Зверева и угостила свежим хлебом атамана, большой кусок; сунула в глубокий карман тырлыка. Ее пальцы наткнулись на коробок спичек. Она хотела выложить спички – зачем они? – но не выложила, подумав о том, что, может быть, доскачет до пустынного, укромного местечка в степи, спешится и разведет там костер. И будет долго, долго глядеть на огонь. Огонь успокаивает. Огонь открывает Третьему Глазу бесконечность миров, как здесь говорят монголы.

Она, крадучись, вышла из юрты. Гнедой, смирно стоявший у коновязи, обрадованно заржал. Он был уже оседлан – значит, атаман уже с утра ездил на нем куда-то. Катя отвязала коня и легко вскочила в седло. Тронула поводья. «Ступай, миленький, тихо ступай. Когда за юрты отойдем – там волю себе дадим».

Она медленно, чинно выехала в степь. Натянула поводья, прикрикнула в ухо коню, ударила его пятками: н-но-о, давай, милый! Гнедой взял сразу с места в карьер. Его бег был красив и изящен. Он скакал стремительно, вытянув точеную голову, далеко выбрасывая передние ноги, распустив хвост по ветру, и Катя пригнулась к нему ближе и обняла его за шею.

Ее пронзила мысль: вот так обнять Иуду. Вот так прижаться к нему… и отдаться ему. До конца.

Она зажмурилась. Снова несильно ударила пятками коня. Копыта взвихряли снег. Солнце стояло посреди ясного, безоблачного неба, взвиваемый копытами снег мятными иглами-брызгами летел в лицо.

Степь расстилалась перед ней, безлюдная, первозданная, такая, какой она была здесь от сотворения мира. Катя ощутила себя песчинкой, затерянной в беспредельном белом просторе.

«Я… жена твоя. Твоя, Простор. Я жена Простора. Могучего, властно забирающего душу Простора – седого старика с пронзительным взглядом… с белой бородой, которую нещадно треплет ветер. Таким был старик-волшебник, хаган Ульген на монгольском празднике Цам – про него рассказывал Трифон… Цам… Как удар гонга: цам-м-м-м…»

Катя содрогнулась. Мышцы коня, его спина горячими буграми плыли, перекатывались под ней. Она еще не знала мужской власти. Мужской жестокости. Трифон совсем не деспотичный муж. Трифон еще щадил ее, еще не показывал ей, где раки зимуют… А что, если он узнает?.. Узнает – что?..

Ничего же не было. Ничего. Ничего. Ничего…

Бежать. Бежать отсюда куда глаза глядят. Во Владивосток. За границу. В Париж. В Америку.

Все равно эта страна уже погибла.

Россия погибла… а она?!

Она скакала, низко пригнувшись к шее коня, так, что опушка островерхой шапочки касалась лоснящейся конской шкуры. Снег, залитый солнечными лучами, слепил глаза. Катя прищурилась и поглядела на небо. Около солнца стояло забавное, немного зловещее круглое гало – три цветных кольца: голубое, черное и ярко-золотое. «Солнце будто золотой глаз в крыле махаона», – подумала Катя и крепче обняла коня за шею.

Сколько она так скакала, отдаваясь ритму скачки, постепенно забывая обо всем на свете, кроме стремительного бега коня, кроме слепящей белизны степи, раскинувшейся кругом? Она не помнила. Небо стало напоминать цветом сначала темный лазурит, потом – яркий сердолик. Солнце садилось. Лицо Кати раскраснелось от ветра и холода – мороз усиливался. Конь тяжело дышал, храпел. Она испугалась: неужто загнала беднягу?!.. остановись, Катька, ты совсем потеряла голову, так же нельзя безумствовать… – осадила Гнедого, он как-то странно споткнулся, взбрыкнул, неудачно подвернул ногу, дернулся от боли всем крупом, и Катя, сброшенная сильным судорожным движеньем коня, упала со всего размаху в чистый синий снег.

Она ахнула и застыла, прислушиваясь к себе. Сломала руку?! Ногу… Конь стал как вкопанный. Катя осторожно перевернулась в снегу. Нет, кажется, нет… ничего не болит… резкой боли нет, слава Богу, не переломалась, только сильно ушиблась… Она, уцепившись за повод коня, закусив губу, сморщившись, поднялась. Тырлык весь вывалялся в снегу. Она вспомнила, как они с Иудой лежали в снегу в Да-хурэ. Ей показалось – это было давно; в прошлом веке; в другой жизни. Потирая ушибленное колено и кисть руки, она огляделась вокруг.

Белизна. Белизна на сто миль кругом.

Белизна – и больше ничего.

Какой же белизна может быть чистой! Это простыни Будды. Будда родился, и его завернули в них, туго спеленали. Она подумала о том, что хотела бы ребенка от Иуды. Такого же смуглого, чуть раскосого… такого же бешеного. Она кормила бы его, а он бы сердито кусал ее грудь.

Волна горячей крови кинулась ей в лицо. Она прижала руки к лицу, к глазам, будто кто-нибудь здесь, в безлюдье, смог подсмотреть ее смущение.

– Эй, Гнедышка, что ж нам делать-то?.. вот это прискакали… далековато мы забрались, милочек… Обратно бы поворачивать надо…

А куда?! Куда она должна была повернуть?!

Никуда. Или везде.

Только белый плат степи. Венчальная фата. Всегдашняя свадьба неба и земли. Ей показалось, что от снега слабо пахнет полынью – и губами Иуды.

– Гнедышка… гляди, одна степь кругом…

Конь ласково заржал в ответ. Катя взяла его за повод и повела. Куда она побрела с конем в поводу, увязая в снегу? Она не знала. Куда глаза глядят. Зимнее солнце медленно скатывалось к краю земли большим золотым блином с небесной раскаленной сковороды. Холодало. Катя стянула зубами рукавичку и погрела пальцы дыханием. Снова сунула задеревеневшую руку в голицу. Конь, он должен вывезти ее. Конь, он же знает дорогу домой! Или… не знает?..

Снег был не особо глубокий – ветра сдували с плоского блюда степи снеговой покров, обильных снегопадов не выпадало в последнее время. Катя не помнила, сколько она так брела, держа Гнедого за повод. Снег набивался ей за голенища сапожек, искрился перед нею сначала густо-золотым, потом оранжево-алым, потом слепяще-багряным: закатное солнце уже исчезало за горизонтом. Ночь, ведь это наступает ночь, Катя. Ты замерзнешь здесь, в степи, Катя. Ты замерзнешь… как в той песне… в той, далекой… как тот ямщик…

Крупные, невыносимо яркие звезды замерцали, вспыхнули над ее головой в лиловом морозном, прозрачном колодце неба. Она задрала голову. Прищурилась. Она не думала об отце. Она не думала о той, умершей, прошлой беспечной жизни. Она не думала о Трифоне. Она не думала о погибшей России.

Она думала об Иуде.

– Иуда, – сказала она вслух, и захолодавшие губы не повиновались ей, – Иуда, как жалко, что я… что мы не… Что я не успела стать твоей…

Влево, вправо. Искры снега угасали. Белый костер потухал. На безбрежную степь ночь набрасывала темно-синий плат. Ущербная Луна лила тусклый серебристо-голубой свет на белую тоскливую равнину. «Волки, – подумала Катя с ужасом, – сейчас откуда-нибудь, все равно откуда, спереди или сзади, появятся волки. Они придут. Они сядут, поднимут морды к Луне и завоют. Нет, они даже не будут выть. Они просто растерзают меня – и все. Просто кинутся на меня… вонзят когти, клыки…» Она шла и шла вперед, зажмуриваясь – низовой легкий ветерок взвивал снеговой овсюг, швырял ей в лицо, – конь послушно, выдергивая ноги из снега, шел за нею.

Ознобная дрожь порывами налетала на нее, отпускала. Ее лицо горело. Она прижала к лицу голицу и со стоном отдернула руку – кожа голицы задубела на морозе и на ветру, обожгла ей щеку. Ног в сапожках она уже не чувствовала.

Белое поле… белое поле. Ей суждено умереть в Белом Поле – что ж, у каждого своя карма, как сказал бы знающий учение Будды Иуда.

Она не поняла, не осознала, откуда – из-под земли, что ли?.. – появились, всплыли перед ней, отвесно встали скалы. Она остановилась, протянула руку, ощупала серый, с острыми сколами, занесенный снегом камень. Закинула голову… о, голец!.. Зубчатые вершины упирались в уже густо вызвездившее небо. Гольцы… невысокие, правда, но скалы, горы… похожие на красноярские Столбы… здесь, в степи?.. Это мираж. Она бредит.

Она наклонилась и прижалась щекой к холодному камню. Настоящие… заледенелые… Она отряхнула рукавичкой колючий снег с каменной расщелины. Обернулась к понурому коню.

– Гнедышка, миленький… камни… мы можем укрыться тут… мы…

Она вспомнила о спичках. Боже мой, какая дура, как она могла забыть о спичках! Спички, они же в торбе, притороченной к седлу коня… Они сейчас зайдут за скалы, найдут местечко, где можно укрыться от ночного ветра, и она разведет костер… Из чего?.. Да, Катенька, глупышка, из чего, поблизости ни деревца, ни кустика, ни хвороста… Нет, нет, она что-нибудь придумает, она нароет, выкопает из-под снега сухую траву, емшан, бастылы «верблюжьего хвоста»… осеннюю полынь… и подожжет… и хоть немного запылает огонь, и они с конем погреются… перед лицом звезд, перед лицом… смерти?!..

Она завернула за выступ скалы, потянула коня за повод – и споткнулась, и чуть не упала, и зацепилась рукой в голице за камень, и повисла на нем всей тяжестью, и камень пополз вниз, вниз, и конь заржал, и камень упал, обнажая черное отверстие – в ничто, в пустоту.

И Катя ахнула, и присела на корточки, и уставилась в черный прогал, откуда дохнуло неведомым смрадом, приторным, чуть сладковатым. Она беспомощно, снизу вверх, глянула на коня:

– Что, Гнедышка… привяжу тебя здесь… или пойдешь со мной?..

Отверстие призывно чернело и выглядело достаточно глубоким и высоким, чтобы конь без труда мог шагнуть в пещеру. Конь должен войти туда с тобой, а то он здесь замерзнет. И там, внутри пещеры, ты привяжешь его. И насобираешь сухой травы. И разожжешь костер. И ведь это вам вдвоем повезло, Катерина, ведь пещера – это же защита от волков… от мороза… от неизвестности. Вы с Гнедым переждете здесь ночь до утра, а утром… Утром встанет солнце, осветит землю, земля сама укажет дорогу…

– Идем, идем, дружочек… Войди… сюда ступай…

Конь, осторожно перебирая ногами, вошел вслед за ней во тьму.

Она нашарила в темноте привязанную к седлу торбу. Вытащила коробок спичек. Долго чиркала спичками, зажигая одну за другой – в пещере было сыро, странный сладкий запах обволакивал лицо, забивал ноздри. Тьма вспыхивала, озаряемая огнем; снова мрак застилал глаза. Спички гасли. Катя закусила губу. Наконец одна спичка в ее дрожащих пальцах не погасла, сине-золотое пламя судорожно заметалось на сквозняке.

Катя огляделась. У входа в пещеру лежали странные прутья, похожие на розги; они были связаны в плотные пучки, похожие на пучки пасхальных свечей, когда в празднично убранном соборе служит службу Патриарх. Рядом с увязанными в связки прутьями лежали пучочки поменьше. Катя взяла один в руки, понюхала. От пучочка исходил приятный, чуть дурманящий запах. Сандаловые палочки! Она их знала, помнила. Мать зажигала точно такие перед картиной, изображавшей Джомолунгму. Не рассуждая, Катя засунула пучок палочек за пазуху, под тырлык. Огонь гас. Она торопливо поднесла пламя к большому пучку прутьев, зажгла их. Огонь взялся сразу, потрескивая, Катя высоко подняла самодельный факел. Потолки в пещере были высоки – может быть, в два человеческих роста, может, и выше.

– Постой тут, мой хороший, отдохни, погрейся… а я тут осмотрю все!..

Она привязала коня к остроугольному длинному камню, торчавшему из стены. Протянув руку с факелом, освещая себе дорогу, отсырелые стены и каменный сводчатый потолок пещеры, она медленно, нащупывая ногами дорогу, пошла вперед. Сердце ее билось глухо и гулко.

Странный сладкий запах усилился. Кате показалось – она на пасеке. Нет, в закромах, где много меда. Медовый дух забил ноздри. Ей казалось – мед влился ей внутрь, стал поперек горла.

Пламя рвалось и билось на сквозняках, потом внезапно утихло. Она шагнула через невидимый порог, зацепив за него носком сапожка, поняла над головой факел.

И увидела.

Она стояла в огромном пещерном зале. Посреди зала возвышались высокие и длинные каменные плиты. Плиты были плотно придвинуты друг к другу, образовывая подобие гигантского каменного стола, занимавшего почти весь подземный зал. Верхняя часть каменного чудовищного стола была вся устлана листами кованого железа. В свете факела железо отсвечивало желтым, и Кате показалось, что это золото или, может, бронза. В кованых листах были просверлены большие отверстия. Они чернели на золотисто отблескивающем металле, словно огромные черные пауки.

Ее затрясло. Она крепче сжала в кулаке пучок горящих розог. «Нет, нет, не бойся, Катерина, это, скорей всего, алтарь неведомого тебе божества, это священное капище… забытое, заброшенное, здесь поклоняются какому-нибудь неведомому богу…» Заброшенное святилище?! А свежие пучки розог?! А свежий сандал, так заботливо и аккуратно связанный кожаными бечевочками?!

Она сделала шаг к каменному столу. На краю столешницы лежала большая бронзовая ложка с длинной витой ручкой. От ложки сильно, одуряюще пахло медом, и вся она была выпачкана в чем-то липком, блестевшем в свете факела. Катя, дрожа, взяла ложку в руки. Рассмотрела. Ручка ложки заканчивалась маленьким бронзовым черепом. Катя швырнула ложку обратно на стол, бронза упала на оббитый камень со звоном.

И ей показалось – на этот звон в ответ раздался тихий, сдавленный стон.

Будто тихо простонала женщина.

Спина покрылась ледяным потом. Она еще крепче сжала пук пылающих розог в руке, заставляя себя не трястись, не бояться. Ведь она так обрадовалась этим гольцам! Этой пещере! Этой ночи под каменным кровом, без метели, без волков… Она оторвала глаза от стола и обвела взглядом пространство вокруг себя.

По всем четырем сторонам каменного стола сидели люди.

Она задержала дыхание, подавила крик. Люди не шевелились.

Она всмотрелась в них. Сидят… недвижно…

Они были слишком похожи на живых.

Мумии. Скелеты. Истощенные, высохшие, забальзамированные мертвецы.

Катя, дрожа, огляделась вокруг. Всмотрелась во тьму. Дрожал огонь. Дрожало сердце.

Боже… сколько их тут…

Она видела вокруг себя сидящих, стоящих, воздевших руки, прижавшихся к стене, лежащих вдоль стен мертвых людей. Она видела – это скелеты, и они не должны тронуть ее, потому что они…

«Потому что они неживые», – сказала она сама себе помертвелыми губами. Ноздри ее раздулись. Так вот отчего так пахнет сладким! Трупы… покойники…

Она прижала руку ко рту. Ее чуть не вырвало. На губы попала липкая смолка со взятой ею минуту назад со стола ложки. Она слизнула смолку. Мед! А может, смола неведомого дерева?.. Нет, это настоящий мед… Пахнет медом…

«Пахнет смертью, смертью, слышишь ли ты».

Ей показалось – уже пахнет не приторной сладостью, а ароматами смол и курений. Она уже бредила. Ее глаза скользили по мумиям, ощупывали их. Это все были мужчины – тут не было ни одной женщины. Они все были лысы… или наголо обриты. Голые черепа блестели медью в свете рвущегося факельного огня. Катя, приоткрыв рот, бессильно опустилась на пол от ужаса – и так застыла, не выпуская из руки факел, скрестив ноги, в традиционной позе Будды, сидящего на листе лотоса.

«Тихо, тихо, ты здесь одна, а они все мертвы, сюда никто не придет. Сиди тихо и не шевелись». Она, подавив в себе первый приступ ужаса и отвращения, любопытствуя, разглядывала скелеты. Все мертвецы, и сидящие и стоящие, были туго спеленаты, крепко завернуты в промасленные темные ткани. Полы тырлыка на груди у Кати разошлись в стороны. Сильно запахло сандалом. Эти три запаха – медовый, сандаловый и трупный – смешались, переплелись с запахом обгорелых ветвей факела. Катя задыхалась.

– Господи Боженька наш, Иисусе Христе, спаси и помилуй мя, грешную… помоги выбраться отсюда!..

Она поднесла щепоть к лицу, пытаясь перекреститься. Рука была как чугунная, не повиновалась ей.

Ноги, что ж вы не поднимаете ее с земли, ноги, милые ноги… давайте, ноженьки, шевелитесь скорее, беги, Катерина, беги…

Она сидела на камнях.

Она все еще сидела на камнях.

Мертвецы глядели на нее.

Мертвецы глядели мимо нее и сквозь нее.

Мумия мужчины напротив нее таращилась на нее ледяными, вылезшими из орбит, застылыми глазами. Катя догадалась: эти глаза сделаны из самоцветного камня и искусно вставлены в глазницы, аккуратно всажены в череп. Промасленная ткань плотно обхватывала сухощавую высокую фигуру. Широкоплечий, стройный… красивый, и, судя по чертам курносого скуластого лица, вовсе не монгол… Прошло еще несколько мгновений, прежде чем Катя догадалась, что украшение, висящее у него на высохшей груди поверх промасленной холстины, – не что иное, как воинский погон.

Погон русской армии. Погон подпоручика.

Она резко вдохнула сладкий воздух, закашлялась. Сцепила зубы. Чуть не потеряла сознание. Напрягла мышцы ног, приказывая себе: вставай, вставай!

Вскочила. Чуть не упала. Слишком слабы были колени. Сжимая в кулаке горящие розги, рванулась в сторону, прочь от стола со страшными отверстиями, от этой витой жуткой липкой ложки. Выход! Где выход?! Куда, в какую сторону ей бежать?!

Она метнулась вперед. Наткнулась грудью на что-то твердое, холодное.

А-а-а-а!

Факел выпал у нее из руки, упал на пол, загас. Она присела на корточки, бормоча молитву, пытаясь отыскать, поднять факел. Пук розог будто сквозь землю провалился. Она вскочила в панике. Сунула руку в карман. Милые, хорошие спички, вы здесь. Ну же, Катька, зажигай огонь! Освещай себе дорогу! Беги! Беги отсюда! Пусть лучше тебя с конем сожрут волки! Чем – тут...

Они бежала, не разбирая дороги. Спички зажигались и гасли в ее руках одна за другой, обжигая ей пальцы. Она кидала черные огарки на камни. Снова чиркала серой о коробку. Тьма взрывалась светом, наваливалась снова удушающей чернотой. Сладкий запах, о, этот сладкий запах… мед на губах… мед смерти…

И вдруг Катя услышала вздох. И вслед за вздохом – легкий стон.

Будто бы вздохнула и простонала сама тьма, измученная созерцанием царства мертвых.

Катя чуть не сошла с ума от страха. Она бежала, наталкиваясь грудью, плечами, локтями на выступы камней, царапая камнями лицо, разбивая кулаки в кровь. Она бежала по коридорам пещеры, и спички летели, и она выдергивала их из коробки наощупь и снова зажигала их, и вдруг они кончились, и Катя сжала, смяла в кулаке пустую коробку. Она бежала, бежала, плача, всхлипывая – и наткнулась, уже в полной темноте, на холодное железо. Железная дверь… с массивными засовами, с висячими замками… О, это не вход… Это не то место, откуда они с Гнедым вошли сюда… Это дверь, дверь, и она заперта… прочь, прочь… обратно… нет, в висячих замках – ни одного ключа… Замки висят.. на двери… изнутри?!.. Значит, тот, кто ее закрыл… здесь?!..

Она попятилась. Сандаловые палочки под распахнутым тырлыком кололи ей грудь остриями.

Бог сжалился над ней. Бог спас ее. Как она оказалась у входа, где ею был случайно отвален камень от зияющей дыры? Как в кромешной тьме, ощупывая мокрые скользкие стены руками, задыхаясь, призывая на помощь Богородицу, она добралась до разверстой в камнях щели, в которой ледяно сверкали в немой черноте неба надменные звезды?

Звездная пыль внезапно посыпалась на нее сверху. А может, это был снег? Окно в мир, окно на волю… в жизнь, в милую жизнь…

Она услышала тихое ржанье коня. В темноте, дрожащими пальцами, отвязала его. Первым из пещеры, встряхиваясь, вышел конь; потом, вцепляясь пальцами в сколы камней, раздирая полы овечьего тырлыка о каменные зазубрины, острые, как пила, вылезла Катя. Воздух пьяняще пахнул в лицо. Смывал с волос и одежды дикую сладость смертного запаха. Поднимался буран. Ветер крутил снег, свивал белые петли вокруг ее колен. Звезды ясно, холодно глядели.

Смерть ясными глазами глядела на слезы жизни, на ее мокрое лицо, на ее грязные руки и распахнутую грудь, на ее горькое рыдание.

Катя уцепилась за уздечку, дернула коня: ну же, вперед! Ступай… Она, по колено увязая в изрядно наметенном снегу, потащила коня за собой. Он мотал головой, шел. Катя еле дышала. Она хватала ртом ночной ветер, как вытащенная на берег рыба. Она подумала: залезть бы на коня, пусть бы Гнедой ее вез, а не она тащила его, – но у нее совсем не осталось сил.

Ловя ртом воздух, с мокрым соленым лицом, она повалилась в снег, из последних сил стараясь не выпустить повод из руки, – и все-таки выпустила. Так и лежала в забытьи у ног коня. Гнедой поднял голову. Тихо, тоскливо заржал. Звезды алмазным овсом сыпались со страшного, черно-бездонного неба.

ГОЛОСА ПЕЩЕР. ТОТ, КОГО НЕТ

...А когда Ты, истощенная до предела, попросишь у меня из рук не хлеба, а яду, – тогда я улыбнусь тебе и скажу: не яду, а меду дам я Тебе.

Я дам Тебе вместо яда – мед.

Ибо сказано и записано на священных скрижалях: отдайте себя великому Богу во спасение остальных.

Я дам Тебе мед. Я буду давать Тебе мед и днем и ночью. Когда бы Ты ни попросила есть – я буду давать Тебе мед. Мед из отборных ульев, от лучших пчел, со знаменитых пасек. Великолепный, душистый, сладкий мед; и майский, созданный для кормления маленьких пчелок; и яблоневый, собранный с яблонь-дичков; и жимолостевый, собранный в тайге с цвета жимолости; и мед, собранный пчелами на пепелищах, откуда спаслись погорельцы, с розовых изящных цветков кипрея. И мед, собранный с редких, драгоценных цветов лотоса императорскими пчелами, я тоже буду давать Тебе. Я буду давать его Тебе с ложечки, и я выну Тебя из-под тяжелой каменной плиты. Я погружу Тебя в лохань, наполненную медом. Ты попросишь пить – я дам Тебе пить жидкий весенний мед, только что слитый из теплых сот. Я буду подносить к Твоим губам засахаренный прошлогодний липовый мед, снежно-белый, как засыпанные снегом гольцы.

И Ты будешь есть мед, пить мед, купаться в меду.

А потом Ты умрешь.

Умрешь от невыносимой сладости бытия.

И я запечатаю Твое тело в священный каменный гроб, наполненный медом. Я погружу Тебя, уже недвижную, пропитанную медом, по-прежнему прекрасную, в Твою вечную каменную постель и сам, слышишь, сам запаяю крышку медными скобами.

И сто лет, сто долгих лет – целый век – Ты будешь лежать в медовом гробу. Моя царевна. Моя принцесса. Моя сладкая, самая сладкая, сладчайшая и желаннейшая на земле.

И я выбью на крышке год и месяц, когда я сделаю с Тобой ЭТО.

А потом, спустя сто лет, гроб вскроют. Может быть, его вскрою я. Ведь я питаюсь Эликсиром Бессмертия. Я уже почти бессмертный. Никто же не знает, сколько мне лет на самом деле. Для женщин я по-прежнему желанен. Для мужчин я – грозный соперник. Тело мое молодо. Лицо мое молодо. Дух мой насмешлив и стар: я сам смеюсь над собой. Ибо я сам знаю, сколько лет я уже прожил на свете.

Ты одна будешь знать эту тайну. Я скажу ее Тебе.

Я все скажу Тебе.

Ведь я же, выдумавший Тебя, дождался Тебя.

…В голове шумел, накатывал прибой. Ш-ш, ш-ш, – волны набегали на каменистый берег и отступали, унося с собой мелкие камешки, обточенную гальку, водоросли, улиток, – унося с собой в бесконечность текучей воды кромку жалкой прибрежной жизни.

Прибой шумел, и от шума она очнулась.

Она повернула голову, пытаясь избавиться от назойливого шороха. Сморщилась. Чужая грубая рука поднесла к ее лицу пахучую холодную жидкость, вылила ей на лицо, жидкость попала в глаза, в ноздри, и она застонала – зелье безжалостно щипало, разъедало веки; остро запахло спиртом. Грубая рука без обиняков начала растирать ее лицо, щеки, виски. Человек, на корточках сидевший перед ней, лежавшей на наваленных тулупах и шкурах, плеснул еще себе в горсть водки из длинногорлой зеленой бутылки, снова вылил ей на лоб, на виски, растирал беспощадно, сильно, докрасна. Она мотала головою туда-сюда.

– Пустите… Пуст… О, до чего же я пьяна…

– Правильно, – жесткий железный голос резанул ее, будто ножом по горлу. – Правильно, вы пьяны. Я нашел вас в степи утром. Я влил в вас полбутылки водки, оставшейся – растер. Слава Богу, у вас крепкий молодой организм. Коню не сделалось ничего от ночи в степи, а вам мог бы запросто конец прийти. Рассказывайте, что случилось. Вы самовольно забрались в такую даль? Или вас кто-то силком утянул?

– Где… я?..

Катя повела глазами вбок. Попыталась приподнять голову от шкур. Тут же без сил опять уронила ее на мягкий овечий ворот солдатского тулупа.

– Еще спросите, кто я. Не узнаете? Генерала не узнаете?

Она, щурясь на пламя свечи, тускло горевшей наверху обрубка мощного лиственничного ствола, всмотрелась. Углы ее губ приподнялись, как у ангела на иконе.

– Роман Федорович…

– Да, Роман Федорович, представьте себе. Хорошо еще, что я сегодня с раннего утра решил промяться, поскакать по степи на своей кобыле. Я наткнулся на вас почти у берега реки. Конь заржал – я услышал. Благодаренье Богу, к утру буран утих. Я откопал вас из-под снега. Вас уже наполовину засыпало снегом. Вы уже вконец закоченели. Еще немного – и я бы не беседовал сейчас с вами, а отпевал бы вместе с безутешным Семеновым вас, лежащую в гробу, в ургинском православном храме. Жду рассказа, дорогая Катерина Антоновна. Хотя, я понимаю, вам сейчас не до рассказов. И все же.

Катя постепенно приходила в себя. Ее глаза различали: горящую на лиственничном спиле свечку; мандалу с изображением смеющегося Будды на стене юрты; небольшие куколки-онгоны, мотающиеся на бечевках под куполом; ярко-малиновый блеск шелковой княжеской курмы, висевшей на спинке стула – у командира в юрте стоял настоящий венский стул, и, принимая гостей или верша суд, он надменно усаживался на него, как на трон; намасленный ствол винтовки, прислоненной к горе наваленных в углу юрты шинелей; подвешенный к медному крюку походный котелок – в нем командир сам кипятил и заваривал люй-ча – с жиром, маслом и молоком. Катя прерывисто вздохнула. Ощутила, что ее ноги под набросанными на нее шкурами – голые; и горят, растертые водкой; и бедра тоже горят, и колени; и она смутилась и подумала нехорошее, стыдное; и тут же отогнала от себя эту мысль. Ведь он же растер ее всю водкой. Он не пожалел на нее бутылку драгоценной водки. Он же спас ее. Спас.

– Ну же, – сказал Унгерн нетерпеливо. Катя посмотрела ему в лицо, низко наклоненное над ней. Грубая шершавая рука все так же безжалостно терла, растирала ей виски. Белые горячие глаза обжигали ее кипятком. – Боитесь? Чего вы боитесь? Я вас не съем.

– Я?.. Боюсь?.. Нет, нет, конечно… Я расскажу…

Она стала рассказывать. Ей было трудно объяснить командиру, почему она беспричинно ускакала на коне в степь, да еще так далеко.

– Я люблю лошадей, я люблю скакать верхом…

Она лепетала, как дитя, задыхалась, а он будто и не удивлялся, кивал головой: я тоже люблю, – а рука, твердая и жесткая, продолжала делать свое дело.

– Ну да, понимаете, я скакала, скакала… а солнце начало садиться… и внезапно я увидела гольцы… слезла с коня, случайно отвалила камень от входа в пещеру…

– И что там было в пещере? Гроб Господень? Что вы замолкли? Говорите.

Он взял в руку зеленую бутылку, сощурившись, посмотрел на просвет, вылил себе в глотку остававшиеся там капли.

Катя молчала.

– Что, что там? Золотые слитки? Африканские алмазы? Сокровища Великих Моголов?

Она глядела на его лицо. Оно приняло жадное, оживленное выражение, глаза заблестели. Он стал похож на хищника, готовящегося к прыжку. На волка. На белоглазого веселого волка.

– Нет… ничего особенного. Там… там…

– Говорите!

– Там… мертвые люди…

– Какие, к черту, мертвые люди?! Объяснитесь внятнее, Катерина Антоновна! Вы же не немая!

Она судорожно вдохнула душный воздух командирской юрты. От мокрых волос пахло водкой. В голове по-прежнему гудело, как в печной трубе – о, да она была совсем пьяна. Она повернула голову, ощутила щекой крутые завитки бараньей шкуры, слабо улыбнулась, ее зубы проблеснули между открытых губ.

– Там… мертвецы… в виде мумий, – она передохнула, выдохнула шумно, через губы, продолжая бессмысленно улыбаться. – Они сидят и стоят вдоль стен… в большом зале. Они… у них стеклянные глаза… и каменные зубы. Они… среди них… знаете, кто?.. подпоручик Зданевич… у него погон на груди… один-единственный погон… висит, как орден… как Георгиевский крест…

Она закрыла глаза. Слабая сумасшедшая улыбка не сходила с ее лица. Унгерн жестко отчеканил:

– Если все, что вы говорите, правда, тогда нам несдобровать. Я отрядил на поиски пропадающих из дивизии людей Иуду Семенова. Брат вашего мужа, по-моему, храбрый человек. И умный. Я люблю таких отважных, как он. В помощники себе он взял солдата Фуфачева. Кого бы еще назначить им в пару? Пожалуй, вызову-ка я Николу Рыбакова. Он смышленый казак. Переговорим. Вы сможете связно повторить им все, о чем рассказали мне тут?

Унгерн вскочил на ноги. Вылетел из юрты. Катя слышала, как он зычно крикнул: «Солдат Рыбакова и Фуфачева ко мне!» Раздался топот ног. Рыбаков и Осип явились минут через десять. У них был смущенный вид. Они оба топтались у входа в юрту, Рыбаков горбился, стараясь стать ниже ростом. Унгерн бросил ему: пройди, не стой. Рыбаков приблизился, с опаской взирая на лежащую на тулупах Катю. Фуфачев мял в руках ушанку. «Катерина Антоновна, повторите солдатам все». Она, вздыхая чуть ли не после каждого слова, снова рассказала про пещеру. Унгерн морщил лоб. Рыбаков пожирал командира глазами.

– Где пещера, Катерина Антоновна? Там, где я вас нашел? Поблизости от Толы? Впрочем, вы сами не знаете. Как вы говорите, вы с конем изрядно отошли уже от пещеры, а потом вы потеряли сознание. Вы можете отыскать пещеру сами?

– Н-нет…

– Осип, соображай. Ты же знаешь тут всю округу. Что это за таинственные скалы такие? Что это за гольцы в чистом поле? Я тут не видывал подобного пейзажа.

Рыбаков вздохнул, утер усы:

– Кто ж там стонал-то в пещере, барышня?.. А?.. То-то и оно… Духи, духи все это монгольские… Ихние Жамцараны…

– Жамсаран имя божества, Рыбаков.

Осип, стесняясь, вдруг решился, выступил вперед. Катя видела, как на загорелом, обветренном лице пылают его впалые, почти без ресниц, карие глаза.

– Я вот тут… это… Роман Федорыч, нож нашел! Когда воду с Толы возил. Гляньте-ка! Хитрый ножичек-то! И вы, и вы взгляните, Катерина Антоновна…

Осип выдернул нож из кармана. Катя привстала на локте на шкурах. Голова у нее сильно кружилась. Унгерн присел на корточки. Солдаты вытянули шеи. Все четверо они склонились над лезвием, а Осип поворачивал нож в руке то так, то сяк. Вертел лезвием, вращал рукояткой…

– Ах ты Господи сил, да что ж это… ведь было же, было… была же девица…

– Какая, черт тебя забери, девица еще?!..

– А-а! Вот она!

– Да, и я вижу, и я!

Теперь уже все они видели обнаженную, выгравированную искусным мастером на блестящем лезвии, ее гибкую текучую спину, ткань, которой были обмотаны ее бедра. Пучок светлых волос, длинные шпильки в нем, похожие на булавки.

– У, красотка…

– Краля…

– Отставить, – сказал Унгерн. – Молчать!

Он протянул руку и взял нож. И долго, очень долго смотрел на него.

Он разглядывал его, казалось, целую вечность. Поднес ближе к глазам. Увидел коричневое засохшее пятно на срамной, в виде мужского уда, рукояти – там, откуда серебряным стеблем прорастало лезвие.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СТРАСТЬ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ЧЕРНЫЙ ВИХРЬ

Земля лежит на Лягушке Алан.
Когда Лягушка Алан пошевелится,
пожалуй, и земля упадет.

Тибетское поверье

Трифон Семенов снарядил бойцов на поиски пещеры. Начистив лошадей, зарядив ружья и винтовки, навесив на ремни наганы, в поход, в степь, собрались: Осип Фуфачев, Иуда Семенов, Никола Рыбаков, поручик Ружанский – и Катя. Да, конечно, Катя поехала вместе с ними – не могла не поехать. Ведь она же она одна видела это все. Этот страх, запрятанный в пещере. Она видела, она чувствовала, шаря глазами по сосредоточенным, угрюмым лицам собравшихся на поиски людей: ей никто особо не верит. Ну и не верьте, вскинула она голову. Не верьте!

Белизна, огромная белизна, расстилающееся поле, чистота и солнце… Зачем так далеко ускакала она…

Ружанский и Иуда о чем-то негромко переговаривались между собой, сидя на лошадях. Под Иудой гарцевал красивый вороной конь – он любил вороную масть; Иуда оглаживал его ладонью по потной блестящей холке. Ветер относил разговор – Катя не услышала ни слова.

– Ну что, солдатушки, бравы ребятушки?.. Вперед?.. За нашей командиршей?.. – Иуда тронул поводья. На Катю не смотрел. – Поручик, осторожней, у вас кобура расстегнулась!

– Благодарю, Иуда Михайлович. – Ружанский застегнул кобуру одной рукой, другой поглаживая коня между ушами. – Вперед так вперед!

Легкий, морозный ветер. Бураном и не пахло. Чистое синее небо – глубокое, как синее прозрачное озеро. «Такой цветом Байкал, – подумала Катя, видевшая Байкал из окна купэ, когда проезжала по Кругобайкальской железной дороге, – густой сапфир, царская драгоценность. Господи, – она содрогнулась, поежилась под шубкой, – неужели мы найдем пещеру, и я опять увижу этот ужас?! Я никогда больше не войду туда! Никогда!»

Кони, грациозно поднимая ноги, распушив по ветру хвосты, медленно выходили в степь. Когда кавалькада оказалась уже довольно далеко от лагеря, Иуда обернулся, поглядел на Катю. Она вздрогнула, поймала взгляд жгуче-черных, словно налитых смолою, глаз.

– В галоп, – негромко сказал он и пришпорил своего вороного. Конь снялся с места бесшумно, стремительно. Скоро все всадники уже неслись по степи, низко пригибаясь к гривам лошадей. Снег мелкой колючей пылью летел из-под копыт. Солнце белыми полынными ветками распускало во всю ширь неба горькие лучи.

– Здесь?.. Ну, Катерина Антоновна, здесь или нет?.. Отвечайте же!

Катя озиралась вокруг. До побеления закусывала губы. Страдальчески морщила брови. Щеки ее разрумянились на морозе, а еще и от стыда горели. Она не узнавала эту местность. Никаких гольцов тут не было и в помине. Расстилалась во все концы огромная, великая и безмолвная степь.

– Кажется… я не знаю… – Она, задрав подбородок, чтобы нечаянно не вылились слезы смущения и досады, взглядывала на Иуду. – Но ведь здесь нет никаких скал!

– И никаких гор тоже нетути, барышня, – крякнув и утерев обветренный рот голицей, проронил подъехавший на тощем коньке Никола Рыбаков. – Откудова тута горам быть? Степь она и есть степь, и никаво более.

– Заберем влево, – задыхаясь, сердито бросила Катя, – кажется, там… что-то возвышается… или это снежные намети?..

Они все послушно повернули влево. Вороной конь Иуды прикасался к боку Гнедого своим вспотевшим боком. Катя, раздувая ноздри, чуяла запах конского пота. Иуда, наклонившись, негромко сказал ей:

– А не выдумали ли вы все это, Катерина Антоновна?

Она горячими голыми пальцами – ее рукавицы были заткнуты за тугой пояс шубки – крепче вцепилась в повод. Они все спрашивают ее то и дело: здесь?.. Здесь?.. Она не помнит. Она же скакала тогда по степи в отчаянии, ослепнув, забывшись, – чтобы хоть на миг ускакать от себя, от дьявольского, ломаного и дикого времени, от войны, от аромата чужой монгольской странной земли, чтобы забыться, чтобы на мгновенье забыть Иуду…

Они ничего не нашли. Они напрасно рыли штыками и саблями снег; казаки зря поскакали одни, без офицеров, на заход солнца: «Авось у берега какие скалы отыщем!» – все было зря, зря. Вся экспедиция, и офицеры и казаки, вернулись, подавленные неуспехом, в лагерь. Катю снимали с коня чуть не полумертвую. Она сама не поняла, как ухитрилась замерзнуть, как кочерыжка, на обратном пути. Атаман взял ее под мышки, подхватил под колени, нес к юрте на руках. Ей, с закрытыми глазами, казалось – ее несет на руках Иуда.

* * *

Он собрал их в своей юрте. Он всюду возил их с собой, хоть это и было накладно – поить их, кормить, беречь от пуль; обихаживать всячески; стараться, чтобы им было хорошо и покойно тут, в лагере, хотя какой же покой на войне?

Сейчас, после взятия Урги, ламы, которых он всегда возил с собой, не отпуская от себя, будто бы это были его игрушки, его цацки и ляльки, его онгоны, что привязывают к своду юрты, чтобы в семье рождались дети, продолжался род, – его личные, принадлежащие ему ламы – купил он их, что ли?!.. – умолкли почтительно, взирали на него с благоговением: он освободил Халху от двухсотлетнего владычества гаминов, он превратился в живого Жамсарана; ламы шептались меж собой: «О, он один из Восьми Ужасных, наш цин-ван». Сегодня он собрал их снова в своей темной, почти пустой юрте, где был водружен один письменный стол да мандалы, темно, пугающе золотея, висели по стенам. О чем он будет сегодня с ними говорить?

Ламы, сгорбившись, нахохлившись, как птицы, с тускло блестевшими бритыми, будто намазанными маслом, головами, непроницаемыми узкими глазами, поджав губы, молча смотрели на Унгерна. Он обвел их глазами. Усмехнулся.

– Расскажите мне о Восьми Ужасных, о ламы.

Старый лама с темно-коричневым, будто вымазанным темным бурятским медом, бесстрастным морщинистым лицом вскинул голову.

– Мы же рассказывали уже тебе о Восьми Ужасных, о цин-ван.

– Рассказывали?.. Да, это правда. Но я хочу услышать о них больше. Подробнее. Я знаю, что Восемь Ужасных защищают Будду от посягательств и нападок. Они – святые. Они верят в то, что смерть не всегда зло; они несут ее миру, как благо. Они очищают... грязный мир, они его чистильщики, так я полагаю. Нет?

Ламы согласно наклонили головы. Четверо лысых мужчин, священнослужителей, одетых в длинные, бьющие по пяткам, темно-красные и темно-вишневые дэли. Тот лама, что был моложе остальных, с золотой серьгой в коричневом ухе, был одет один в яркие одежды – в густо-синюю, как сапфир, курму, сшитую из мягкой переливающейся далембы. Синий цвет не положено носить ламам, подумал Унгерн, закуривая трубку, крепко зажимая ее в желтых зубах. Что ж он нарушает традицию? Потому, что молодой?.. «Как прекрасно быть вечно молодым и вечно хмельным», – вспомнил он древнюю китайскую мудрость.

– Ты прав, о светлейший. Восемь Ужасных действительно очищают погрязший в грехах и копоти вражды и лжи мир. Мир несовершенен, ты догадываешься об этом. Восемь Ужасных приближают его к совершенству, изгоняя из него все, что мешает миру сделать себя безупречным. Махагала и Цаган-Махагала верховенствуют тут. Охин-Тэнгри помогает им. Его меч, – старый лама помедлил, его узкие глаза на миг вспыхнули и тут же погасли, – как и твой, разит без промаха.

– А Жамсаран? Он – не главный?

– Жамсаран? – Старик обернулся к сгорбленному ламе, с виду чуть помладше, с двойным подбородком, упитанному, невзирая на скупую еду неумелых казаков-поваров Азиатской дивизии. – Жамсаран... Да, Жамсаран... Он стоит особняком.

Унгерн затянулся. Долго держал дым внутри себя. Выдохнул осторожно, словно боясь потревожить плотный, пахнущий кожами зверей, табаком и чуть – сандалом спертый воздух юрты.

– В чем его особенность? Он – жесточе, чем остальные? Он – грознее? Он страшней? Он... властительней? Тогда почему он – не Хаган? Не царь? Не главный?

Цин-ван спрашивал спокойно, но ламы чувствовали безошибочно: он весь трясется внутри, он напряжен, он волнуется. Отчего? Оттого, что хочет услышать? Или, напротив, не хочет? Что он хочет от них?

Ламы переглянулись. Молодой лама, с гладким смуглым лицом, весь будто заморозился, от него повеяло холодом, как от покрытого куржаком бочонка. С холодным, заледенелым лицом, ледяно глядя на генерала, он произнес:

– В некотором роде Жамсаран – начальник над докшитами, ты правильно почувствовал, цин-ван.

– Почему? Говори.

– Мир изначально пуст, о цин-ван. В этой белой пустоте плещется море крови – человечьей и звериной. Вся кровь убитых на войне лошадей тоже плещется там. Из кровавого моря поднимается медная гора; она четырехгранна, как меч. На вершине горы расстелен ковер. На ковре сияет навстречу небу расцветший лотос. Солнце, стоящее высоко, освещает цветок, и все его лепестки светятся золотым светом. Рядом с лотосом лежат мертвый конь и мертвый человек. Человек – мертвый царь, цаган, и конь – царский, белый. Как... – лама облизнул губы, – как твоя кобыла. А над трупами коня и царя сидит Жамсаран, и на голове у него корона из черепов, и на шее у него ожерелье из черепов, и на руках у него браслеты из черепов. Из его правой руки бьет огонь. Огонь вырывается, хлещет прямо в небо. В руке Жамсаран держит меч, и острие меча направлено вверх. Мечом он отрубает головы нарушившим обет. На его левой руке висит лук со стрелами, а в кулаке он сжимает вырванные из груди сердца врагов Будды. Его рот открыт, он скалится, четыре острых зуба торчат из-под его вздернутых губ. Его зубы красны, как пламя. Его рот красен, как кровь. Его усы, брови и волосы горят огнем. И весь он – огонь.

– «О ты, восстающий из вечного пламени, ты, страшный, ярко горящий, как огонь при Конце Света», – насмешливо процитировал строки древнего гимна Унгерн, не вынимая из зубов трубку. – И что же? Я так понял, Жамсаран – князь мира?

– Рядом с ним, – бестрепетно продолжал молодой лама, словно не слыша его, – сидит на диком волке бурхан Эцзен, он держит в руках сеть, которой ловит грешников. За спиною Жамсарана – небесные палачи, целое воинство слуг и прислужников докшитов – демонов, ярлачи, ильдучи, у коих одежда – из кожи убитых солдат и из шкур убитых в бою коней, и они держат в руках копья и мечи, хоругви и кровавые знамена, они сеют вокруг себя выбитые изо ртов врагов зубы, чтобы взошли посевы ненависти и мести. Но это – праведная месть и священная ненависть, о цин-ван.

– Это все? Такова картина небесного мира? Такова иерархия?

– Такова малая часть иерархии, о могучий цин-ван. – Молодой лама наклонил голову, блеснуло темное старое золото серьги. – Кроме Жамсарана, есть еще и Чойджал, это тоже могучий владыка. И Эрлик – владыка. И Памба. И Охин-Тэнгри. И другие Могущественные. Для изучения всей иерархии тебе могут понадобиться годы медитации и обрядов. Имеем сказать тебе, что ты для всех монголов олицетворяешь образ Жамсарана, ты будто бы живой докшит, явившийся в этот многострадальный мир, чтобы наказать врагов веры и врагов монгольского народа, вернуть Востоку его царственность и мощь, и потому, – он сглотнул слюну и снова прямо посмотрел в лицо Унгерну, – тебя любит наш народ, о цин-ван.

– Я знаю. – Генерал дернул головой. Дым обволок его большую, коротко и неряшливо подстриженную голову. – Вы сможете показать мне Жамсарана? И всех докшитов?

– Показать? – Брови молодого ламы поползли вверх.

– Да, показать. Вызвать их сюда. Живьем.

В юрте повисло молчание. Слышно было, как хрипло главнокомандующий выдыхает табачный дым. Как поют, словно органные меха, его прокуренные, промерзшие на сибирских морозах легкие.

– Показать мы их тебе можем. – Старик лама поднял руку, обернул ее ладонью к Унгерну, растопырил пальцы, и его рука стала похожа на язык смуглого огня. – Да, сможем. Но выдержишь ли ты?

– Я? – Унгерн покривился в усмешке, выдернул трубку изо рта. Его прозрачные глаза смотрели поверх бритых, гладких, как кегли, голов лам, упираясь в золотой круг Колеса Сансары – в мандалу над его головой. – Я не то выдерживал. Я под пулями всю жизнь хожу. Все мои предки умерли в бою. Я тоже умру в бою. Вы это понимаете, ламы?

Ламы наклонили головы.

В пропитанном табаком темном воздухе, в полумраке, освещенном лишь огарком свечи, колышащимся языком желтого огня, раздался ровный, мерный голос старого ламы:

– Мы это понимаем. Мы покажем тебе Восемь Ужасных. Мы покажем тебе Бег-Цзе, твоего Жамсарана. Ибо именно к нему восходит твоя родословная, о цин-ван. Мы это вычислили.

– И я смогу говорить с ним? – Теперь уже Унгерн облизнул пересохшие губы.

– Ты сможешь говорить с ним. Но недолго. Быть с ним – все равно что быть внутри огня. Помни, цин-ван, Бег-Цзе – божество огня. Ты же тоже пламенный. Быть рядом с тобой и не обжечься сможет не всякий. Рядом с тобой люди должны сгорать. На тебя надо глядеть, прикрывая глаза рукой, как на солнце. Я не льщу тебе, я говорю чистую правду. Приготовься!

– Что я должен сделать?

Генерал встал. Стул скрипнул. Молодой лама глядел на трубку в кулаке Унгерна, на голенища его грязных сапог. Их глаза встретились.

– Сесть в позу лотоса. Положить руки на колени. Прочитать мантру. Ту, которую мы скажем тебе.

Унгерн, не сводя глаз с молодого ламы, медленно опустился на пол, скрестив ноги. Положил руки на колени. Молодой лама пристально глядел ему в глаза. Пальцы Унгерна, длинные, сухие, с грязными отросшими ногтями, со шрамами на фалангах, нервно вздрагивали, подпрыгивали. Он вцепился пальцами в колени, ощерил, как собака, желтые клыки.

* * *

– И ты знаешь, брат Осип?.. Это ведь все брехня барыни Семеновой, насчет пещеры-то со скелетами. – Никола разгладил желтыми прокуренными пальцами усы, вынул из кармана гимнастерки трубку, высыпал из кисета табак на ладонь. – У атамановой женки, можа, не все семячки в тыкве!.. вот она и кочевряжится. Монголия, брат, это такие дела… я, вот когда тут служить начал, – все так и понял… Тут на одного Жамцарана зубастого поглядишь – и с рельсОВ быстренько съедешь… Ну это, конечно, слабонервный кто… А наши-то, Тубанов Митяйка, к примеру, али там Ташур, сколько всего балакали про разные загадки! Что тебе в пустыне вдруг кости дракона отыщут… призадумайся-ка, Осип, кости дракона!.. а ведь когды-то, давненько, одне драконы тута летали, огнем дышали…

Фуфачев разложил перед палаткой солдатские штаны и, стоя на снегу в одних подштанниках, хотя и в сапогах, нещадно колотил по штанам колотушкой – выбивал из них пыль и грязь. Такой снеговой стирки хватит еще недельки на две, а потом он к Марье Зверевой подкатится, она ему по-хорошему, в чане с горячей водой, со щелочью, отстирает…

– Дракон, баешь?.. – Осип передохнул, бросил колотушку на снег. – Тут не до драконов, Никола Евграфыч. Вот ножик я подобрал… Командир у меня его отобрал, ну да, правильно, ножичек-то оченно не прост… а ить наша барышня вдруг и не врет?.. а на ножичке-то, Евграфыч, кровушка… Кровь настоящая… засохлая… командир видел, и я узрел… я остроглазый…

– Може, барышня и не брешет, – спокойно согласился Никола, всасывая в себя дым, трогая большим кривым пальцем ус. – В толк одного не возьму – где она гольцы в степи отыскала? Или в ночной потемени ей помстилось что? Это, брат, тени могли запросто быть… или сиянье встать…

– Какое тута сиянье, – Осип поморщился, – здесь тебе не Сибирь… здесь уж пустыня за поворотом… А то, что барышня не брешет, я сам чую. Неправды она не скажет. Да и зачем. Да и не в бреду ж она была, и не выпимши. И не с ума спрыгнутая, однако. Думай, Никола, думай. Казаку башка дана на то, чтоб думать. Нам доверие такое оказали, найти, отыскать, а ты – на Катерину Антоновну поклеп.

Никола выпыхнул дым. Нахмурился, зашевелил желваками.

– Поклеп, поклеп… Сам-один, што ль, хошь тую пещеру отыскать?.. Волки тебя, Оська, зажрут в степи. И косточки не оставят, даже скелета твово не отыщем. А каво ты барыню Семенову – барышней кличешь? Дак она же ба-а-а-арыня.

ГОЛОС ПОРУЧИКА РУЖАНСКОГО

Лиза, я не собираюсь тебе живописать златые горы и угощать тебя креветками в лимонном соку. Ты все и так превосходно понимаешь. Лиза. Все слишком серьезно. Барон недолго продержится в Урге. Он рано радуется. Его буддийский дворец стоит на костях, и кости уже подламываются. Против Унгерна объединились силы, к которым примкнул и я. Барон дурак. Он думает, что его шаткое положение в Монголии может поправить новая война. Он же будет воевать все время, он не остановится. Он – заведенный мотор. Мотор надо сломать. В авто не надо больше лить горючего. Его горючее – это кровь. Он жаждет крови. Есть кровь – маховик работает. Нет крови – «Титаник» тонет. Мы потопим его корабль, Лиза. Я доподлинно знаю, что Офицерская сотня барона собирается дезертировать. И мы не дремлем. Кто – мы, спрашиваешь?.. Я все скажу тебе. Мне важно сейчас то, что ты – со мной.

В Дивизию поступили сведения, что японцы собираются помочь Унгерну выступить по всему Восточному фронту. Он встрепенулся и обнадежился. Мы не будем разочаровывать его. Мы дадим ему двинуться на север и, может, дать одно-два сражения с красными. Беда в том, что наш умалишенный барон воистину спятил. У него появилась еще одна игрушка: Тибет. Затвердил как попугай: в Тибет, в Тибет. Сначала завоюем красную Россию, затем пойдем в Тибет. Ну не сумасшедший ли он, Лиза?! Идти армии, полуголодной, полураздетой, после взятия Урги – усталой, недостаточно вооруженной, черт знает куда – через пустыни – через горы – через снежные перевалы – в заоблачные выси, в пустоту, в небо, в небытие?! В смерть он армию поведет! В смерть! Его самого лучше в смерть увести!

Он готовится к походу на север. Он готовится к походу на юг. Он готовится к походу на Луну. Он спятил окончательно. Он безумец. Лиза, в Советской России сейчас выросли хорошие силы. Я, офицер Белой Гвардии, продумав нынешнюю ситуацию, все понял. Лиза, я связан в Урге с опасными людьми, за которыми – мощные деньги. Эти люди спят и видят выкинуть барона из седла. И сделать на этом еще и большие деньги. Может быть, они хотят запродать барона китайцам. Выдать его и взять крупный куш. Факт, что ему не удастся сбежать: ни от нас, ни от красных, ни от китайцев. Он уже в кольце. Но ты его не знаешь, Лиза. Он лучше пустит себе пулю в лоб, чем сдастся. Он умрет на коне. Лиза, он одержим магией Востока, и это его болезнь, его скарлатина. Знаешь, я был с ним не так давно в храме Мижид Жанрайсиг. Ужасный визит к буддийским монахам! До гроба не забуду. Подскакали на лошадях к входу, одинокий тусклый фонарь горит, ворота, обитые медью и ржавым железом, заперты. Барон спешился, подбежал к воротам и ударил изо всей силы в гонг, монахи испуганно выбежали, заквакали, залопотали чудно. Кое-кто рухнул перед бароном на колени. Знаешь, они ведь действительно считают его докшитом. Мы вошли, там так таинственно, пахнет древностью земли, везде висят разноцветные тряпки, вышитые золотом и алым шелком, ленточки, обереги, на алтаре блестят золотые, серебряные и медные чаши и кувшины, трубы гундосят, лампады мерцают, над алтарем – тяжелое золотое покрывало, парчовое... Храм есть храм, Лиза. Храм – он и везде храм. Молчание... тишина. Ламы парчовый занавес осторожно подняли, а там – статуя золотого Будды... в глубине, во тьме... И барон наш, полоумный, как бросился на колени перед этим золотым кузнечиком со скрюченными ножками! Как стал истово молиться! На полу распластался, на животе. Щекой к каменным плитам приник... А ведь крест Христов, пройдоха, носит... И я, стоя с ним рядом, подумал тогда: нет, это не просто сумасшествие, Лиза. Это истинная вера. Это – от сердца мольба. Когда он встал, я увидал, что все лицо его мокро от слез.

Что тебе надо делать, Лиза? Я скажу тебе. Я похитил у Унгерна из палатки записку, которую он написал нашему казначею Богатыреву – там указано: выдать подателю сего столько-то денег, – видно, на покупку оружия, а не сурчиных шкурок, в Урге у англичанина Биттермана. Да, записка попадет сначала Богатыреву, затем Биттерману. И деньги будут выданы; и оружие будет куплено. Только не бароном. А нами. Как – нами? А вот так – нами. Ты отнесешь казначею записку ночью. Он выдаст тебе деньги. Ты принесешь сверток с деньгами мне. И я поскачу в Ургу. В Дивизии пропадают люди; все к этому уже привыкли. Меня не скоро хватятся. Когда утром спросят, где я – скажешь барону: поехал узнавать насчет покупки оружия, мол, вы, генерал, сами же послали. Он забывчив. Он поверит. А когда время пройдет и оружие уже будет в наших руках, – ему уже поздно будет яриться. Меня – казнят?! Да что ты, Лиза, милая! Пусть попробуют! Кишка тонка!

Где записка?.. Вот... на, держи... Что так смотришь?!.. Думаешь – не православный я, если украл, если... хочу предать... и убить?!.. Пойми, если не мы, Лиза, то убьют нас, нас, нас, слышишь... Вот те крест, убьют…

Но не завтра понесешь казначею записку... Не завтра... Еще подождем... Еще – повременим...

* * *

– Пишите, Иуда Михайлович.

Я пишу, Роман Федорович.

Иуда поднял голову от листа бумаги, разложенного на коленях на гладко обточенной, почти отполированной доске. Сжал в пальцах толстый, как огурец, плотницкий карандаш. Унгерн стоял перед ним ровно и прямо, и Иуда только сейчас заметил, какой же генерал высокий. Да, два человеческих роста… таким, должно быть, был царь Петр Великий. Петр не был столь худ и столь неряшливо небрит. Однако глаза у него были такие же сумасшедшие, судя по сохранившимся портретам.

Унгерн сверкнул белыми рыбьими глазами, разлепил губы и процедил сквозь зубы:

– Подпоручик Зданевич. Есаул Никита Лямин. Подпоручик Игнатий Леонидович Свойский. Хорунжий Истомин. Майор Федор Зубов. Солдат Ерофей Акулов. Поручик Свиньин. Солдат Афонин. Полковник Георгий Иванович Храмов.

– Как, и Храмов тоже? – вырвалось у Иуды. Он оторвал карандаш от бумаги.

– Представьте себе, и Храмов, – голос Унгерна был холоден и сух. – Подхорунжий Яков Васильевич Васильев. Солдат Немцов. Майор Анатолий Бекетов.

– Боже мой, и Бекетов…

– Да, и Бекетов тоже. Вчера. Он исчез вчера.

– Двенадцать человек, Роман Федорович.

– Как двенадцать апостолов, хотите вы сказать? – Унгерн отшагнул от походной кровати, на краешке которой сидел Иуда Семенов и старательно записывал диктуемые фамилии плотницким карандашом. – Это те сведения, которые я знаю. Мне никто больше пока не сообщал ни о ком.

Барон Унгерн диктовал Иуде Семенову имена и фамилии пропавших без вести из лагеря. Людей искали, не нашли. Рассказ Катерины Терсицкой о страшной пещере подлил масла в огонь раздумий. Иуда, наклонив голову, старательно писал. Его лицо слишком низко склонилось над желтым плотным листом бумаги. Свеча горела сбоку, и лицо Иуды оказалось в тени. Унгерн, как ни щурился, не мог его рассмотреть.

«Они все пропали. Их похитили.

Нет! Их убили.

Каждого – поодиночке?!

Нет, всех скопом. Зазвали в одно место – и открыли огонь.

Нет, нет, этого не могло быть. Они же все исчезали порознь. Сегодня – один, завтра – другой. В такое тяжелое время, когда мне, мне, великому герою Азии, нужен каждый человек, каждый воин в войске. Я не могу понять, уследить, как это происходит. И, главное, никто не может. Выставить дозор около каждой юрты?! Около каждой палатки?! Какая чушь. Какая беспросветная чушь. Если надо – похититель проникнет и через дозор, едва дозорный задремлет. И какой дозор зимой. Солдат околеть на морозе может. А убийца, ежели он существует на самом деле, запросто убьет дозорного».

Унгерн прикурил от свечи. Задымил китайской вонючей папиросой. Зло плюнул ее, загасил в кулаке. Взял со стола трубку, раскурил. Пока он совершал все эти неторопливые, размеренные движения, он думал. Он думал, и его высокий, как край монгольской чаши для люй-ча, обветренный лоб морщился, и его глаза вспыхивали бело-зеленым, дьявольски-болотным светом – и снова гасли, и вспыхивали снова.

«Тишина. Какая тишина. И сейчас, в этой тишине, пока я тут ломаю голову в командирской своей юрте над этой чертовой загадкой, у меня из лагеря исчезает еще кто-нибудь. Кто?! – Он втянул дым так, что щеки его резко и глубоко ввалились, и все побледневшее лицо стало похоже на отрытый в красной пустыне Гоби череп. – Я узнаю это. Я, последний Великий Могол, я, великий цин-ван, первый азийский князь, пришедший с севера, исполняющий великую миссию освобождения всея Азии от нечисти. От красной нечисти, что, как саранча, покрыла ее беспредельные пространства».

Дым вился над его лысеющей, коротко стриженной головой, раскидистый, белесый, как полынь, дым. Он вдохнул горький запах дыма. Слава Богу, этот табак не китайский, этот табачок – еще из тех, русских запасов, черноморский, подарок весельчака Зданевича, особо ценившего болгарский тютюн. Бедный Зданевич. Где он сейчас. Черт, неужто в той пещере, о которой так плохо, так путано и невнятно рассказывала эта робкая беленькая жена его бравого атамана, эта златокосая Катерина?.. И там – его скелет?.. Нет, чушь. Гнать от себя эти вздорные мысли.

Он кинул взгляд на стол. Нож, найденный Осипом Фуфачевым, валялся на столе перед ним. Он не стал брать его в руки – ощупал глазами. Превосходно сработанный нож, дерзко-неприличная рукоять выточена из очень твердой породы дерева... и гравировка потрясающая: как можно было добиться не только графического, но и цветового эффекта изображения женской фигуры? Неведомая восточная техника… Да, Восток далеко, далеко и бесповоротно обскакал Запад в том, что касается всяких тонкостей и изощренностей… Унгерн, слегка выкатив светлые рыбьи глаза, безотрывно глядел на нож – так глядят на живую женщину, лежащую на ложе. Осип Фуфачев принес ему и оторванный погон, также найденный на Толе. Нет, какой из него, Унгерна, следователь! Да никакой. Выпороть, высечь, казнить за ослушание, поднять дивизию в атаку, взять крепость, взять город – да, это он умел. Никто и никогда в жизни не учил его расследовать тайные дела. Преступления. Он сам… да, он сам мог убить. Повесить. Разрубить шашкой надвое. Но – на виду. И за дело. За правое дело, которое он, барон Унгерн, милостью Божией, отстаивал всюду и всегда.

Свеча горела ровно и ярко. Лезвие ножа с таинственной соблазнительной гравировкой блестело в свете свечи серебряно, как рыба с нежной чешуей – сиг или чехонь, – насильно вынутая из ловчей сети. Барон тронул лезвие пальцем. Остро наточено. Необычной конфигурации лезвие все-таки. Сибирские охотники такие ножи не вытачивают, чтоб ходить на зверя. У медвежатников ножи иные. И у аратов, для резанья баранов, ножи иные. И не военный это нож гаминов-китайцев. Нет, нет, у него совсем другая форма; он длинный, будто длинная рыба, напоминает большую чехонь, лезвие сужается книзу, к острию, словно рыбья узкая морда. Лезвие превращается в луч света. Таким ножом легко пронзить насквозь человека, насадить, как рыбу на острогу. И это коричневое засохшее пятнышко у корня ножа, у основания, где дерево намертво спаялось с металлом. Этим ножом убивали, барон Унгерн. Бесспорно убивали. Ты можешь поклясться в этом на священной иконе святого рыцаря Роберта, принадлежащей древнему роду Унгерн фон Штернбергов.

Он усмехнулся, и усмешка вышла жуткой. Она отразилась в зеркальном осколке, приклеенном к стене юрты.

– Это не охотничий нож медвежатников, – вслух, жестко сказал он. – Это – пурба.

«Кажется, я догадываюсь, кто мог убивать таким ножом. Да что там – догадываюсь! Я знаю».

* * *

Медведев-Разумовский встретился с Крисом Грегори, работающим на Унгерна в Пекине. Барон и не подозревал, что Грегори уже работает на два фронта. Грегори тайно прибыл в занятую Унгерном Ургу, но у барона, естественно, не появился, отыскав Разумовского, которому и показал, ничтоже сумняшеся, письмо генерала. Читая письмо Унгерна, Разумовский кусал губы, то и дело терял с носа пенсне, подхватывал его на лету, шепотом сквернословя. Ах, как это было поучительно! Как мудро, что господин Грегори не позабыл эту писульку в своих бумагах в Пекине! Самонадеянный барон, зазнайка, задрыга, он всегда был индюком и павлином, он всегда считал себя пупом земли, и только себя.

«Настоящим извещаю Вас, что я недавно занял Ургу, – писал Унгерн своему шпиону. – Территория близ Урги охвачена военными действиями. Войска Нашей Дивизии благополучно уничтожают противника и в самой Урге, и за ее пределами. Ведется успешная работа по объединению Внешней и Внутренней Монголии, и я убежден, что Наши с Богдо-гэгэном усилия не пропадут даром и мы воистину создадим оплот настоящей Власти и Веры с самом сердце Азии. В настоящее время главное мое внимание обращено на области Восточной Монголии, они, по моему замыслу, должны стать преградой на пути вылазок революционного Китая. Запад одержим безумием революции. Тлетворная зараза Запада не должна проникнуть на великий священный Восток.

Следующий шаг, который я намереваюсь сделать, – это создание Срединной Монгольской Империи, что объединит вокруг себя монгольские племена и народы, Тибет, Китайский Туркестан, Синьцзян и возрожденную Маньчжурию. Мы восстановим священную династию Цинь, которая так много сделала для Монголии. Мы вернем Азии великую мировую славу. Именно Азия, и никто другой, даст миру новую жизнь.

Будущее России, разбитой экономически, политически, морально, культурно и духовно, ужасно, дико и не поддается никакому прогнозу. С Западом проще. Запад жиреет и защищает свои капиталы как может от вторжений и разграблений. Красное безумие революции охватывает все и всех. Дорогой Грегори, не можете ли Вы прислать мне сюда, в Ургу, опытного и умного монгольского дипломата? Он мне сейчас жизненно необходим. Я как на острове, вокруг меня предатели и изменники. Из моей Дивизии вдобавок неизвестно куда исчезают люди. Ходят слухи, распространяются легенды, что их похищают некие разбойники и якобы замуровывают в таинственной пещере на берегу Толы; я смеялся над этими слухами, но теперь не склонен смеяться: если бы офицеры и солдаты бежали, моя погоня запросто настигла бы их, но тут совсем другое. Я подозреваю всех. Я в кольце врагов. Я надеюсь на Вас. Повлияйте на богатых людей, на китайских купцов, на генералов и аристократов-монархистов, поддерживающих идею возрождения династии Циней, чтобы они дали денег на типографию, и я наладил бы в Урге выпуск газеты, где все время печаталась бы статьи, ратующие за восстановление монархии.

Не верьте ничьим словам и клятвам. Не верьте никому. Иногда не стоит верить даже самому себе. Будьте бодры и надейтесь. Сметайте со своего пути разбойников и негодяев. Я в Урге уже начал это делать.

Генерал-Лейтенант Унгерн-Штернберг».

Разумовский еще раз пробежал глазами письмо. Восстановить династию Циней – или самому сесть на маньчжурский трон? «Наполеон, азийский Наполеон», – шептали губы. Он и не представляет себе, какой круг почета совершают его письма. Грегори не уничтожает ни одного. Он из кошелька Носкова щедро платит Грегори за доносительство, за двойное шпионство. Только бы Ефим продержался, не был пойман! Теперь Унгерн в Урге, и теперь он, подозревающий всех и вся, распустит по Урге свои щупальца, будет косить всех одним серпом, не разбирая, а Носков – что ж, Носков знаком барону. Руками Иуды Семенова в Дивизию не раз поставлялось оружие производства фирмы «Bittermann & С», и с Ефимом Носковым барон знаком лично. Если захочет – труда не заставит отследить купца, тот нахален и по-русски разнуздан и широк, распутством не знаменит, однако разгильдяй, пирушки любит, может, по пьяни, проболтаться о них обо всех, о том, что они...

Тш-ш-ш. Семенов жив. И Унгерн жив. И они взяли Ургу. И Урга стонет от ужаса, который они в ней поселили.

Унгерн, ты черный вихрь, ты мчишься над Ургой и сметаешь все на своем пути.

Ты делаешь то, что делал до тебя всякий завоеватель.

Когда Рим завоевал Аларих, он поступал в Риме точно так же.

* * *

– Девочки, девочки!.. Собирайтесь, сегодня уходим из заведения пораньше... тебе что, жизнь надоела?!..

– Что ты. Глашка, брешешь?.. еще ж не поздно...

– Не поздно!.. Глянь, какая темень на улице, глаз выколи!.. А тебе ж, дура, на Маймачен добираться...

Танцовщица русского ургинского кабака «РЕСТОРАЦIЯ» Ирина Алферова смывала в комнатенке-гримуборной яркую краску, румяна и пудру со щек, стирала ваткой сурьму с век, салфеткой смазывала хищно-алую помаду с губ. Ее товарка, певичка Глафира, весьма знаменитая своим легким поведением – лучшей, искуснейшей «ночной бабочки», по слухам, в Урге было не сыскать, – квартировала у корейского доктора Пака; доктор Пак недавно потерял двухлетнюю малышку-дочь и тайно забальзамировал ее древним тибетским составом, которым тибетцы пропитывали тела умерших, чтобы сделать из них мумии. Доктор Пак ночами напролет сидел в маленькой каморке, где лежал гробик с мумифицированной дочерью. читал буддийские молитвы и плакал. Ему дела не было до какой-то русской певички Глафиры Афониной, снимавшей у него угол, – певичка хорошо платила ему, в месяц это получалось столько денег, сколько он брал за три, четыре вызова в богатые дома, и его это устраивало. Доктор Пак отчего-то, после взятия Унгерном Урги, пустил к себе в дом еще и еврейскую семью Корфов, торговцев отрезами и готовым платьем – старуха Корфиха, бабушки, нянюшки, молодые муж и жена, детки мал мала меньше – всего пятеро, – словом, целый кагал, и к чему это надо было? Правда, дом у доктора был большой, надо признать, дворец.

Глафира Афонина изумилась бы, если бы узнала, что доктор Пак пустил к себе семейство Корфов бесплатно.

Он спасал их от погромов.

– Всю краску смыла?.. ну ты и копуша, ма шер...

– Что я, с такой размалеванной мордой на улицу появлюсь?!..

– А я вот появлюсь, – равнодушно, нагло протянула, как киской мяукнула, Глафира, подперев кулаком подбородок и влюбленно рассматривая себя в зеркало, в старое ресторанное трюмо, – самое оно, подруга, мужчины знаешь как на румяна клюют?.. Румяная шлюха – значит, хорошая шлюха, здоровая шлюха, страстная шлюха. Сил много, в постели чудеса покажет. Ты умеешь показывать мужикам в постели чудеса, дурочка моя?..

Глафира оторвалась от зеркала и бросилась на шею Ирине. Та отбивалась:

– Фу, тише, флакончик с духами опрокинешь, слониха!.. Из самого Парижа выписаны...

Глафира оттолкнула танцовщицу, еще покрутилась перед трюмо, накинула на плечи соболью шубку. Ирина смерила ее завистливым взглядом. Шикарно одевалась, продажная стервь, клиентов обдирала, как липку, себе ни в чем не отказывала. Как она беспокоится! Боится темноты, да, в Урге бесчинствуют то недобитые китайцы, то солдатики барона Унгерна, у них, видать, глаза разгорелись на дармовщинку, на еду в лавках, на дешевых баб в кабаках и в тайных борделях... И эти погромы, эти чертовы еврейские погромы... Говорят, этот барон Унгерн – ненавистник евреев. А сам-то, сам-то! Что за фамилия?.. небось, еврейская... просто, слухи ходят, он жесток до безобразия, и ему в лапы лучше не попадаться... ему и его солдатам...

– Идем, идем!.. Хватит охорашиваться!..

– Да уж, тянешь меня, как на верблюжьем аркане... иду...

Девушки оделись, надвинули на брови модные меховые шапочки, выбежали в темноту и вихрящийся снег. На улицах уже никого не было. Урга словно вымерла. Ни повозок, ни авто, ни конного дозора. Мертвая тишина. И колючие звезды в черном дегте неба.

– А это что, Глашка, правда, что Унгерн женщин не любит?..

– Правда. – Глафира закрыла от холода щеку отворотом собольего воротника. – На пушечный выстрел к себе не подпускает. У него была жена. Китайская принцесса, между прочим. Он выгнал ее взашей.

– Отчего?.. – испуганно вытаращилась на товарку Ирина. Девушки шли по улице быстро, под ручку, тесно прижавшись друг к дружке, стуча каблучками по подмерзшему тротуару, то и дело настороженно оглядываясь – что за тень?!.. что за фигура в проулке?!.. а это кто, там, на перекрестке, пригнись, подайся к стене ближе, неровен час, выстрелит в тебя!..

– Не понравилась, значит, – усмехнувшись, пожала плечами Глафира. Ирина сильнее прижала ее локоть к боку:

– А Машка давно не заходила? Давненько что-то я ее не видывала. Она, говорят, карьеру сногсшибательную сделала?.. при каком-то, что ли, генерале ошивается?..

Глафира вздрогнула. Не сбавила шага.

– Не при генерале, Иринка, а при атамане. Да это ж, полагаю, один черт. Военная подстилка, что говорить. И вся карьера. А ты-то думала. – Афонина, оттопырив губу, кинула презрительный взгляд на подругу. – Моя карьера не в пример лучше. Хороша моя шубка?..

Она протянул вперед руку. Соболий рукав заискрился в мертвенно-лиловом, тусклом свете газового фонаря. Ирина судорожно, как после плача, вздохнула, промямлила:

– Хороша!..

– Вот и я тебе говорю. А куплена, промежду прочим, на мои денежки. На мои, кровные. Пузом своим, ножками своими, – она блеснула зубами, – кошечкой своей, подруга, отрабатываю. А кошечка моя – она двужильная. Пашу без устали. Как тяпкой рублю. Рублю, рублю – по рублю!..

Она расхохоталась. Ее нежный, колокольчатый смех не вязался с ее грубо размалеванным, дешево-зазывным лицом.

– Ну, я, как ты, не могу... У меня – успеха нет...

– К чертям успех! – оскалилась Афонина. – Успеха – никакого – нет! Есть только ты! И твоя воля! Хочешь – все будет! Отдельно от тебя, запомни, нет ничего!.. Ах, а поздненько-то как, ну тебя к дьяволу с твоим Маймаченом, извозчика сейчас все равно не взять, идем ко мне, в докторский дом! Там комнат – куры не клюют. Уложу тебя в своей, там кровать и удобный диван. Отдохнем... повеселимся!.. – Она пихнула Ирину локтем в бок. – У меня в шкафчике и малиновая демидовская настоечка припрятана... Варварушка из Иркутска еще в прошлом году в клювике принесла...

– А у Пака-то удобно ли все же ночевать?.. мы ж с тобою, все-таки, пойми, сама знаешь кто...

– Неудобно только с сопливыми целоваться, – оборвала ее Глафира. Сунула нос в соболью муфточку. – Ах, морозец!.. Скоро, в феврале, день рожденья ихнего Будды... господ раскосых можно тогда на улицах собирать просто как грибы дождливым летом...

– Глашенька, захвораешь ты!..

– Захвораю?.. – Афонина снова звонко расхохоталась, и хохот далеко, пугающе разнесся по пустынной, узкой и кривой ургинской улице. – Я уж хворала, родная ты моя!.. И лечилась... И, как видишь, жива...

– Доктор Пак тебя лечил, что ли?.. – Теперь уже хохотала Алферова.

– А что, если и так?..

– А у него, у Пака, поговаривают, сейчас какие-то евреи квартируют?..

– Ну да, евреи, их много, как черные жуки по дому ползают, и я, честно признаюсь, от них устала. О, вот и дом доктора, дорогая! С шиком живет господинчик, видишь, какой фонарь велел у крыльца поставить, таких фонарей я...

Глафира не успела договорить. Из-за угла особняка навстречу им обеим выгарцевали четверо конных казаков. Казаки попридержали коней, обступили двух женщин, взяли в кольцо. От конских морд на морозе шел синеватый, будто табачный дым, густой пар. Алферова и Афонина попятились, приникли друг к дружке. Казак, наезжавший на них нагло, – конь рыл под ним копытом свежевыпавший снег, – крикнул сквозь голубо-иглисто заиндевелые усы и бороду:

– Ишь, бабоньки хорошие! Куды ж это вы направляетесь, сладкие мои! Мордочки-то у вас, ох, не монгольские!.. – Осадил коня, рявкнул уже зло, будто рубил воздух шашкой: – За версту вижу кацапок! Вы, бляди размалеванные! Каво вы тут, у дома доктора Пака, околачиваетесь, а?!

– Мы... отойди, грязный мужик!.. – Глафира выставила руку перед дышащей морозным паром, оскаленной мордой грызущего удила коня и чуть не ударила зверя по зубам. – Мы тут квартируем! Живем мы тут, понял, нет?!

– Живете, – казак сплюнул на снег, потянул за повод. – Живете, значитца! А мы твово хозяина, дохтура, заарестовать пришли! Явреев он укрывает, сразумела, шалава?! А явреев, жидов то ись, по-нашему, по-русски, – приказано нам бить, всех выбивать, и весь сказ!

– Кем приказано? – спросила певичка Афонина. Губы ее враз пересохли, заледенели: ей почудилось – покрылись ледяной коркой.

– Енералом, кем-кем! Бароном нашенским, Унгерном! – Бородатый, как святой Николай, казак взвил мохноногого монгольского конька на дыбы. – А вы проживаете тута – ну так ведите нас, бабенки! Арестовывать корейца будем с понятыми, значитца!

Побелевшая Глафира первой поднялась по мраморной лестнице выстроенного в европейском стиле особняка. За ней шла, вся дрожа, втиснув руки в муфту, танцовщица. Казаки тяжко топали по лестнице сапогами, их мотающиеся на боках сабли стукались о перила, оббивали гладко обточенный мрамор. Они пожирали глазами обтянутые узкими, по моде, шубками зады женщин. Переглянулись меж собой: а ну-ка... Дом молчал. Казалось – спал. Однако еще не позднее времечко-то было.

Казак, что шел прямо за женщинами, с окладистой черной, как у чеченца, бородой внезапно цапнул за юбку Глафиру, грязной охолодавшей ладонью зажал ей рот, и она чуть не задохнулась. Другой набросился на Алферову. Заломил ей руки за спину. Она застонала, попыталась вырваться. Не тут-то было. Казаки держали крепко. Голодные мужики, возжаждавшие женского свежего мяса.

Они поволокли упиравшихся, дергающихся в клещах их мощных рук женщин куда угодно, наобум, в комнаты, в каморки, в пустой чуланишко, все равно. Выбили ногой беленую, с лепниной, дверь. Ага, кожаный диван. На нем доктор, должно быть, пользует пациенток. Хорошеньких богатеньких монголок, супруг лам и цэриков, дочерей китайских банкиров, жен английских дипломатов из дипкорпуса. А смазливых русских проституток он тоже пользует тут?! Нет, так мы попользуемся. Освятим диван! Свято место пусто не бывает!

– Тебя что, никогда не насиловали, Ирка?! – задыхаясь, надсадно крикнула певичка. Баб повалили: одну – на диван, другую – прямо на пол. Казаки не расстегивали – разрывали ширинки, раздирали сведенные, сжатые белые, как рыбы белуги, ноги девиц, как раздирают раковины устриц голубокровные аристократы, чтобы сбрызнуть кушанье лимонным соком. Все просто в мире. Все грубо. Проще некуда. Ирина хрипела на полу под казаком, так и не сдернувшим с себя бараний тулуп, полы пахнущего шкурой тулупа закрыли ее, как огромные крылья, мужское тело гирей прижало к паркету, и ей казалось – она уже в гробу. Глафира укусила чернобородого казака за ухо, из прокушенного уха по щеке стекала кровь, капала на задранное Глафирино лицо. Часы в кабинете доктора, над их головами, пробили восемь раз. Два казака, стоя над сплетенными, сведенными судорогой телами, шумно дышали, хрипели, жадно глядели, ждали своей участи.

Доктор явился через час. Казаки уже успели обыскать дом. Растерзанных, избитых баб вытолкали взашей – на все четыре стороны, не забыв отобрать у них сумочки с ресторанной выручкой и купленной на Захадыре из-под полы французской пудрой, помадой и духами. Евреев не нашли. Зато нашли в крохотной комнатке, в кедровом гробу набальзамированное тельце докторской дочки. Раскосая малышка, грациозная, как нефритовая статуэтка, тихо лежала, сложив ручки на груди, украшенная бумажными цветами, сухим бессмертником и связками драгоценных камней – саянских гранатов и лазуритов, керуленских агатов, – казалось, спала. В каморке сильно, сладко, духмяно пахло медом. Лоб и щеки усопшей девочки тоже странно-лаково поблескивали, будто ей лицо медом намазали. Казаки побоялись прикоснуться к мертвой. «Вишь, убрал трупик, как святыню. И, должно, на нее молится. Идола себе сотворил... кумира. Противу Библии это!.. Да каво ж ты хотишь, он же кореянец, не хрестьянин». Они дожидались Пака в кабинете – там, где распинали в свое удовольствие русских халдушек. Дождались. Схватили сразу за грудки, не церемонясь. «Где жиды?! Отвечай, где жидов укрываешь, по повелению Унгерна, не скажешь – вставай к стенке!» Он молчал. Чернобородый казак осклабился. «Твою мертвую девчонку саблями в клочья изрубим! Уж больно сладко пахнет!»

Пак, затрясясь, разжал губы. Глафира видела, как он серо, бумажно побелел под врожденной южной смуглотой. «В подвале. Они в подвале. Все. Ключ... у меня в кармане... докторского халата».

Глафира кусала губы, на которых запеклась кровь чернобородого. Кореец испугался не своей смерти. Он испугался второй смерти дочери.

За мертвую девочку, вечную мумию, он отдал двенадцать чужих жизней.

* * *

Вспышки погромов продолжались. Солдаты буянили в подвальных, и ночных и дневных, борделях, не платили бандершам. Участились публичные казни. Разграбленные лавки китайских и бурятских торговцев черно подмигивали выбитыми окнами. Трупы убитых гаминов отвозились в телегах на берега Толы и Сельбы и кидались на съедение рыжим ургинским собакам. Китайских солдат перебили не всех. Кое-кто укрылся в разрушенных домах, слепо, отчаянно, глупо палил из сохраненных пулеметов, из винтовок, расходуя последние патроны. Когда стреляющий дом умолкал, солдаты Унгерна подходили к нему, врывались внутрь, находили за печью или за шкафом сцепившего зубы, бесстрастно-раскосого гамина, убивали зверски, наслаждаясь.

Многие казаки и солдатня пялили поверх теплых тулупов и тырлыков монгольские шелковые курмы, веселясь, как дети, радуясь и дивясь невиданным, ярким, как павлиний хвост, обновам.

К барону снаряжалась от Ургинской русской колонии делегация. О чем делегаты хотели просить его? Чтобы он не казнил доктора Пака, чтобы не казнил священника консульской церкви отца Василия Преснякова? Барон поджимал жесткие губы: «Они преступники. Доктор Пак укрывал евреев. Отец Василий крестил в консульской церкви еврейского ребенка. К тому же сын Преснякова – известный большевик в Иркутске. Не заставляйте меня, господа, делать то, чего я не могу делать». Отца Василия и доктора Пака казнили прилюдно, как многих в те дни в Урге, на Маймачене, на белом резучем снегу, в солнечный день, во дворе разрушенного, опустелого и разграбленного дома, что барон облюбовал для своей будущей ставки. Он не хотел совсем покидать лагерь, хотя понимал, что должен иметь в Урге пристанище. О блестящих дипломатических приемах речь не шла. Речь шла о крыше над головой.

Под грязной, проржавленной, сгоревшей крышей – да, равнодушно окидывал он взглядом потолок в сырых разводах, будет протекать по весне, – он, морщась, принимал плачущих просителей, надменных иностранцев, отдавал распоряжения, выносил вердикты, назначал должности и приговаривал к казни.

Он был один – всей Урге – всей Азии, ползающей, как раненая сука, на брюхе по окровавленному снегу, у его ног, – начальник, судья, командир и прокурор.

И палач.

Он сам расстреливал. Он сам вешал. Он сам стрелял в упор.

Он не гнушался древним страшным ремеслом.

И это он готовился к коронации Богдо-гэгэна и к своему собственному возведению в ханский сан, доступный лишь чингизидам по крови. Он готовился стать не только цин-ваном, но и Цаган-Хаганом – Белым Ханом, Белым Владыкой.

То ли это было, о чем он всю жизнь мечтал?

Сидя у себя в ургинской резиденции, трясясь на коне, скорчившись на корточках перед гадальной жаровней в лагерной юрте, он думал, и морщины извивались на его высоком сумасшедшем лбу иероглифами, азийскими письменами: да, это то, о чем я мечтал, и это то, за что меня убьют.

ГАНЛИН ИГРАЕТ

Чего я в этом мире боюсь?

Ничего.

Я не боюсь обиды. Я не боюсь нищеты. Я не боюсь одиночества.

Я был сыт обидой; я смеялся над нищетой; я возвысился над одиночеством.

Может быть, я боюсь поражения?

Нет, и поражения в битве я тоже не боюсь. За поражением следует победа. За победой – разгром. Колесо Сансары вращается, вращаются цилиндры в дацане с черными жучками иероглифов священных молитв. Я равнодушен к победе. Я равнодушен к разгрому. Я военачальник, и я понимаю: я не должен торжествовать победу и не должен рыдать в поражении.

Чего же я боюсь? Если нет во мне страха – то что же есть во мне взамен?

Может быть, я боюсь смерти?

Смерть. Какое скупое, строгое, сладкое слово – смерть. А ну-ка, по буквам: С-М-Е-Р-Т-Ь. Как красиво. Как свято. Как… страшно?..

Нет. И смерти я тоже не боюсь.

Но я знаю, чего я боюсь.

Я боюсь, что Азия моя умрет, второй раз не родившись.

ГОЛОСА ПЕЩЕР. ТОТ, КОГО НЕТ

Шапка Мономаха.

Он хочет носить новую шапку Мономаха.

Но шапка Мономаха – это ведь восточная шапка.

Это МОНГОЛЬСКАЯ ШАПКА, как ни верти.

Ее носил тот, кто хотел завоевать – и завоевал – Русь.

Чингисхан.

Ее носил тот, в ком текла азийская бешеная кровь – Иоанн Грозный.

Ее будет носить тот, кто завоюет Азию.

Царь Монголии. Новый император Китая. Богдыхан Тибета. Новый раджа всей Индии. Сенагон Огненного Архипелага. Новый Ригден-Джапо всего Востока. Майдари-победитель.

А может, смех смехом, он и есть Майдари?!

Я смеюсь. Я уже не смеюсь. Я не могу смеяться. На груди халата Джа-ламы, его закадычного дружка, вышит древний знак «суувастик». Колесо Жизни катится. Мы все отмечены крючковатым Крестом, как птичьим когтем. Мы, и только мы, Жестокие, перевернем мир.

Он советуется со мной. Он слушается меня. Он слушает меня и не верит мне. Он никому не верит. Это верная техника жизни. Мой учитель, учившийся у великого Милареспы, сказал бы так: он идет над пропастью по канату.

И все-таки он будет мой.

И я, это я сниму с него его последнюю в Калиюге шапку Мономаха.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ВСАДНИКИ НОЧИ

Насилие – отсутствие любви.
Знаете вы, что такое любовь?

Кришнамурти

В день коронации Богдо-гэгэна Иуда Семенов проснулся рано, в четыре утра.

Над Ургой, над Толой, над Богдо-улом еще стояла непроглядная черная ночь. Небо, как обычно, было ясным, россыпи созвездий тихо осыпались на крыши домов, на голубовато сверкающий снег. Иуда знал: сегодня будет трудный день. Он тщательно, расфыркивая воду, обнаженный до пояса, умылся холодной водой, надел чистую льняную рубаху. В шкафу висели обе формы одежды – офицерская и штатская. Он подумал, хмыкнул и накинул на рубаху сначала жилет, потом – кожаную английскую куртку для верховой езды. Ее так любит Катя. Она так восхищенно всегда на него смотрит, когда он приезжает в лагерь в этой куртке.

Ах, бедная Катя. Она такая впечатлительная...

Напевая старинную монгольскую песенку о трехлапой черепашке, он тщательно побрился перед старинным зеркалом, освещенным по обе стороны белыми толстыми свечами. Свечи подарил ему Доржи. И зеркало тоже принес Доржи. Незаменимый Доржи. Бесценный Доржи. Что бы он делал без Доржи. Не забыть заехать нынче ранним утром к Доржи, чтобы он передал англичанам эту записку. Он, вытирая лицо полотенцем, нащупал в кармане штанов сложенную вчетверо плотную бумагу.

Когда он вышел во тьму, в ночь, мороз пахнул ему в лицо и обжег его, будто плеснули в глаза кипятком. Он засмеялся. Закашлялся, вдохнув воздух. У воинов Чингиса был обычай: лить в глотку врагу кипящий свинец.

Вороной конь стоял в маленькой деревянной конюшне. Он взнуздал его, вывел на снег, легко, будто взлетел, вскочил на него. Катя. Не думать о Кате. Думать о храме Гандан-Тэгчинлин. Там уже никто не спит. Монахи и ламы вовсю готовятся к сегодняшнему торжеству. Как идет Доржи синее нарядное дэли, в коем он, склонясь, зажигает масляные лампады у большой золотой статуи Очирдара!

Вороной скакал быстро. Копыта вызванивали по деревянным настилам, по мерзлой земле. Урга, даже таким ранним утром, уже гудела, как улей. По улицам катились толпы народу, стекались к Зимней резиденции Богдо-гэгэна. Иуда видел: там и сям скачут солдаты и офицеры Азиатской дивизии. Многие щеголяли, приосанясь, гарцевали на конях если не в новых формах, так в залатанных тулупах, в начищенных, намазанных ваксой сапогах, при полном вооружении. Конные уже стояли шпалерами у дворца Богдо-гэгэна, и торжественный караул тянулся аж к самому храму Майдари – Майтрейи Победителя. Иуда проскакал к площади Поклонения. Все улицы были запружены народом. Монголы толпились в проулках, высовывались из окон домов, из-за деревянных заплотов, сидели на крышах. Иуда щурился, выдыхал в мороз белый пар. Ишь, красивую новую форму распорядился пошить в ургинских швальнях Унгерн-победитель. Густо-синие тырлыки вместо шинели. Фуражки с шелковым верхом. Башлыки, обшитые шелком изнутри. У штабных башлыки алые, у Татарской сотни – зеленые, у тибетцев – желтые. Желтые, как княжеская курма.

Солнце тоже носит княжескую курму. Курму хагана.

Ожидание. Нет ничего хуже ожидания.

Это ожидание было – ожиданием счастья.

Неужели воцарение владыки над собою, малым – такое же счастье человека, как любовь и утоление голода? Ну да, наверное. Чувство законной власти над собой есть чувство защиты. А у восточных народов власть священна.

Все ждали. Все молчали. Кони грызли удила. Иуда увидел, как ко дворцу подскакали конные, державшие в руках медные трубы и раковины. Они поднесли их к губам и затрубили. Дикие резкие звуки далеко разнеслись в сизо-перламутровом морозном воздухе. Даже кони перестали вертеть мордами, перебирать ногами и шевелиться. Люди застыли. Все застыло. «Ледяные изваяния», – подумал Иуда – и увидел, как медленно, чинно, печально-торжественно выходят на площадь перед дворцом ламы в ярких, слепяще-цветных одеждах. Темно-синие складки струились ледяной водой. Красный шелк вызывал на бой. Пурпурный – жег сумасшествием. Ослепительно-желтый – подпалял снег. А солнце, солнце поднималось над Ургой в своей желтой курме, и вслед за ламами, одетыми в шелк, вышел последний, старый, весь сморщенно-коричневый, лысый лама в золотой парче, и Иуда понял: он прибыл из Тибета, он посланник Далай-ламы, а может, и сам Далай-лама. Вороной конь Иуды прянул, дернул ухом, Иуда придержал его, склонился, шепнул коню на ухо: «Тише, милый».

За тибетцем в парче, вставшим посреди площади золотым столбом, четыре коня – гнедой, игреневый, белый и вороной – тащили громоздкую, тяжелую колесницу, на ней стояла пирамида из массивных бревен. Бревна были аляповато, броско раскрашены в священные азийские цвета – синий, черный, алый и белый. Над пирамидой поднималась, упираясь в небо, высокая мачта, на ней бился на утреннем зимнем ветру громадный монгольский флаг. Иуда задрал голову. Флаг, золотой, как плащ тибетского ламы, бился, полыхал в ярко-синем небе золотым костром. Колесница катилась. Кони храпели. Иуда не сводил глаз с флага. Золотые нити парчи сверкали под солнцем так, что было больно глазам. Иуда разобрал золотой парчовый знак. Первый знак алфавита Соембо. Язык огня, треугольник, рыба. «Рыба – знак любви у нас, у христиан, – он огладил коня между ушами. Ему смертельно хотелось курить. – Я поймаю в Толе рыбу и принесу ее Кате. Золотую рыбу?.. Золотую, как солнце... Она будет смеяться?.. Она возьмет рыбу в руки, поднимет ко мне лицо, и я...» Он не додумал. Конь нетерпеливо переступил под ним, тихо заржал. На площадь перед дворцом выехала открытая, похожая на ландо коляска, и в ней сидел Богдо-гэгэн.

В коляске сидел, покачивался слепой Богдо-гэгэн, и глаза слепого заслоняли от солнца и взоров его народа темные очки. И он был похож на золотоголового дракона с черными неподвижными глазами, и слепо, неподвижно смотрел вперед себя. Перед коляской и с ее боков скакали, сжав подковами губы, князья – ваны и цин-ваны, их нарядные одежды высвечивало солнце, будто крылья синих и алых таиландских бабочек. Сзади коляски гарцевал на белом коне один всадник.

Один-единственный всадник.

Всадник в ярко-желтой, слепяще-солнечной княжеской курме.

Павлинье изумрудное перо с тремя золотыми глазками качалось над островерхой шапкой.

Иуда сжался в каменный комок, увидав его.

Белая кобыла Машка под ним выступала гордо, важно, будто весь век щеголяла на парадах, а не скакала в бешеных в боях среди высверков шашек и сабель и ружейных выстрелов. «Отменно ты нарядился, Унгерн. Отличный из тебя цин-ван. Ах, я и забыл, вот ты уже и хаган, царь. Ну же, где твой престол? Может, короновать будем сразу тебя, а не Богдо-гэгэна?!.. У, белоглазый кокет, шапочка с пером... Говорят, волк тоже любит гриву репьями украшать...» Унгерн ехал на своей верной кобыле прямо, надменно выгнув спину, будто вместо позвоночника у него была вставлена бамбуковая палка. Машка вертела белым, будто шелковым, переливчатым хвостом. Коляска Богдо-гэгэна медленно катилась вперед. Вся толпа монголов, обступивших площадь, стоявших вдоль дороги, опустилась на колени. Слепой владыка поднимал круглое плоское лицо к солнцу. Унгерн смотрел прямо перед собой расширенными светлыми глазами. Сегодня был его Светлый День. Он достиг его. Он доплыл до него. Сзади ехал на чалом коне офицер Резухин, тоже в наряде монгольского князя; за ним – цэрики личной гвардии владыки, их красные огненные тырлыки с желтыми нарукавными повязками, на которых чернел крючковатый древний знак свастики, походили на разложенные на площадном снегу костры.

«Костры казни?.. Костры революции?.. Революция и есть самая страшная казнь», – Иуда не отрывал глаз от медленно ехавшего Унгерна, и тот, почувствовав чей-то сверлящий взгляд из толпы, беспокойно дернулся, обернулся.

И встретил взгляд Иуды.

Улыбка Унгерна. Улыбка Иуды.

Вот вы и обменялись улыбками, генерал и офицер.

Коляска с застывшим, будто ледяным, Богдо-гэгэном въехала под Священную Арку Поклонений. В колко-морозной синеве громко, раскатисто прозвучала команда: «На к-ра-а-а...ул!» Сотни казаков, выдернув из ножен шашки и сабли, вскинули их к плечу, и над площадью словно сверкнули тысячи серебряных слепящих молний. Духовой оркестр, сидящий на площади перед входом во дворец, заиграл торжественный военный марш, дирижер махал на морозе зажатым в красный кулак позолоченным жезлом, обверченным бумажными цветами, замерзшие музыканты дули в медные, ярко блестевшие валторны и трубы, и их губы примерзали к мундштукам. Они, отрываясь от мундштуков, тайком, быстро, чтоб дирижер не заметил, дули на ладони, в кулаки, согревая пальцы дыханием, с натугой жали на клапаны. Из храма Майдари загудели храмовые дудки-башкуры и огромные, двухсаженные трубы-бурэ. В храме только что окончилось торжественное богослужение.

«Рев небесных боевых слонов и нежное щебетание райских птичек. И наш бравый марш, с таким Императора встречают, едущего в литерном, на Московском вокзале в Петербурге, – глаза Иуды превратились в щелочки, солнце било ему в лицо, и от толпы монголов его уже было не отличить. – Встре-ча-ли. Мертв наш Император. Убили. И Петербург уж не Петербург, а Петроград. Все никак не привыкну. А я вот тут, на Востоке. В Ургу пол-Монголии съехалось. Шутка ли – коронация. А барон, барон-то, ну ферт. Мечта... сбылась?!.. Теперь – вперед, к восстановлению Циньской монархии, потом – вперед, на Москву?!.. Ну-с, ну-с... Человек, глядящий назад, смотрит и назад, как вперед?.. Интересно, разрешит он своим солдатам нынче, в честь праздника, пьянствовать – или за стакан водки будет так же, как и раньше, расстреливать на месте?..»

Иуда снова поймал на себе взгляд барона. Снова глаза их скрестились, ударили друг о друга, как две сабли. Храмовые трубы-бурэ гремели, гудели басом.

Унгерн думал: а уж не Иуде ли принадлежит нож, найденный Осипом Фуфачевым на берегу Толы? Еще он думал: теперь я хаган, и сам Далай-лама глядел на меня.

Еще он думал: надо попросить молодого ламу из ламской свиты, что он всюду возит за собой, того, что в ходит в ярко-синем дэли и с серьгой в ухе, чтобы он однажды ночью, как-нибудь, вызвал для него из Мира Иного дух Чингисхана.

Еще он думал: сука Грегори, ты заткнулся, ты замолчал, ни одного сообщения из Пекина, а может, почтаря подстрелили?

Еще он думал: если из моей Дивизии нынче, пока я на коронации, пропадут или исчезнут в Урге или в лагере еще люди, я велю расстрелять Иуду Семенова, он не выполняет обязанности сыщика.

Еще он думал: Ли Вэй, цветок лотоса, а ты так и не увидела моего торжества.

Иуда думал: после коронации я увижусь с Ружанским и с Доржи, я не застал Доржи в его келье в Гандан-Тэгчинлине, он уже был на праздничной службе, в рядах поющих гимны лам, значит, привезу ему записку в его келью, к нему домой.

Еще он думал: Машка, ах, Машка, какая же Машка молодец. Как же Машка все правильно делает. У нее врожденный талант. Ну да, а к тому же еще она актриса, хоть и погорелого театра, а всю жизнь на сцене, отплясывает, корчит рожи, поет, сучит ногами, умеет маски носить. Носи, носи маску, Машка, не снимай. Твоя маска похлеще маски праздника Цам будет.

* * *

«Ах, едрить твою через коромысло!.. Ну да, да, разумеется, девка про пещеру-то не сочиняет… Кабы сочиняла – да ить не испужалась бы так до полусмерти. Ишь, вся бледненькая с нами на лошади-то ехала, на степь щурилась, боялась вдаль поглядеть, инда там какое чудище за холмом сидит. Та-ак, покумекаем… Покумекаем, старик Никола, стал-быть, поприкидываем, што к чему. Погон Оська нашел? Нашел. Нож тоже нашел? Нашел. Ножище-то в крови? Как пить дать. Пещерка-то существует? Ну, это… это уж, Никола, ты сам решай…»

Рыбаков беспокойно ворочался на шкурах в палатке, в спальнике. Осип похрапывал рядом. Никола думал, думал, думал, и от думанья его голова становилась все горячее, была похожа на раскаленную, сильно натопленную печку.

«Да, так, значитца… Нож-то явно убивца. Ежели бы убивства все случались в лагере – то-то кровищи было бы, то-то криков и стонов. Да, криков и стонов, а как же без них-то?! Однако… тишина. Молчок. Никто никаво и не слыхивал. – Рыбаков судорожно, хрипло вздохнул, покашлял, прижав к губам облезлый воротник накинутого на плечи тулупа, чтоб не разбудить спящих товарищей. – Как бы и на белом свете людей не было! Исчезают – и все тут! Как корова языком слизывает!»

Никола завозился, закряхтел тихонько. «Господи, Го-ос-споди... Не может того быть, штоб кто-то из наших... Но не вражеский это лазутчик, не извне нападают! Кто-то свой!..» От этой мысли ему стало холодно, он застучал зубами, затряс головой, натянул на лицо шкуру. Кто?!

Тот, кто затаился. Тот, кого не выловишь так просто. И не увидишь.

Командир, командир, бедняга... Отчего-то Рыбакову стало невыносимо жаль Унгерна. Как на аляповато рисованной громадной военной панораме на ярмарке, перед ним внезапно – во всю ширь – предстала вся картина борьбы и походов Унгерна: битвы в Восточной Сибири, взятие Урги, сражения, стычки, кровопролития... белое монгольское знамя, развевающееся по ветру, с изображением дракона... снятая живьем с врага кожа, притороченная к седлу – тулум... увенчание командира титулом цин-вана... женитьба его на китайской принцессе Ли Вэй... и снова битвы, походы, бои – а когда же последний бой грянет?.. и выметут ли они поганой метлой из России, с просторов Азии красную саранчу?.. Да ведь и не саранча это вовсе, красные, а люди, люди... Такие же люди, как и он, Никола Рыбаков... Русские люди, русские… В том-то и ужас весь… Он передернулся, вспомнив банду Аркадия Голикова, резню и расстрелы в родном Ужуре, гибель своей семьи. Сжал зубы. Жизнь, жизнь... Может быть, той России, той Великой Азии, за которую борется барон и все они, больше не будет никогда.

Он, казак, привык к открытому бою. Любой солдат ждет всегда открытого боя. А тут – тайные похищения. Тут – тихие, невидимые смерти. Кто же? Кто?..

Никола стал перебирать в уме самых заметных людей лагеря. Бурдуковский?.. Нет, непохоже. Сипайлов?.. Этот – зверь... да звериность его вся на виду. Может, хитрюга Завьялов, ушлый хорунжий, умеющий подольститься ко всем, и к начальникам и к простому солдату, всем предложить махорочки из кисета, всем подмигнуть вовремя?.. Ну и что, мало ли льстивых людишек на свете, это не значит, что они все убийцы. А может, эти... раскосые ребятишки?.. Митяй... Ташур?.. Нет, не-е-ет, Ташур достойный, он и ручонок не замарал кровью, не то что Ленька Сипайлов... он только палки для битья вытачивает отменно... А Митяй, вот об этом фрукте еще поразмыслить надо... Митяй Тубанов, у, рожа... сковородка плоская, зубы кривятся в ухмылке... Этакий – запросто может... Да вот хватит ли у него ума замести следы?..

Никола вздохнул глубоко, прерывисто – так вздыхают дети после плача. Перед его глазами встал этот загадочный, найденный Осипом нож. Да, ножичек отменный, спору нет... такой – самому бы Николе иметь сподручно... он уж бы на него дышал... А баба?.. «Тю, баба-то там, на лезвии, нарисована – какая?.. Восточная?.. Раскосая?.. Нет, не узкоглазка... а лицо – нашенское, русопятое... скулы, глаза такие большие, баские... Именно что наша баба, не монголка, нацарапана там!»

Его прошиб пот. Он утер лоб ладонью. Он догадался.

Баба, процарапанная на найденном Осипом ноже тонким и острым алмазным резцом, была как две капли воды похожа на Катерину Терсицкую, атаманову женку.

* * *

Стук в дверь. Условный стук.

Это их, только их с Доржи условный стук.

Осторожные шаги. Лама открыл дверь.

Он открыл дверь, не спрашивая, кто там. У них с Иудой не было пароля.

И он никого не боялся. Он, посвященный в тайну быстрой смерти, наученный искусству скорого умирания, мгновенной остановки собственного сердца – тибетскими тсхам-па. Шутил: если мне наставят дуло в лоб, я прикажу убийце умереть, прежде чем он выстрелит.

Увидев Иуду, лама поклонился. «Здравствуй, Иуда. Горячий хурч будешь?» Не откажусь. Скорее, у меня мало времени. Сегодня во дворце Богдо-гэгэна банкет и представление мистерии Цам в честь коронации слепого пьяницы. Вот записка. Это тебе.

Иуда вытащил из кармана записку. «Кто тебе передал ее?.. Она?..» Она, кивнул он головой. Она, кто ж еще. Лама медленно развернул сложенную вчетверо плотную китайскую бумагу. Черные строчки, нацарапанные по-старомонгольски, падали вниз, как черный дождь. «ПЕЩЕРА БЕССМЕРТНЫХ. ОТКРОЮ ТАЙНУ. УКАЖУ ПУТЬ. НАЗНАЧЬ ВСТРЕЧУ. СКАЖИ МЕСТО ВСТРЕЧИ ТОМУ, КТО ПЕРЕДАСТ МНЕ ПИСЬМО».

Лама вскинул глаза. Узкие, непроглядно черные глаза весело смеялись. «Уж ясно, это не атаман писал. И не...» И не барон, согласился он. Что в записке? «Меня просят о встрече. Я должен сам ее назначить. Кто передаст мое письмо посланнику? Она?» Опять она, кивнул он головой. Лама вскинул руки, рукава ярко-синего дэли заскользили вниз, к локтям, открывая жилистые, сильные коричневые запястья. Он взял с конторки, освещенной маленькой керосиновой лампой, листок серой бумаги, обмакнул в чернильницу серебряное перо. Перо зацарапало по шершавой бумаге, выводя каракули, похожие на жучков, на черных паучков. Ты пишешь по-старомонгольски?.. «Разумеется. Чтобы не смог никто прочитать из ваших... из русских». Иуда помолчал. Глаза следили за легким бегом, за дерганьями пера. Ты не боишься, что при встрече пославший эту записку тебя убьет? «Ты же знаешь, я ничего не боюсь. Мне никто не может навредить. Завтра я снова буду там, в лагере. Я нужен старику Хамбо. Вот он боится барона. Он заставляет Хамбо прорицать, но ведь Хамбо не гадалка. Я владею техниками гипноза. Я умею погружать барона в такое состояние, когда ему кажется... все что угодно кажется, что ему захочется увидеть, то он и видит». А тебе как кажется, эту записку не Джа-лама ли писал?

«Нет. Не Джа-лама. Думай, что говоришь. Джа-лама послал бы к тебе Максаржава и сам назначил бы тебе встречу. А это...» Лама бросил выцарапывать на бумаге древние иероглифы, встряхнул бумагой, просушивая чернила. Белесый огонь в керосиновой лампе тускло освещал, подсвечивал сапфирово-синее, вспыхивающее огнями и мерцающее пещерными тенями длинное дэли. «Это, я думаю, тот, кого мы не знаем». И кто хорошо знает нас, добавил Иуда, глядя прямо в узкие длинные глаза ламы.

«Да, тот, кто знает... нас», – медленно проронил лама, протягивая листок с иероглифами Иуде.

ГОЛОСА ПЕЩЕР. ТОТ, КОГО НЕТ, И ТОТ, КТО ЕСТЬ

Они оба скакали на конях по пустынной Урге, и звон копыт далеко отдавался в холодном воздухе. Скакали быстро, понукая коней. Спешились около мрачного, вросшего в землю дома на Маймачене.

Они оба вошли в дом, бесшумно, быстро, без единого звука прикрыв за собой дверь. Казалось, оба были призраки.

Они оба, не зажигая огня, прошли по пустым комнатам – так проносится по пустым комнатам ветер, холодный сквозняк. Застыли у стены, во всю ширь которой простиралась, прибитая к стене огромными, будто бы для распятия, железными гвоздями огромная мандала. Не мандала – небесное поле. Голубые кони неслись по кругу. Зеленые и красные Будды, скрестив ноги, сидели по углам. В центре Колеса Сансары стояла женщина. Женщина была голая, вся серебряная, как серебряная ложка, ее пупок художник нарисовал золотой краской, и позолотой же вымазал висюльки на лбу и верхние веки. Она улыбалась.

Двое, приехавшие в дом, прижали ладони ко лбу и поклонились голой женщине на мандале. Один из всадников разжал губы. Его голос странно наполнил комнату, будто густой тягучий мед растекся из перевернутых сот по плохо струганным доскам пола.

– После шести лет, проведенных в горах Тибета, великий Исса, которого великий Будда избрал распространять свое святое учение, умел объяснять в совершенстве священные свитки. Тогда он, оставив Непал, Тибет и Гималайские горы, спустился в долину Раджпутана и направился к западу, проповедуя различным народам о высшем совершенстве человека. Совершенство! – Говоривший плюнул. – Где оно?! В чем?! Человек – отброс, грязные кости и кожа, еда для демонов во время обряда Тшед. Я знаю Тибетское Евангелие наизусть, и оно врет на каждом шагу.

– Лишь бы ты не врал мне. – Голос второго был насмешлив и ровен, будто тянулась серебряная нить. – Ты не соврал, что Тибетская сотня хочет дезертировать?

– И Офицерская тоже. Я говорю тебе.

– Когда?

– Я не Исса. Я не Будда. Я не могу предсказать день. Но они уже готовы.

– Ты знаешь, кто их поведет?

– Еще бы не знать.

– Кто?

– Офицерскую – Виноградов. Тибетскую – я.

– Ты?..

– Тебя это удивляет?

– Не слишком.

– Вот и хорошо. Ибо человек, как сказал Исса, не наделен даром созерцать образ Бога и создавать сонм божеств, сходных с ликом Предвечного, иначе он пребывал бы в постоянном удивлении перед происходящим. Спокойствие! Ты спокоен?

Второй, стоявший во тьме, не ответил. На его плече двинулась, дернулась вперед живая тень, похожая на тень птицы.

* * *

Катя провела пальцами по щеке – медленно, ото лба к губам. Палец будто бы видел все изгибы лица, всю бархатистость кожи. Губы Иуды. Они были здесь. И здесь. И еще вот здесь. После того, как она ускакала на коне далеко в степь и набрела там на страшную пещеру, она сказалась Трифону больной, подолгу лежала в юрте, никуда не выходила. О поездках в Ургу не было и помину. О катании на любимых лошадях – и подавно. Она превратилась в отжатую тряпку. В бессильную полудохлую рыбу, ловящую жабрами воздух. В загнанную кобылу. Хорошо быть загнанной кобылой. И знать, что ты на самом деле скоро умрешь.

Она пугалась своих мыслей. Может быть, так же умерла ее мать. Она глядела на снеговую восточную гору, на священную Джомолунгму на лубочной картинке, и ее охватывала тоска, и она слабыми руками искала пузырек с сильнодействующим снотворным, чтобы видеть сон про страну Белого Счастья всегда, всегда.

Иуда, где ты. Зачем она здесь, в чужой стране. Зачем она в Монголии. В этом диком военном лагере. Под прицельным белоглазым огнем этого дикого, несчастного сумасшедшего барона, который хочет завоевать всю Азию, а штаны у него драные, и на курме – заплата на заплате.

Ресницы дрогнули. Спать? Нет, она не хочет спать. Сегодня к ней приходили Иуда, Никола и Осип Фуфачев. Расспрашивали ее о том, что она запомнила. Она старательно, напрягая лоб, морща губы, вспоминала; уже спокойно, овладев собой, рассказывала им о том, что видела там, внутри. Старалась не глядеть на Иуду. Говорила, отвернувшись к стене. Что, там и вправду каменный стол, а в нем отверстия?.. Да, каменный стол, а в нем дыры. Темные, черные дыры, круглые... крупные. Голова ребенка пролезет?.. Да, голова младенца пролезет. А человек – уже нет. А ложка липкая, в меду?.. Или в чем другом?.. Она отворачивала лицо. Взгляд Иуды прожигал ее щеку, затылок. Кажется, в меду. Случайно облизав потом палец, я ощутила сладость на губах. Да, кажется, Иуда Михайлыч, это был мед.

Осип вскинулся: а дверь?! Та дверь, до которой вы добрались случайно в темноте, Катерина Антоновна!.. та, с запорами и замками... Замки-то были закрыты... изнутри?.. Ведь они свисали ВНУТРИ пещеры, а не СНАРУЖИ?!.. Она наклоняла голову. Да, они были закрыты изнутри. Осип не унимался: значит, кто-то был в пещере, когда вы, Катерина Антоновна, находились там! Иначе... чей же это вздох... или плач?.. вы услыхали... Дрожь по коже, мелкая дрожь по телу. Мелкий, противный липкий, как тот мед, пот между лопаток. Ну почему же был, Осип. Может быть, тот, кто закрыл дверь изнутри, на все замки, просто вышел наружу через тот тайный вход, обнаруженный ею, когда она отвалила камень.

Нет, этот стон! Ведь кто-то же там простонал! Провыл... как волчонок?..

А может, это и был вправду зверек?.. Волчонок... степной лисенок?.. Они ведь вздыхают как люди...

Тут подал голос Никола Рыбаков. На лезвии ножа-то – вы ведь, дорогая Катерина Антоновна! Она сухо, холодно рассмеялась. Да брось, Никола, не пори ерунду. Тебе показалось. Нет, не показалось! Упрямый казак стоял на своем. Где нож? Нож у Унгерна. Взять, еще раз рассмотреть?.. Кто побежал за ножом к командиру? Наверное, Иуда. Она лежала под теплыми шкурами, закрыв глаза, прислушивалась: вот-вот, сейчас, он войдет в юрту. Когда раздался шорох отгибаемой верблюжьей шкуры, занавешивавшей вход, она вся вспыхнула.

Как долго, долго и страдальчески они разглядывали нож. Все никак не могли поймать в фокус ту фигуру обнаженной женщины. Наконец поймали – но она стояла к созерцавшим задом. Катя лежала под шкурами неподвижно, закрыв глаза. Вот как сейчас. Послышался голос Иуды: ах, держи так, Осип, вот она, я вижу. Казаки не видели. Видел один Иуда.

Ты всегда будешь видеть меня. Всегда. Везде. Где бы я ни была, где бы ни странствовала на земле. И пока я жива. И когда я умру.

Но ведь я не умру никогда, Иуда, родной... слышишь?!..

Ее палец коснулся ее губ. Вот так он касался ее губ своим горячим нежным пальцем, и она ловила его руку губами, целовала ее, ужасаясь себе, благословляя то, что случилось. А что случилось?

Катя, ничего же не случилось. Ничего.

Кроме того, что ты видела пещеру в степи, полную человечьих скелетов.

Кроме того, что здесь, в Монголии, есть мужчина, который сходит по тебе с ума.

«Лучше бы мне самой сойти с ума», – медленно, неслышно проговорили ее пересохшие, как в жару, губы.

ГОЛОСА ПЕЩЕР. ТОТ, КОГО НЕТ

Она была там, внутри.

Она видела моих великих царей. Моих презренных рабов. Моих бессмертных.

Она видела моих бессмертных, и Она испугалась их.

А что бы ты хотел? Чтобы Она обрадовалась им, как родным? Чтобы Она стала танцевать вместе с ними, петь и веселиться? Брать их за костлявые руки? Целовать в оскаленные мертвые зубы?

Ты много хочешь от Нее так сразу. Ты должен приручить Ее. Ты увидел Ее: Она была там, у тебя в Священной Пещере, в твоем Дворце Бессмертия, и ты не сумел сделать Ее бессмертной.

Ну да, конечно, тебе хотелось сделать Ее бессмертной сразу же. Но ты помнишь закон: сразу в мире ничего не бывает. Ко всему проложена долгая дорога. Долгая и неразгаданная, как сама жизнь. Я узнал секрет вечной жизни. Она тоже когда-нибудь узнает его.

Она убежала из Священной Пещеры. Она удрала.

Страх – естественное чувство для женщины. Для молодой женщины Ее лет.

Она ведь очень молода, ты не находишь?

Почему Она убежала?

Она убежала потому, что услышала стон. А это моя Принцесса очнулась и попросила есть. Она попросила ложку меда, всего лишь ложку меда. Она, сама уже наполовину превращенная в мед, просила меда, и я уже положил ложку на край стола, чтобы накормить ее, чтобы влить ей в медовый рот, в медовые – ха-ха! – уста еще каплю божественного нектара, что собирают пчелы. Пчелы, вы ведать не ведаете, что сотворяют люди из вашей насекомой сладкой слюны. Какой эликсир бессмертия мы, исповедующие бон, может приготовлять из...

Из бренной плоти, да. А из души? Из души – какую эманацию жизни вечной можно извлечь, добыть?

Моя дорогая Принцесса, моя утонченнейшая Цветочная Пыльца, мой Махровый Пион, моя Нежная Медуница, сладко ли вы нынче почивали под тяжелой каменной плитой?! Не слышу ответа. Как?.. Сладко, сладко?.. Ах да, другого я и не ожидал услышать.

Я сотворю с Ней то, что сделал со всеми другими. Я выточу под каменной плитой углубление, чтобы Она вся могла там поместиться. Я положу ее туда, вытянув во всю длину, так, чтобы Ее лицо находилось напротив отверстия, куда я буду просовывать Ей жалкие крохи земной пищи – до тех пор, пока Она, умирающая, не взмолится о пощаде, о яде, – и тогда я принесу Ей первую ложку меда. И вылью мед в отверстие на Нее. И мед зальет Ее. И Она будет лежать в меду, пропитываясь медом, и я буду совать в дыру ложку, полную меда, и подносить к Ее губам, и изливать мед в Ее уже беззубый рот. И мед будет стекать по Ее языку в Ее глотку, в Ее нутро, уже полное медом, а я все буду кормить и кормить ее вечной сладостью мира, той, что слаще, чем любовь. Любовь, ведь это же любовь. Вот в чем смысл любви. Смысл любви в том, чтобы накормить любимого невыразимой, невыносимой сладостью. Чтобы любимый твой умирал в сладости, был окутан сладостью мира, и сам, сам становился ею.

Я буду видеть, как закрываются Ее бессильные глаза. Как наливаются медом Ее веки. Как выливается, вместо слюны, мед на Ее сморщенную щеку. Как вместе с предсмертными хрипами мед клокочет в Ее груди. И я буду видеть, как Она постепенно растворяется в меду. Я буду видеть последние Ее содрогания, и мне будет так сладко, как никогда в жизни не было в любви. Я буду стонать и содрогаться в муках наслаждения, и это будет мое лучшее с Ней соединение, моя самая сладкая с Нею любовь. Ибо это будет любовь с Бессмертной. Ибо Ее плоть, превращенную в эликсир бессмертия, я буду вкушать отныне, и каждая ложка неземного яства будет мне как Ее поцелуй.

О, моя Принцесса, не ревнуй. Я тебя тоже выкормил. Ты уже близка к Порогу. Ты скоро вступишь в Обитель. Я любил всех, кто послужил мне для изготовления материи вечности; я любил и тебя тоже; теперь я люблю Ее. Мне нагадала Ее старуха Дарима, а от бурятского гадания, как видно, не отвертеться. Твои глаза еще видят, Принцесса. Твои уши уже не слышат – внутри них мед. Ты видишь над собой потолок пещеры. Ты видишь над собой мое лицо. А Она еще не видела моего настоящего лица. Когда Она увидит мое лицо – Ей будет уже поздно кричать и плакать.

Я владею древними техниками китайского гипноза. Я завладею Ее сознанием. Я заставлю Ее подчиниться себе. Я сделаю это без особого труда.

Они были нынче вечером одни. Барон не вызывал Семенова к себе в юрту.

В лагере стояла непривычная тишина – с наступлением вечера все заползали к себе в юрты и в палатки, разводили огонь в очагах, жгли перед палатками костры, подбрасывая в пламя кизяк, сухие ветки, старую солдатскую ветошь. Боялись новых исчезновений людей; в воздухе витал странный страх – странный потому, что все вокруг были мужчины и бойцы, и негоже было бойцу робеть перед неведомым убийцей.

Катя сама разожгла огонь в очаге. Когда пламя занялось и лизнуло ее руки, она даже не отпрянула от огня. Ей нарочно хотелось обжечься. Она хотела почувствовать хоть что-нибудь – боль, например. Она была как ватная, будто погруженная в пьянящий спиртовый раствор; она ничего не чувствовала, все было словно заволокнуто туманной сизой пеленой.

– Каточек, ты что, миленькая, спишь на ходу?..

– Нет, Триша, Господь с тобой... Я... чайник вот хочу на огонь поставить, чаю с тобою заварим свежего...

Трифон принес воды. Вскорости чайник заворчал, запел на огне. Катя задремала. Она не слышала, как Семенов подходит и осторожно снимает медный прокопченный чайник с огня, как выходит из юрты за хворостом. В ее ушах звенела тонкая далекая мелодия, будто тибетские колокольчики оранжевых лам нежно, мучительно вызванивали: цзанг-донг, цзанг-донг.

...................цзанг-донг, цзанг-донг. И тишина. И в полной тишине голос монаха говорит по-тибетски, а она понимает все, как если бы он говорил по-русски:

«Вы будете отвержены от лица Моего, если захотите уберечься от того, что вам суждено. Вы не властны над своею судьбой. Придите и отдайтесь».

Высокие фигуры в оранжевом, вишневом, черном, ярко-солнечно-желтом тесно обступили ее, лежащую на земле. Она почувствовала, как ее подхватили грубые, крепкие мужские руки. Подняли высоко. Над ее лицом вознесся, вспыхнул лезвием на солнце нож. Нож оказался у ее горла. Она закрыла глаза и хотела было закричать: умираю, режут, спасите! – а чужая рука оттянула у горла ткань, и нож легко, будто вошел в масло, разрезал ее платье у горловины и вспорол материю от ключиц до пупка, и сильные руки раздернули одеяние в стороны. Она оказалась голая перед монахами. Руки, руки, много рук зашарили по ее телу, стали прикасаться к ее освобожденной голой коже, чьи-то пальцы больно сжали ее соски, и она застонала. Чьи-то руки раздвинули ее ноги – или это она сама раздвинула их? Она напрасно изгибалась и вырывалась. Ей больно, властно сжали запястья, сухая, пропахшая сандалом ладонь легла на ее рот. Она поняла: надо покориться. Сначала мужская рука грубо, бесцеремонно и вместе с тем любопытственно и искусно ощупала вход в ее женское святилище; она почувствовала, как горячие пальцы расталкивают, раздвигают нежные складки влажной кожи, втискиваются все глубже, вот уже вся рука монаха там, внутри нее, а кончик его пальца коснулся чего-то невыносимо нежного глубоко в ней, отчего она дернулась, выгибаясь, и попыталась закричать, но чужая рука плотнее легла ей на губы, втиснулась в зубы, и она захлебнулась собственным стоном. Сухая костлявая рука задвигалась в ней, палец по-прежнему упирался в средоточие неведомого ей еще наслаждения, и руки поддерживали ее под поясницу, пока ее тело выгибалось и корчилось в сладких судорогах. Потом монах выдернул руку. Не успела она перевести дух, как в низ ее живота уперлось твердое, железно-горячее, колени ее растащили в стороны, шире, еще одним сильным рывком, и тот, кто стоял над ней, одним резким, мощным ударом вошел в нее, исторгнув из ее груди сдавленный хриплый стон и сам вскрикнув коротко, военным кличем.

Вошел и замер. Остановился. Ждал. Ждал, пока она поймет, что он весь, огромный, будто сработанный из раскаленной стали, пребывает в ней; пока она обнимет его мышцами, жаждущими и томящимися, там, внутри. И, дождавшись, когда она, потрясенная, сжала его, будто в кулаке, внутри себя, он медленно и неумолимо двинулся вперед.

Движение вперед. Еще движенье. Монах, грубо вошедший в нее, двигался в ней вперед, как летящая в бредовом сне стрела, прорезая ее, прокалывая ее, насаживая ее на себя, неуклонно и нежно, медленно и осторожно. Край! Нет, еще глубже. Пусти! Она дернулась всем телом в крепко держащих ее руках. Нет, я войду в тебя еще глубже. Он слегка приподнялся над ней, распятой, как рыба, на чужих руках, и сильно, безжалостно толкнул ее всаженным в нее живым острием – так, что невозможная боль смешалась с блаженством такой силы, что она чуть не потеряла разум. Размах. Толчок. Еще взмах. Еще толчок. Она задыхалась. Крепкая костистая рука, пахнущая сандалом, врезалась, влеплялась ей в рот, в зубы. Она укусила ее. А копье все вонзалось в нее, и она перестала считать удары. Руки, держащие ее, двигали, подавали ее навстречу вонзающемуся в нее мужчине, насаживали ее на него, как цыпленка на вертел. И тот, кто так яростно бился в ней, бил в нее, как в бубен, похоже, не хотел прекращать начатое. Боль и радость росли в ней и затопляли ее. Она чувствовала себя уже частью этого беспощадного монаха. Уже его рукой. Ногой. Его животом. Его...

Наступил миг, когда она и вправду ощутила себя орудием той сладкой пытки, которою пытали ее. Ее больше не было. Был только он и то, что он ей причинял. Теряя сознание, она превращалась в свое наслажденье. Она содрогалась в неистовых судорогах, а монах все не прекращал двигаться в ней. Она потеряла счет времени. Все заволокло сладкой безграничной, нескончаемой тьмой. Когда она уже была без чувств, монах, наконец, излился в нее, неподвижно лежавшую на руках собратьев, огласив окрестность хриплым неистовым криком.

Она открыла глаза. Боже, Господи Иисусе Христе, она очнулась.

Глаза обводили окоем. Снег! Всюду мерцал, искрился снег. Она лежала у входа в чью-то палатку. Боже мой, Боже... Как же холодно... Боже, сколько же времени она тут пролежала?!.. без тулупчика, просто в домашней курме... в меховых сапожках на босу ногу...

Катя поднялась на корточки. Уперлась руками в рассыпчатый сухой снег, наметенный за вечер. Он алмазно искрился в свете Луны. Зимняя монгольская Луна стояла высоко в зените, глядела на притихшую степь, будто огромный глаз неведомого зверя. Катины колени холодил снег, она непонимающе, с ужасом смотрела на туго застегнутую, завязанную тесемками дверь палатки. Господи, чья это палатка?! Она же никогда здесь не была... Нет, кажется, она узнает это место...

Как она сюда попала?

Она сюда прибежала… во сне?!.. наяву…

Когда?.. зачем…

Катя, с трудом поднявшись с корточек, оправив на себе вздернутую полу курмы, прикоснулась замерзшей рукой к грязной ткани палатки Николы Рыбакова и Осипа Фуфачева. Никола и Осип теперь поселились вместе. Такую честь им оказали – ловить врага! Из палатки доносился зычный храп. Катя провела рукой по лбу. Ее шатнуло в сторону. Она непроизвольно опустила руку и пощупала себе низ живота – цела ли, не изнасиловал ли тут кто ее, приняв за пьяную, – здесь, у палатки солдат?! Она чувствовала – все влажно, мокро у нее между ног. Голова ее кружилась. Зубы стучали. «Может, я и впрямь сошла с ума?.. как мать...»

Ее еще, еще качнуло вбок. Она взмахнула руками, падая. Удержаться на ногах! Нет, ты не удержишься, Катерина, ты... Она приоткрыла рот. Показала звездам кончик языка. Да, она сходила с ума, в этом не было сомнения. Колесо, колесо сансары крутилось, кружилось, жужжало в ее голове.

Она, держа себя руками за живот, надсадно, умалишенно крикнула:

– Я ненавижу!

Помолчала. Огляделась. Лагерь спал. Стояла глубокая ночь. Где Семенов?! Он же хотел принести хворост для жаровни... она помнит... Это – она еще – помнит... Почему он не искал ее?! Почему он... плюнул на нее?!

«Можно кричать, можно, выкричись, облегчись, видишь, никто не идет за тобою», – сказал внутри нее ехидный, тоненький голосок. И, набрав в грудь воздуху, она закричала, и уже кричала, не останавливаясь, закинув голову, раскинув руки, глядя полными слез глазами на равнодушные звезды над головой:

– Я ненавижу здесь все! Я ненавижу Восток! Я ненавижу ваши степи! Вашу полынь! Ваших верблюдов! Ваши вонючие юрты! Вашего жирного Будду! Вашего жирягу, хищника Будду ненавижу я! Я плюю на вас, отродья! Исчадья ада! Собаки! Собаки! Соба...

Она не докричала. Захлебнулась криком. Упала на снег.

Уже не помнила, не видела ничего.

* * *

Потрогать маленького Будду за нос. Он же еще младенчик. Это Будда, который только что родился. Мать родила его только что, и он еще царевич Гаутама. Еще все кидают подарки к его ногам, закармливают его сладостями, купают в молоке, заваливают роскошествами, увенчивают алмазами и рубинами. Еще ему, малышу, кажется – весь мир принадлежит ему. Ты, глупенький Гаутама, ты же еще не знаешь, что ты станешь великим аскетом Буддой. Что ты выучишь и вскормишь палестинского Иссу там, высоко, в Гималаях.

Ташур, улыбаясь, еще раз погладил крошечную нефритовую статуэтку младенца Будды по зеленому нефритовому носу. Он знал: не у всех монголов есть такие вот статуэтки – малыша Будды. Царевич Гаутама, сладостный Сиддхартха, отшельник Шакьямуни, обычно изображался мастерами уже зрелым, мудро улыбающимся, сидящим в позе лотоса, положив спокойные руки на раздвинутые колени: изображался владыкой – он, нищий, проповедовавший в рваном плаще под деревом при дороге. А тогда, когда он действительно был владыкой полумира, он беспомощно барахтался в кроватке с позолоченными шишечками. Ташур потрогал пальцем прохладную нефритовую щечку статуэтки. А улыбка-то такая же, как у взрослого... у мудреца.

Попугай пронзительно крикнул, раскачиваясь в клетке на жердочке: «Эмегельчин ээрен! Эмегельчин ээрен!» Ташур поглядел в клетку. Зерно есть. Вода есть. Что ты орешь, глупая птица? Может, тебе нужно мясо? Маленькие кусочки мяса?

Перья попугая переливались ярко-голубым, зеленым, вспыхивали алыми рубиновыми переблесками. На голове у попугая вздыбился смешной хохолок, похожий на маленькую корону. Коронованный владыка, Богдо-гэгэн, ха.

– Ты, Гасрын, не прочищай глотку. Зря не вопи. На тебе.

Он порылся в кармане, вытащил кусочек колотого сахару. По приказу барона из Урги, из лавки Цырендоржи, привезли огромную сахарную голову, голову сначала били молотком, потом каминными щипцами, хранившимися в юрте у командира, потом кололи плоскогубцами. Сахарные куски раздали офицерам и солдатам – вчера был день святого архистратига Михаила. Ташур припрятал пару кусочков в кармане курмы – для Гасрына.

– Эх, птица, птица, глупая ты птица. Поговорил бы со мною по-человечески. А то все: «Дур-ракам закон не писан!» И кто тебя так говорить научил?..

Ташур купил попугая на рынке Захадыре за один старый китайский доллар – его хозяин, старый пьяница из китайского квартала, был страшно доволен сделкой. Ташуру понравились ало, кроваво блестевшие перья на крыльях Гасрына и его странная встопорщенная корона на голове. Он исправно кормил попугая, всегда приносил ему свежую воду. Когда Ташур уходил помогать Сипайлову и Бурдуковскому во время экзекуций, попугай высовывал голову из ржавых прутьев клетки и надрывно кричал:

– Авалокитешвар-ра! Авалокитешвар-ра! Пр-риди! Пр-риди!

Попугай кричал это по-русски. Он знал также несколько монгольских фраз, то и дело скрежетал: «Гасрын дур-рсгал!.. Гаср-рын дурсга-ал!..» – за что Ташур и прозвал его Гасрыном. Знал несколько слов и по-бурятски – ругательски ругательных, самых похабных и непристойных. Он любил, когда Ташур гладил его пальцем по голове. Попугай тогда закрывал глаза, закатывал их, открывал клюв и всем видом изображал райское блаженство.

Ташур отошел от клетки с попугаем, стоящей на столе, сделанном хозяином юрты из ящика, в котором перевозили пулемет «максим» – один из девяти пулеметов дивизии. Ящик был укрыт куском рваной шелковой ткани. На китайском изумрудно-зеленом шелке была вышита гладью неприличная сценка, в духе старинных китайских любовных трактатов «Дао любви»: мужчина, хитровато-веселый, с залысинами, со смешным бабьим пучком жидких волос на голове, с обнаженными чреслами и вставшим почти вертикально, напрягшимся удом, стоял на коленях перед раскинувшей ноги раскосой девчонкой, может быть, горничной или служанкой, лежащей прямо на полу в расстегнутом темно-синем халате. Из-под халата просвечивала розовая нательная рубаха; девчонка скалилась, задирая обеими руками халат, показывая разверстую женскую раковину, во всей красе, вожделеющему господину. Мастерица старательно вышила шелком все розовые складки внизу живота, даже обозначила темной нитью бутон женской похотливой плоти. За дверью стояла важная, нарядно одетая дама, обмахиваясь веером, наклонившись, в дверную щелку подсматривала за играющими в любовь. Изображение Подглядывающего или Подглядывающей часто встречалось в традиционном восточном искусстве. Ташур ухмыльнулся, глядя на раздвинувшую ноги девчонку-горничную. «А ты, верно, с муженьком этой подглядывающей дамочки вовсю веселишься», – подумал он. Попугай забеспокоился, завозился в клетке. Ташур оторвал от подсохшей монгольской лепешки кусок, отправил в рот, зажевал. Попугай надсадно, хрипло крикнул: «Дур-ракам закон не писан!» Ташур усмехнулся.

– Ну да, разумеется, не писан. Все законы написаны призраками. И призрачны, как ветер. Гасрын, съешь зернышко, оно вкусное.

Попугай не понял, для чего его хозяин внезапно полез в котомку, вынул оттуда нечто круглое, на трех ножках, открыл крышку. Птица тщетно вытягивала хохлатую голову, пытаясь рассмотреть, что же там, внутри, в круглом ящичке хозяина. Ташур сидел к попугаю спиной, и его широкие прямые плечи арата заслоняли то, что лежало на дне старинного китайского сосуда на трех бронзовых львиных лапах.

ГОЛОС ПОСВЯЩЕННОГО. ЛАМА ДОРЖИ

Тибет. Я никогда тебя не забуду, Тибет. Я еще к тебе вернусь, Тибет.

Тибет, страна демонов. Я вырос в тебе. Ты воспитал меня. Ты хочешь, Тибет, чтобы я здесь, вне тебя, продолжил священное дело твое? Я продолжу его.

Я знаю всю церемонию Тшед – от начала до конца. Я проходил путем смерти из конца в конец. И я не был поражен ни безумием, ни внезапной смертью. Учитель приказал мне привязать себя к скале в пустыне и три ночи напролет бороться со злыми духами – я сделал это. Духи приходили ко мне, рычали, набрасывались на меня, пытались меня пожрать. Я глядел им в глаза. Римпотше рассказывал мне, что у него был ученик, которого злые духи загрызли у скалы. Я засмеялся. Я понял, что это были не духи, а дикие звери. Духи страшнее зверей. Дикая кошка пожрет лишь твое тело. Дух пожирает твою душу, если она не защищена.

Меня учили защищаться. Я учился старательно.

Горы, горы Тибета, острые сколы вершин, облитых розовым светом утра. Острый блеск солнца на скошенных, будто ножом-пурба, скалах. Лунг-гом-па, беги. Беги через перевал. Ты должен бежать три дня и три ночи, а потом упасть замертво. И, если ты умрешь, о тебе заплачет только белая слепая Луна серебряными слезами, белым молоком времени.

Я выучил все заклинания Тшед. Я трубил в ганлин – трубу, сделанную из человечьей бедренной кости. Я призывал демонов на пир. Я призывал их угоститься своей плотью.

И они прилетали; и Ваджрадакини срубала мне голову саблей; и адские духи набрасывались на меня, растерзывали меня, лакомились моими внутренностями, урчали и вырывали друг у друга куски моего земного тела. А я, я сам видел это, созерцал, испытывал боль, испытывал страх, испытывал ужас смерти – и побеждал их великой, небесной волей своей.

Я видел Красное пиршество Тшед, видел свои внутренности, вывалившиеся из живота, слышал смачное чавканье демонов, грызущих мои кишки и кости. Я смотрел на страшный пир и смеялся. Смех был моей защитой. И, когда я произнес священное заклинание, демоны растаяли в ночном воздухе. И я стал представлять, что я не тело, не душа, не дух, не груда обугленных костей, оставшихся от дьявольского пиршества.

Я стал представлять, что я – ничто.

Я ЕСТЬ НИЧТО, ПУСТОТА МЕЖДУ ВДОХОМ И ВЫДОХОМ.

Я ЕСТЬ НИЧТО.

Я ЕСТЬ? МЕНЯ – НЕТ.

Когда я это внезапно осознал – я перестал мыслить. Вокруг меня поднялось черное пламя, ставшее серым, прозрачным, бесцветным. Я ничего не видел – я слышал только гул пламени. Я сгорал в невидимом огне и сам становился огнем. И это было лучше всего. Величайшая мудрость земли – возжечь вокруг себя огонь и дотла сгореть в нем. Вторая часть обряда Тшед, Черное пиршество, дает это понять.

Тому, кто научился сжигать себя на костре времен, смерть в бою уже не страшна.

Бой – это круговращение фигур. Стук костей. Блеск глаз. Блеск мертвых копий. Бой – метель, где вместо снега крутятся в порывах ветра мертвецы. Если ты умер изначально, если ты – ничто, ты поймешь, что перемещения фигур на земле есть перемещения мертвецов. Тогда кто же бессмертен, о Нарота?

К хвостам верблюдов привязывали пучки пакли и поджигали, чтобы эти факелы на хвостах освещали непроглядную ночь. Ударь верблюда хлыстом – он побежит скорее. Чтобы верблюд тебя не сбросил – пригнись к мохнатой шее, ты, погонщик. Ты помнишь бой под Цаган-Цэгэном? Ты помнишь, как рядом с китайцами, гаминами, сражались их жены-монголки, и, сраженные выстрелами, падали рядом с мужьями, и их трупы оттаскивали с поля боя за ноги плачущие китайчата-барабанщики? Тьма ночи, и в ночи – то и дело – сполохи огней. Огонь прошивал тьму, вспыхивал там и сям; огонь обнимал зубцы крепостных башен, хлестал огненной плетью по черной, выгнутой, будто у дикого зверя, спине горы. Яркая звезда стояла, вбитая серебряным гвоздем в смоляную черноту неба. Цолмон. Русские зовут ее – Венера. Казаки – Чагирь-звезда. Что она предвещает бойцам? Она предвещает бойцам славную смерть в бою. Смерть – это как любовь. Ею можно опьяниться навек.

Степь усеяли трупы застреленных коней и верблюдов. Я помню, как гамины стреляли в нас. Я шептал себе тогда тибетскую мантру – ей меня научил мой старый римпотше: «Ом, гатэ, гатэ, парагатэ, парасамгатэ, бодхи, сватха!» И колокол тамбурина: донг-донг – звучал в моей голове, внутри меня, и я обернулся и увидел, как вверх, над конем цин-вана, одетого в свою ярко-желтую потрепанную курму, в жилистых грязных, окровавленных руках цин-вана взвивается над воинами, подсвеченное снизу красными факелами, странное знамя. Миг спустя я понял, что это. Человечья кожа, кожа несчастного убитого гамина, распятая, просоленная и высушенная, развевалась над готовым уже побежать войском, и цин-ван держал кожу за скальп. Я засмеялся хрипло. Красное пиршество только начинается, о гамины!

И я, сам не зная, что делаю, крепко хлестнул коня плетью по крупу.

Конь вынес меня вперед, перед войском. Гамины перестали стрелять. Перестали и монголы. Бурятский авангардный отряд тоже замер. Все затихло. Оба войска молча глядели на меня. Я выехал на коне перед обоими сражающимися лагерями. Я стоял в середине мироздания. Я был спокоен, как спокойно Око Мира, глядящее на столкновения людей. И Цолмон холодно, ярко-синим глазом глядела на меня.

«А-а-а-а! Он заговоренный!» Одинокий вопль из китайского стана сотряс холодный ночной воздух и замер, погиб под куполом черного неба. Все молчало. Развевались на ветру хоругви Джа-ламы. Цин-ван сжимал в руке скальп убитого гамина, высушенную кожу врага трепал ветер над его непокрытой головой. Он всегда скакал в битву без шапки, без шлема или иного покрытия, наш цин-ван. Он презирал смерть. Он любил ее, так же, как я. Как любят тибетцы. Он возлюбил смерть, а она не возлюбила его. Она отворачивалась от него. И он обречен был скакать за ней, навстречу ей, протягивая к ней руки, желая ее; а как только она поворачивалась к нему лицом, он, скалясь, смеялся над ней. И тогда отворачивалась и скакала прочь она – на своем черном ночном коне.

Загремели выстрелы. С нашей стороны застрочили три пулемета, три наших бессменных «максима». Гамины завопили, в воздухе засвистели тучи стрел, заныли, завыли пули. Цин-ван повернулся и поскакал не в гущу монголов – вдоль выстроившихся для сражения войск. Он скакал вдоль обоих станов по центральной, нейтральной полосе, и пули свистели вокруг него, не задевая его, и стрелы просвистывали мимо, все мимо, и тени стрел пересекали его путь и ложились черными полосами на его бледное лицо, и он улыбался страшной улыбкой, и священный тулум – соленая кожа гамина – развевался над ним, и его белая кобыла в свете факелов и горящей пакли на хвостах верблюдов казалась красной, густо-алой, будто рожденной из сгустка крови, – да ведь все на свете рождается из крови и в крови; только свет звезд, как улыбка той, кого любишь, обреченно-белый, отрешенно-белый.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. КОРМ ДЛЯ ПОПУГАЯ

Я ищу пристанища во всех приютах чистоты,
и только в приюте грязи я плачу чистыми слезами.

Тибетский гимн «Киабдо»

Катя металась в жару.

Она погрузилась в бред, как погружаются в ледяную прорубь.

Ледяная вода бреда докрасна обжигала ее тело.

Она горела, как вязанка дров. «Горю... сгораю... огонь во тьме... огонь – это я... Я становлюсь огнем...»

Красно-малиновые обжигающие щеки. Грудь поднимается и опускается: воздуху мало, как на вершине горы.

«Гора... слепящая белизна снегов... сахарные сколы, разломы, уступы... и он бежит, бежит... бежит...»

«Кто бежит, Каточек?.. Кто?.. Куда?..»

«Лама... Лама-бегун... Сумасшедший монах... Лунг-гом-па... Он бежит... через перевал... Он все еще бежит через перевал...»

«Дай ей теплой воды, Маша. Немножко. Губы смочи. Она заговаривается. Ей все хуже! Господи, помоги...»

Семенов хотел везти ее в Ургу, в больницу. Машка стала ее старательной сиделкой. Она готовила для Кати и теплое, и прохладное питье, укрывала ее шкурами и шубами, когда Катя стучала зубами и корчилась от озноба, мочила полотенце в холодной воде, прикладывая ко лбу, когда больная раскидывалась в непобедимом, умопомрачительном жару, пылая, стуча зубами. Из походной аптечки атамана были вытащены все лекарства. Анатолий Извольский, майор, исполняющий в дивизии по совместительству роль врача, хлопотал над больной, склонялся заботливо и растерянно: нет, господин Семенов, в походных условиях ваша супруга может и не поправиться. «Так что же, она умрет? – Трифон криво усмехнулся. – Мои действия, по-вашему, каковы должны быть?» Извольский ссутулился, наморщил лоб. «И ведь перевозить ее сейчас опасно, надо признать... Что ж... подождем. Я достаточно дал ей жаропонижающих... и, знаете, риск, конечно, но внутримышечно камфару все-таки ввел... для поддержания работы сердца...» Трифон покосился на Катю, лежащую высоко на подушках. Рядом с ней сидела Машка, напряженно и очень прямо, будто вместо хребта у нее был вставлен железный штык. Машка заваривала себе кофе – из святых неприкосновенных запасов Семенова вытащила маленький пакетик с кофейным зерном, купленным еще в Петербурге, в кондитерской Вольфа, молола зерна в старой кофемолке, вертя, будто ручку шарманки, резную ореховую ручку, – ей не надо было много спать, ей нельзя было спать: Катичка захворала.

«Катичка захворала... Бедняжка!.. Барышенька моя болезная...»

Машка странно, крепко, почти болезненно, на правах то ли старшей сестры, то ли даже матери, привязалась к Кате. Возможно, она и вправду воскрешала, ухаживая за Катей, поя и кормя ее с ложечки, тихо воркуя над ней, свой убитый во рву войны материнский инстинкт. Волосы Машки были собраны на затылке в неряшливый пучок, грузная грудь дынями свисала под старой шерстяной кофтой. Атаман окидывал ее брезгливым взглядом: «Экая ж бабища отвратная, будто сейчас со скотного двора...» Семенов удивлялся сам себе – как это он мог с ней спать, как он столь приблизил ее к себе, втер в семью, сделал ее своею, чуть ли не родною. «Так получилось», – пожал он плечами, так и не ответив себе на свой собственный вопрос.

Катя пошевелилась, помотала головой по подушке, застонала. Машка осторожно приподняла ее голову, подержала немного на ладонях. Катя утихла. Машка опять положила ее голову на подушку.

– Она любит мои руки, – с виноватой улыбкой обернувшись к атаману, тихо сказала она. – Вот так подержу – успокоится...

Внезапно Катя открыла глаза. Трифон сделал шаг к ней. Присел на корточки. Потрогал ее за щеку. «Катерина, жена. Вот война идет, вот весь мир встал на дыбы и ржет дико, как монгольский конь, а ты так и не родила мне ребенка, так и не забеременела от меня. Катя, золотая моя, что же нас в жизни ждет?!»

– Милый, – разлепила Катя запекшиеся губы. Машка сунулась с намоченным полотенцем, обтерла ей потные виски, провела мокрой тканью по пересохшим губам. – Я причиняю тебе хлопоты. Я...

– Помолчи, Каточек, – беззвучно сказал Трифон. – Тебе нельзя говорить. Мы все решим, как лучше.

– Только не увози меня никуда от себя... Хочу умереть здесь...

– Не глупи, Катерина, – сердце в нем застучало нервно и бурно, – не неси чушь... ты выздоровеешь, вот оттрясет тебя лихорадка, и мы с тобой...

Она перебила его:

– А барон не собирается... скоро... сниматься с якоря?..

– Да нет, никуда мы сейчас не двинемся, никуда... Может, двинемся через месяц-другой, после коронации Богдо-гэгэна... а пока все тихо...

Катины губы задрожали. Глаза наполнились слезами.

– Пещера... пещера, – внятно сказала она. И тут же забормотала, и Семенов уже перестал улавливать в ее сбивчивой речи проблески разума:

– Сидят... сидят тихо... лежат... снимите простыни... сорвите погоны, сдерите гимнастерки... все голые... все мы голые под одеждой... люди хотят лишь одного – любви... мы мало любим... мы... зачем вы суете ложку в дыру?!.. не суйте ее в дыру... уронить с края стола... огонь... огонь мой погас... сбейте замок... замки – чугунные... черный чугун... он запер меня изнутри!.. здесь... навсегда... выпустите меня... вы-пус-ти-те...

Она закинула голову. Захрипела. Семенов подхватил ее под спину, под плечи. Она выгибалась на его руках и стонала так, будто ее резали ножами, будто она рожала.

Машка сидела у постели Кати всю ночь. Катя катала голову по подушке, вздрагивала, вскидывалась. Кричала благим матом. Вцеплялась ногтями себе в лицо. Била кулаками себя по животу, сбрасывала шкуры и простыни на пол юрты. Машка терпеливо поднимала разбросанное, снова укрывала Катю до ушей, давала успокоительные – отвар валерьянового корня, густо-топазовое питье из плотно завинченного стеклянного пузырька в форме груши – зелье тибетских монахов из монастыря Да-хурэ, которое привез Иуда Семенов. Катя на минуту утихала, закрывала глаза; казалось, задремывала. Потом все начиналось сызнова. Однажды, скрючив пальцы, как когти попугая, Катя ужасным скрипучим голосом отчетливо сказала: «Разумовский – дурак. Дуракам закон не писан». Машка видела, как опалово блестит белок ее закатившегося глаза.

Подпершись рукой, пригорюнившись, Машка подолгу глядела на пребывающую в бессознании Катю. Сейчас Машка совсем не была похожа на бравую разбойницу, походную наложницу грозного атамана, и уж тем более на разбитную певичку сначала шанхайского, после – ургинского кафешантана; она смахивала теперь на располневшую купчиху, грустно пялящуюся в провинциальное окно с резными наличниками – какова ты, неведомая, идущая навеки мимо красивая заоконная жизнь?.. Вместо городского окна, чей подоконник уставлен неизменной геранью и петунией, зияла прорезь входа в юрту. Пахло сердечными каплями.

Сидя в юрте у постели больной Кати, вдыхая тонкий печальный запах валерианы, Машка вспоминала.

Она вспоминала свою жизнь.

Ее жизнь была ох как интересна – хоть бульварный роман с нее строчи.

Она стреляла вместе с засевшими в усадьбе Пятки близ Екатеринбурга хозяевами по подбиравшимся к усадьбе красным – крепко держала в руках охотничье ружье старика помещика. Ее распинали на снегу в голубиных дворах и в сараях-дровяниках в Омске, отбитом у белых, озверелые красногвардейцы, и она чудом осталась в живых, а спас ее комиссар, который, прельстившись ее тогда еще стройными и обворожительными телесами – рожу-то ей красные добры молодцы расквасили вдрызг, – приказал оставить справную бабенку у себя, и три дня и три ночи не выпускал ее из постели, отвлекаясь только на водку, еду и курево да перебранку с подчиненными, а на четвертую ночь, когда он, наголо бритый, с висячими казачьими усами, заснул после любовных ласк, хрипя и булькая в сладком беспробудном храпе, она сбежала от него, подговорив мальчонку-караульного достать пачку сигарет «Ира» – привередливый комиссар курил только «Иру», – и, пока караульный шастал в лавку, она и дала деру. К караульному она вышла из комнат, где они с комиссаром кувыркались, запахиваясь в китайский черный шелковый халат, расшитый яркими хризантемами, а подойдя к парню поближе, халат распахнула. Желторотый юнец – гляди, и семнадцати еще не сравнялось, – пялился, как на пылающий костер, на всю голую под халатом, сдобную бабу начальника. «Быстро за сигаретами, – пьяно и весело выдохнула Машка, – за мной награда». И так же пьяно и весело качнула бедрами. Парень, и веря и не веря, облизнул губы. В его глазах проблеснуло сомнение. Чтобы он не раздумывал, Машка обняла его, всем телом прижалась к нему и вкусно, опытно поцеловала в губы. Он уходил от нее вон, на улицу, пятясь, зачарованный. Разумеется, награды он не дождался. С горя за остаток ночи выкурил на посту все сигареты – одну за другой. Утром проспавшийся комиссар набил ему морду.

Машка же, подхватившись, спешно потолкав в комиссарскую черную кожаную сумку свои изодранные солдатами манатки – «по дороге зашью!..» – стянув у красного любовничка из кармана несколько бездарных, с рассыпанными зернами нулей, купюр, на которые, она знала, в России скоро ничего нельзя будет купить, в ту же ночь была на Омском железнодорожном вокзале – и, сунув скомканные деньги почти насильно в руки надменному, в чистой ухоженной форме, проводнику барского купейного вагона, ухитрилась влезть в литерный поезд Москва – Владивосток, следующий через Омск по великой, обильно омытой кровью Транссибирской железной дороге. «Влезла без мыла, – усмехнулась она над собой, над своей оборотистостью. – Думала, тому проводнику тоже натурой отплачу... а он на меня и не глядел, кинул только: ты, шалава, гляди, тут сифилис никому не подари, господа важные едут!..» И опять же в ту же самую ночь, уже под утро, она оказалась в тряской вагонной постели, на умягченной матрацами, но все же жесткой вагонной полке вместе с едущим аж из самого Петрограда начальником сыскной полиции, уже пожилым лощеным господином с противными залысинами и неожиданным неукротимым темпераментом – он измучил ее, заставляя совокупляться с ним то так, то этак, она смеялась, как от щекотки, и живенько выполняла все его прихоти, понимая, что выхода нет и надо терпеть, втихомолку костеря его распоследними площадными матюгами. Господинчик с залысинами направлялся на Восток, сначала в Иркутск, потом в Кяхту, затем в Ургу. Машка и думать не думала, что это дорожное приключение в литерном, это по-восточному изощренное спанье с дикими вскриками и визгливым смехом потом обернется для нее такими хлопотами, что на каждый хруст ветки, на каждый скрип сапога она будет вздрагивать и испуганно оборачиваться – не ее ли это идут убивать.

Машка, Машка, надо ль плакать, ведь любовь и смерть – это единственное, что сейчас осталось в мире?! Врешь, собака кафешантанная, подстилка атаманова, еще и ненависть. Еще ненависть осталась.

Боже Иисусе Христе наш, а сколько всего потом было – и в Иркутске, где ее упекли в тюрьму за то, что она на Иркутском рынке продавала соболиные шкурки – охотница, хромая Любка, сама продавать боялась, ее попросила, она и приработать решила, – а как в тюрьме той пели песни те, кого выталкивали поутру на расстрел!.. и как их всех скопом погнали к Крестовоздвиженской церкви, и все поняли – сейчас из пулемета огнем косить будут, всех скопом на тот свет отправят, перенаселилась земелька, видать, наша, что народ так тысячами гнобят!.. – и она, грешная, осталась жива лишь потому, что на нее сверху упали, прошитые пулеметными пулями, два человека – священник, отец Иннокентий, и кабатчица Галька с Ямской, с нею Машка в одной камере сидела, – и два этих мертвых тела, защитив ее, оставили ей жизнь – никчемную, ненужную. Она навек запомнила ту ночь после чудовищного, многотысячного расстрела, когда она, задыхаясь, полуживая, выкарабкалась из-под горы уже остывших трупов – а ведь ноябрь стоял, это уж в Сибири-матушке настоящая зима, – спасибо, лютые, волчьи морозы еще не ударили. С черного неба сыпал мелкий колючий снежок. Машка ползком пробиралась между расстрелянных, лежавших вповалку, как мерзлые дрова, мертвецов подальше от площади; встав на четвереньки, пригнувшись, как обезьяна или какой другой зверь, побежала по зияющей черной пропасти проулка. В ту ночь она отморозила себе пальцы правой ноги и левое ухо, которое на всю жизнь осталось неимоверно твердым, деревянным. «Деревянное Ухо» – обидно кликали ее товарки в «РЕСТОРАЦIИ». Утром она приковыляла на иркутский рынок, села на снег в позе лотоса, колени торчком, тянула руку черпачком. Старуха-старьевщица пожалела ее, полуголую, кинула ей траченный молью полушубок, дырявые сапожки, прослезилась и стянула с себя рукавички. Эту старуху она тоже по гроб жизни не забудет.

Машка поправила на груди Кати сползающее одеяло. Кяхта, где она впервые услышала китайскую мяукающую речь, работа на складе у кяхтинского купца Арефьева, белая седая пыль от мешков с мукой – ее волосы, когда она возилась в муке, становились сплошь седыми... И мужики, мужики, под которыми она то корчилась, то затихала, блаженно мурлыкая, изображая довольство и страсть, чтоб дали денег, чтобы подкормили... С севера надвигалась красная угроза. Машка все слишком хорошо знала про красных. Да и про белых она все тоже знала отлично. Ей оставалось одно – бежать на юг. За границу. Не пропаду, шептала она себе, гори все синим пламенем, не пропаду!..

Когда она оказалась в Урге, священная столица монголов ее потрясла. Она не могла оторвать глаз от возвышающейся над городом горы Богдо-ул, от замысловатых, в стиле китайских пагод, крыш храмов монастыря Гандан-Тэгчинлин, обожала слоняться по рынку Захадыру – память о кипении иркутского рынка крепко засела в ней: здесь так же, как в Сибири, бойко торговали коричневым бурятским медом и синим китайским луком, шкурами тарбаганов и молодых собольков, рыбой, выловленной в Толе, в Орхоне, в Селенге и даже в Байкале – с Байкала в Ургу привозили вкуснейшего, нежнейшего соленого омуля.

Сначала Машка в Урге попросту, грязно блядовала. Промышляла клиента по улицам, по рынкам, толклась вблизи входов в китайские лавчонки; заигрывала с посетителями харчевен и парикмахерских, пока не набрела на русскую «РЕСТОРАЦIЮ» в китайском квартале – да там и осела, сначала в качестве официантки-подавалы, потом, когда ресторанная вокальная дива Елизавета Пришвина захворала горлом и некому было петь на сцене весь вечер, – и в качестве певицы. «Шимми – прекрасный танец, каждый американец шимми будет танцевать со мною ночь напролет!..» Машка вспомнила одесское детство, тряхнула стариной. То ли выделывали в Одессе, в забегаловках в порту, гречанка Рита Ефремиди, итальянка Роза, подружки ее оторвы-мамки! Ее пение понравилось хозяину. Она имела успех. Ей на сцену бросали деньги. Она вздергивала ноги выше головы, подмигивала оркестрантам, неприлично отклячив зад, наклонившись, собирала купюры с пола. Все, она уже заняла трон. Лизка Пришвина могла только шипеть, как змея, ей вслед: «Ни кожи ни рожи, а туда же, петь задумала, профура драная!» Машка грубо бросала ей: «От таковской слышу!» Она разнообразила репертуар, у нее появлялись богатые поклонники, она стала шить себе наряды у приличной ургинской портнихи мадам Брошкиной. «А сейчас перед почтеннейшей публикой выступит звезда нашей замечательной «РЕСТОРАЦIИ», блистательная, несравненная, всеми обожаемая Мария Строганова!.. Прошу любить и жаловать!.. Ап-ло-дис-ме-е-нты-ы-ы-ы!..» И она вырывалась, выбегала на сцену, задирая ноги, а оркестрик уже наяривал канкан, и она высоко, до подбородка, нагло вздергивала ноги, и нагло шла по сцене вперед, вперед в упоительном, бесстыдном танце, и публика свистела и визжала, и ресторанные завсегдатаи, русские ургинские купцы, бросали к ее ногам букеты роз из оранжереи мадам Канда и купюры, купюры, купюры – китайские доллары, американские зеленые бумажки... Она посылала публике воздушные поцелуи. Ее увозили на ночь в авто богатые купцы. Ее товарки – Глашка Афонина, Аришка Алферова – ядовито завидовали ей, насыпали ей в туфли горчичный порошок, чтобы она не могла дотанцевать номер до конца, поили, змеино улыбаясь, холодным, со льда, шампанским, чтобы она охрипла. Машка пила ледяное шампанское и звонко пела, отплясывала испанскую чечетку и камаринскую со жгучим порошком в туфлях. Она процветала – до того дня, когда в «РЕСТОРАЦIИ» внезапно появился тот, с которым она всю ночь подпрыгивала на утлой вагонной полке в литерном Москва – Владивосток.

Тот занудный господин с залысинами.

Александр Иваныч Разумовский.

Он появился – и ее жизнь сломалась. Так ломается заледенелый камыш на зимнем степном озере.

Ее подложили под атамана... или она сама легла под него?.. Теперь уже все равно. Мало ли под кого она ложилась. Дело не в этом. Дело в том, что ее жизнь запуталась, как нечесаная коса. И нет железного лошадиного гребня, чтобы расчесать колтун. Разве только Ташура попросить. У него-то, конского божка, наверняка такой гребень имеется.

Господи, как воняет лекарствами. Иуда навез лучших лечебных зелий из всех аптек Урги – и монгольских, и русских, и гомеопатических, и китайских, и из английской аптеки «Doctor Smith» сладкую микстуру приволок. Привез даже средство тибетской медицины – плоскую бутылку, а в ней нечто – вино не вино, брага не брага, водка не водка, а что-то на взвес тяжелое. Будто гирька, бутылка. Машка покачала ее на руке, спросила Иуду осторожно: «Что тут?» Иуда раздвинул темные изогнутые губы. «Отпей, коли не страшишься». Машка отвинтила пробку, понюхала. Странный сладкий, чуть коньячный запах. Будто медом в нос шибает. «Медовуха?.. Бражка?.. Да Катерине же сейчас, такой слабой, спиртного нельзя...» Иуда, косясь, поглядел на Машку сверху вниз, презрительно, будто она была вошь или комар и он собрался ее прихлопнуть. Взял бутылку у нее из рук, завинтил пробку.

А потом, воровато оглянувшись, незаметно сунул ей в руку маленькое, твердое. Сложенный лист бумаги. Записка. Ага, понятно. Письмишко дошло по назначению. А это ответ. Она быстро сунула бумажный квадратик за пазуху, за оттопыренный лиф.

Иуда, Иуда. Она-то, Машка, стреляная старая воробьиха, она все видит, ее не проведешь. От мужика аж искры электрические сыплются, когда он подходит к лежащей без сознания Кате. В темноте эти искры, должно быть, можно увидеть, ей про ауру, про незримую вуаль, что цветным костром встает вокруг человека, рассказывал один ее клиент, беглый лама-расстрига из монастыря в Улясутае. Лама был бурят, с чертами лица тонкими, будто фарфоровыми. Беря ее лицо в ладони, склоняясь над Машкой в бедняцкой постели – она тогда снимала за гроши комнатку в полуразвалившейся фанзе у доброго лысого пьяницы Лю Шу-синя, – бурят шептал: «Твоя аура красно-коричневая, Мария, бешеная, слишком яркая, как у докшитов, воинов Будды, наверное, ты дакини».

Да, жизнь… Жизнь…

Сколько в жизни смерти…

В жизни есть только смерть. Да, видно, так оно и есть. А люди-то думают, что они живут. Не-ет, они колготятся, обманывают себя, отодвигают от себя правду, все время видя смерть рядом с собою, наблюдая, презирая, страшась ее, хохоча над ней, – до тех пор, пока она сама не сгребет их в охапку и не скажет: все, побаловались. Я пришла. Я. Старуха. Царица. Владычица ваша.

Жизнь моя, сон мой страшный… Да любая будь, любая, какая хочешь, – только чтобы жить, жить…

Машка закрыла лицо ладонями. Ну, поплачь, коли слезок не жалко.

Она сидела около Катиной постели, закрыв лицо руками, и сквозь ее изработанные, корявые пальцы текла легкая, соленая, нежная земная влага.

...В бреду виделись разные картины. Катя не запоминала их, хотя очень хотела запомнить. Картины шли чередой, сменяя друг друга, и она вытягивалась, закидывала шею, тянула вперед руки, но что-то мокрое, холодное, будто холодная рыба, ложилось на лицо, на лоб, и она мотала головой, пытаясь скинуть с себя скользкий твердый холод. В мире есть только холод и снег – она поняла это.

Снег... Метель... Замело вход в пещеру...

Она ложилась прямо на снег животом, и камень медленно откатывался от тайного лаза. Из пещерной тьмы выходил ей навстречу Иуда. Он выходил, улыбаясь, и на его шее висело ожерелье из черепов. Черепа были маленькие, будто детские. Ветер наметал снег в пустые глазницы. Она лежала перед ним на снегу на животе, задрав голову, как животное, как собака, у его ног. Это он хотел быть ее собакой, а вышло, что она сама ею стала. Иуда держал в руке габалу – чашу, что делают монголы из человечьего черепа, отпиливая его верхнюю, выпуклую часть. Она слышала над собой, распластанной, его голос: «Я пью этот напиток за тебя, любовь моя». Она видела, как он подносит череп ко рту, как жадно, долго не отрываясь, пьет. Остановись, хочет крикнуть она ему, ты отравишься, это яд! Он отрывает лицо от страшной чаши. На его губах улыбка. Она видит, как в глазницах детских или женских черепов, что висят на его груди, заметаемые метелью, загораются дикие красные огни.

Она каталась по снегу у его ног, жмурясь, визжа, опять теряла разум и память. Потом снова видела свет. Тусклый, винно-красный свет сочился, чуть брезжил, мерцая будто из-под земли. В этом тусклом алом, вишневом свете, будто потустороннем – такой свет, наверное, в аду, смутно подумалось ей, – на длинной лавке, будто бы не деревянной, а каменной, лежала красивая нагая девушка с лицом, будто выточенным искусным мастером из слоновой или моржовой кости. Она лежала недвижно. Узкие глаза были закрыты. Над ней склонялся человек, она не видела со спины, кто это, но ей казалось – это опять Иуда. Человек протягивал к лицу девушки позолоченную ложку с витой ручкой. Подносил к сомкнутым губам. Толкал ложку в рот. Губы не разжимались. Мужчина яростно брал девушку пальцами за щеки, силком открывал ей неподвижный, будто мертвый, рот. Девушка глотала то, что ей поднесли. Из-под ее ресниц выкатывалась на точеные щечки слеза. Потом рвотные судороги начинали сотрясать ее, выворачивать наизнанку. Мужчина с размаху бил ее кулаком по красивому лицу. Темнота скрывала все – и каменную лавку, и голую девицу, и мужчину. Холодный пот тек по спине, пропитывал простыни.

Из тьмы выступало лицо матери. Мать шептала: «О, я знаю тайну бессмертия. Я уйду туда, к ним. Я уйду по лестнице Авалокитешвары. Обе Тары, и Белая и Зеленая, поддержат меня под руки. Я избавлюсь от шести своих тел, чтобы навеки остаться в седьмом, буддхиальном. Я стану огнем. Я вижу судьбу этого мира. Великий Будда, ты же видишь – этот мир обречен! Конец Калиюги близок, и даже тебе, Великий, никого и ничто не спасти! Но когда придешь ты, о Майтрейя, тебя выйдут встречать лишь те, кто не побоялся сам расстаться с жизнью, чтобы получить бессмертие прямо из твоих рук. О Великий, но я... я не могу сама!.. Помоги мне!.. Помоги...» Рядом с матерью из мрака выступала черная фигура. Кто-то высокий, очень высокий, слишком высокий, как каланча, стремился заломить матери руки за спину, связать их. Она опять видела нападавшего на ее мать со спины. Она кричала, но из ее груди вырывались лишь хрипы. Боровшийся с Амалией Терсицкой внезапно поворачивался, и у нее захватывало дух. Белые бешеные глаза светились, горели болотными огнями, голодными волками бежали впереди лица. «Барон, отпустите матушку!» – клокотал в ее горле вопль, а с губ рвался лишь бессильный шепот. Ухмылка искажала заросшее щетиной худое лицо. Желтые, как у волка, клыки хищно светились в темноте. Он заносил над горлом ее связанной, бьющейся в путах матери длинный как игла, с круглой широкой рукоятью, тибетский нож.

* * *

Он долго шел между фанз и русских крепких зимников, облепивших подножие горы Богдо-ул, круглил между приземистых монгольских домишек в запутанных, как волосы, переулках. С неба медленно, как во сне, слетали сухие узорчатые крупные снежинки. Он пощупал в кармане «маузер», долго глядел на резное крыльцо русской сибирской чернобревенной избы – особую, сообщенную ему примету. Перед дверью моталась веревочка звонка с длинной, похожей на морковку деревянной ручкой, отшлифованной тысячью прикосновений. Он усмехнулся, припоминая пароль. Интересно, кто ему откроет? Сам хозяин... или?..

Рукой в черной кожаной перчатке он дернул веревку звонка. Он не услышал, как поет колокольчик – должно быть, звон раздавался далеко от входа, в глубине комнат. Зато услышал шаги, и то, как половицы скрипят под сапогами человека, идущего по коридору. Морозный пар вырывался из его рта. Он, зевая, прикрыл рот рукой.

– Кто там?

Голос хриплый, разве он разберет, кому принадлежит. Он отозвался условленным:

– Вы не давали объявления в «Звезду Востока» о продаже пианино? Я интересуюсь.

Забухшая на морозе дверь с трудом отворилась. Из двери вырвались наружу клубы белесого пара. Стоявший в дверном проеме маленький бритый мальчик-китаец низко склонился перед гостем.

– Иструмента польный полядок, толька ми пельвая актава неполядок. – Мальчик выпрямился, блеснули глазки-мальки, скользнули в сторону, в темноту. – Гаспадина ходи, ходи, поджидай гаспадина.

Иуда, отряхнув снег с плеч, шапки и каракулевых манжет зимнего пальто, вошел в прихожую. Бросил одежду на руки выскользнувшей будто из его подмышки раскосой горничной в чистеньком крахмальном переднике. Снаружи изба была крестьянская – толстые бревна, нависшая крыша, напиленные дрова у ворот, сложенные в аккуратную, восково блестевшую поленницу, – а внутри все гляделось по-дворянски и вполне цивильно: беленые, с лепниной, высокие двери, круглый стол под камчатной скатертью в гостиной, ярко горящая люстра, чадящие свечи в старинных медных шандалах. «Старая Россия, – подумал Иуда, печально улыбаясь, – да, старая Россия, которая – умерла. Которой больше – нет». Как же нет, есть, да еще здесь, на сухой, выдутой всеми ветрами, грубой ладони Азии. Что они затеяли? Господство над миром? Господство – путем хитроумных сделок, жестоких манипуляций?

Все на свете есть магическая манипуляция, Иуда, не выкаблучивайся. Возможно, вы все просто тешите себя. А возможно, что ваша афера обречена на успех. Дело, которое делаешь, – верь в него. Иначе тебя раздавит в лепешку колесница Майдари.

Ах, Майдари, Майтрейя, Будда будущего века. Как же они все тут, и монголы и русские, и китайцы и буряты, его любят и почитают. Они готовы мазать ему медный нос маслом и кормить его кровью свежезарезанных младенцев, только бы его царствие наступило. «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века, – вспомнил он окончание православного «Символа веры». – Как там еще в наших-то, в славянских церковных текстах?.. «Его же Царствию не будет конца»?.. ну да, да, разумеется, не будет...» Мальчик-китаец провел его через ярко освещенную роскошной люстрой гостиную, подобострастно распахнул перед ним тяжелую дверь. В соседней с гостиной крохотной комнатке, погруженной в полумрак, – лишь одна-единая тусклая свеча горела, чадила на столе, – сидели – уже не за круглым, за маленьким квадратным столом – четверо мужчин. Все четверо вскинули головы и посмотрели на вошедшего. Двоих Иуда не знал, не видел никогда. Третий был Разумовский. В четвертом, побледневшем как смерть, когда Иуда переступил порог, он сразу узнал поручика Ружанского из дивизии барона Унгерна.

– Садитесь, Иуда Михайлыч. – Разумовский подвинул ему стул; он сел, стул противно скрипнул под ним. – Побеседуем, господа?

– Для этого и собрались, – выдавил из себя Ружанский, из бледного становясь густо-красным, как багряное монгольское дэли. Кряжистый мужчина в сюртуке старого покроя, смахивавший на купца первой гильдии, сидевший за столом ближе к свету – к тускло горевшей керосиновой лампе, у которой был чуть прикручен фитиль, – пощупал большим и указательным пальцами толстую золотую цепочку у себя на груди, текущую слепящей струйкой из кармана сюртука. У него была борода лопатой, густые кусты усов. Он задрал бороду, будто хотел кинуть нечто обидное в лицо присутствующим, хрипло выдохнул:

– Если мы пощекочем, господа, как следует и Биттермана, и Америку, нам можно рассчитывать на успех. Если не сумеем – значит, грош нам цена.

Иуда пристально смотрел на Ружанского. Ружанский опустил голову. Потом поднял лицо. Иуда готов был поклясться, что в его глазах блестели слезы.

– Вы удивлены, Иуда Михайлович, – сдавленным голосом сказал он. – Не удивляйтесь. Я же не удивлен, что вы здесь. Брат знает?

– Вы что, с ума сошли, поручик, – Иуда старался быть предельно спокойным. – Конечно, не знает ничего. Если бы знал – мы бы не сидели сейчас с вами вместе за одним столом.

Быстро, тайком Иуда оглядел присутствующих на тайной сходке. Носкова сегодня не было. Биттермана – не было. Толстую денежную ладью и верткого, хитрого иноземного слона приберегли для иной партии. Не все фигуры вываливать в сегодняшней комбинации. Пусть постоят в резерве. Все понятно. Разумовский – дирижер. Ах ты, хитрый Егорка, не укатали, знать, тебя крутые горки.

А ведь тогда, в темноте, без света, когда они сидели с Биттерманом и Носковым в доме Разумовского, Ружанский так его и не узнал. Не разглядел впотьмах, что это он, Иуда Семенов, Михайлов сын.

Разумовский, хитро щурясь из-под пенсне, с улыбкой озирал собравшихся. Потом, внезапно стерев улыбку с лица, скривив тонкие губы, пригладив серебряные волосы, тонким, всегда вызывавшим странное отвращение у Иуды, каким-то дамским голоском произнес:

– Ну-те-с, игроки. Начнем игру. Кто не рискует, тот не пьет шампанского.

* * *

– Ах, зачем эта ночь так была хороша!.. Не ба-ле-ла бы гру-у-удь... Не стрр-р-радала б душа... Па-а-алюбил я ие-о-о-о... Па-а-люби-и-ил горячо-о-о-о!.. А она на любовь... смотрит та-а-ак холодно-о-о...

Машка, вывалив из-под расшитой блестками кофточки дынные груди, закатив глаза, изгибалась на дощатой сцене, закидывалась вся назад, изображая неисцелимую, роковую страсть, обнимая воздух голыми руками, чуть не высовывая из распяленной поющей пасти язык от усердия. Ее сильный, красивый голос был изрядно подпорчен хрипотцой, водкой и куревом, и все же был по-прежнему обвораживающ. Публика стонала, визжала и плакала от восторга. Седенький эмигрантик в галстуке-бабочке, заляпанном кремом, утирал грязным кружевным платочком мокрые подслеповатые глаза, постанывал: «Ах, шарман!.. Ах, сюперб!.. Варя Панина!.. Настя Вяльцева!.. Вылитая Настюша Вяльцева, вот ей-Богу, святой истинный крест!..»

Машка выступала в русской «РЕСТОРАЦIИ» потому, что нынче Глашка Афонина, злюка и сучье вымя, так плясала и выделывалась на сцене, что вывихнула ногу, подвернув каблук, а Машка как раз заехала в родную «РЕСТОРАЦIЮ», чтобы немного развеяться – покатила в «лендровере» на Захадыр за жратвой, все закупила, атаман сейчас, наблюдая больную жену, распоряжался все лучшее ей к столу доставлять – авось поест вкусно, и получшает бедняжке!.. – а Урга вся гудела – и от радости, и от отчаяния: Богдо-гэгэна короновали, теперь живой слепой Будда ими правил, а унгерновцы бесчинствовали в городе, выламывали двери особняков и борделей, били стекла в китайских и японских лавках и тащили из магазинов английское сукно, а еще зачем-то резали и убивали евреев, и слух пронесся, что великий цин-ван, хаган Унгерн, приказал всех до единого ургинских евреев повыбить да перерезать... – и Машка завалилась в «РЕСТОРАЦIЮ» отдохнуть, а это на ее языке значило – побыть одной, без никого, без Семенова, без барона, без их приспешников, без Разумовского, без Иуды, откинуться на спинку ресторанного ободранного бархатного кресла, заказать лафитику, антрекотик, водочки графинчик... выпить, закрыть глаза... не видеть никого... ни рож жующих, ни крашеных мордочек нахальных певичек... одна, одна... и жар вина по телу... и звонкий, красный туман в голове... и больше нет расстрелов... и казней... и нет того литерного... и тех трупов, что плашмя падали на нее в Иркутске... и Александра Иваныча... пенсне в золотой оправе раздавить каблуком... раздавить, как червяка... раз-да-вить...

Она хотела отдохнуть, забыться – а вышло все иначе.

Она успела только сбросить тулупчик на руки верному старику-лакею и войти, ворваться, сияя широкой улыбкой большого рта, в полутемный зал, как всегда, битком набитый народом – время было вечернее, посетительское, – как вдруг отплясывавшая на сцене Глашка с размаху упала, свалилась на пол, подломив под себя ногу в черном ажурном чулке, застонав на весь зал: «Ой, мамочки-и-и-и!..» Нога заголилась, а девки вокруг Глашки продолжали отплясывать канкан, и хозяин, обеспокоенно пробираясь к сцене, увидал ее, Машку, поманил пальцем: «А, вот и ты, ты-то нас, курочка, и выручишь!.. А ну-ка, а ну-ка!.. поживей, миленькая... Заработаешь... я тебе заплачу... Алферовой нету нынче, больные дамские дни у ней... Не заставляй мою публику огорчаться, душка!.. Моя личная просьба!..» – и Машка, оглядев себя, охорошившись, тряхнув грудями – штой-то не расположена я была сегодня выступать, Иван Ильич, но, ежели все так сложилось... – ринулась на сцену.

– И никто не вида-а-ал... как я в церкви стоя-а-ал... прислонившись к стене, безуте-е-ешно... рыда-а-ал!..

– Браво, браво, браво, би-и-и-ис!.. Несравненная!.. неподражаемая!..

– О, сэ манифик... сэ тре бьен, манифик... Зинулечка, ты понимаешь, она... она нам Россию, Рос-си-ю поет!.. а это, милочка моя, дорогого стоит-с...

– Она поет все, что мы больше... никогда...

– «Ямщика»!.. «Ямщик, не гони лошадей»!.. Просим, проси-и-им...

Машка, кончив «Разлуку», застыла на сцене как вкопанная, уронив голову на грудь, сложив руки на груди, как в гробу, и закрыв глаза. Публика вопила. Хозяин подошел к рампе, задрал бородатое, с лихо закрученными черными усами, мучнисто-бледное лицо и шепотом просвистел ей:

– Не надо сейчас, душка моя, никакого пессимизму!.. Давай что-нибудь этакое... – он прищелкнул пальцами. – Веселое!.. Оторви и брось!..

– Оторви и брось?.. – так же свистяще, хрипло шепнула ему Машка, кланяясь, посылая публике воздушные поцелуи. – Щас все будет!..

И она сделала Ивану Ильичу «оторви и брось».

Она встряхнулась, как мокрая собака, повела полными плечами, вздела руки – и, мелко-мелко затряся грудью, плечами, всем толстым грузным торсом, всем обвислым животом, намалеванными морковными румянами щеками, пошла, пошла, пошла по сцене прямо на рампу, на яркие лампы, горящие под ногами, вскидывая колени, тряся плечами все мельче, все судорожнее, и ее ноги начали выбивать чечетку по дощатому полу – сначала медленнее, потом все дробнее, все жестче, все жесточе, все бешенее, бешеней, бешенее! – и она раскинула руки, и закинула их за голову, и из нее вылетело громко, низко-бархатно, хрипло-страшновато, пламенно:

– Ой, ромалы-ы-ы-ы!.. Ехали цыгане... с ярмарки домой, да домой!..

– У-а-а-а-а!.. Брависсимо-о-о-о!.. Дава-а-ай, родимая-а-а-а!..

И Машка плясала цыганский пляс до упаду, до перехода в безумие, в вихрь, свистящий по сцене, она металась языком огня от рампы к кулисам и снова к рампе, она наклонялась назад, выгибаясь, доставая затылком до полу, и оркестрик наддавал, струны у скрипачей рвались, балалаешники крючились над деревянными треугольниками балалаек, музыка захлестывала зал, Машкины крики разжигали вечерних гостей, ей уже, как обычно, швыряли на сцену монеты и купюры, требуя: еще!.. еще!.. – как вдруг она, резко встав посреди сцены и резко подняв вверх руки, хрипло выдохнула: «Все!.. Баста...»

И, сойдя в зал со сцены, окруженная сразу же толпой поклонников, тех, кто стремился увезти ее с собою на ночь, как в старые добрые времена – ее, грузную, толстую стареющую бабу, атаманову подстилку, дуру Маньку Строганову, да у нее ж уже ноги как кегли, а на затылке волосы повылезли, как у старой корабельной швабры!.. – она села за свободный столик, китайчонок-официант тут же смахнул крошки, кинул чистые салфетки, и по щелку пальцев Ивана Ильича Машке нанесли всего, всего – ешь и пей, шалава, от пуза, ты артистка, ты нынче заслужила!.. – и она стала есть и пить, ведь она, придя сюда, этого хотела; и по ее лбу и вискам тек пот, и она его, наклоняясь, вытирала юбкой.

И те, кто толпился возле нее, вежливо попятились, вернулись за свои столики, переговариваясь, шепча: «Пусть артистка поест!.. Пусть отдохнет!.. Пусть насладится!.. после ужина она уж от нас не уйдет...»

И к ней подошел из тьмы зала незнакомый ей человек. Он был одет с иголочки, в новейшее европейское, из английского либо французского ателье, модное платье; костюм-тройка сидел на нем как влитой, белоснежное жабо пузырилось снеговыми кружевами. Оркестр играл теперь тихую мелодию. «Две гитары за стеной жалобно стонали...» Машка обернулась, подняла голову. Вглядывалась в подходившего к ней. Глаза мужчины закрывала изящная черная бархатная полумаска. В прорезях маски непонятно было, какие у него глаза. Азиат, европеец, не все ли равно. Он подошел, стал близко к ней. Его колено касалось ее колена. Цыганская венгерка сладким вином лилась в зал, ласкала эмигрантские тоскующие сердца. На плече у мужчины в маске сидел темно-синий попугай с черным, будто лаковым, кривым носом. «Как у Ташура птица», – подумалось Машке. Она положила руку себе на грудь, проверяя на месте ли записка, переданная ей Иудой.

Мужчина в маске протянул руку и коснулся Машкиного потного, выбившегося из-под блесткой кофтенки плеча. Тронул ее пальцами за подбородок. Она дернулась, грубо, рукой стряхнула его руку, как стряхивают севшую на лицо муху.

– Эй, поосторожней... я тебе не покупная...

– Я жду, – сказал он и протянул руку ладонью вверх.

Машка круглыми глазами миг, другой молча глядела на него. На его руку. Рука была темнокожая, крепкая, скорее холеная, чем грубая.

– Это... – сказала она и сунула пальцы за корсаж. Вытащила записку Иуды. Снова вскинула глаза и поглядела ему в лицо, стараясь поймать его взгляд в прорези маски. – Корм для попугая, – неожиданно выпалила.

Губы мужчины раздвинулись в улыбке. Он взял из ее руки квадрат бумаги.

– Благодарю. – Она увидела, как вьюжно, метельно блеснули его зубы. – Вы очень любезны. Моему попугаю наверное понравится.

Машка пристально глядела на синего попугая. У птицы было странное красненькое пятнышко на лбу, над клювом. Как капля застывшей крови. «Ежели говорящий, как у Ташура, ну скажи, каркни хоть словечко», – мысленно приказала птице она. Попугай косил, моргал круглым черным, в желтом ободке, чечевичным глазом, молчал.

Унгерн долго стоял перед юртой Семенова. Высокий, худой, как слега, он закинул голову, всматривался в декабрьское ясное монгольское небо. Скоро православное Рождество, православный Новый год. А буддийский Новый год еще не скоро – в конце февраля. Как Бог, если Он действительно один, положил людям веровать в Него – под разными Его именами?

Ясное небо... Ясное, как глаза дакини... К смертным, особенно к солдатам, спящим на привале перед боем, прилетают дакини и обольщают их. Он прищурился. Вспомнил... Легкий черный шелк длинных струистых волос, узкие рыбки-уклейки быстрых глаз, мгновенно наполнявшихся слезами, если он что-то грубо отвечал ей... Кожа, пахнущая миндалем... или лимоном?.. Нет, лимоном пахли ее косы, а ее груди пахли раздавленной мякотью смолистых кедровых орешков... Ли Вэй... Китаянка... Может, она тоже была дакини. Выбрось из головы. Не вспоминай никогда. Ты рассчитал ее. Ты выгнал ее. Ты вылил ее из яшмового сосуда прошлого, и теперь он пуст.

А у христиан к мужикам прилетают женские духи – суккубы. Какие это духи, к черту, это просто живые бабы пролезают ночью в избы, в палатки, в юрты, во дворцы и, откинув одеяло, голяком, жадно прижимаются к горячим мужским телам, заставляя мужчин сходить с ума и испытывать боль бессмертия при жизни. А сколько бессмертия-то тебе, мужик, отпущено? Несколько жалких мгновений, ты и не считал. Негусто.

Он откинул полог, прикрывавший вход в юрту, и вошел. Катя, после долгого, нескончаемого бреда, уже пришла в себя. Она тихо, покорно, без движения лежала на высоких подушках, грустно глядела. Руки ее лежали поверх шкур, которыми она была укрыта. Унгерн равнодушно скользнул глазами по золотым крыльям ее гладко причесанных Машкой волос, по прозрачным, будто асбестовым, исхудалым рукам.

– Здравствуйте, Катерина Антоновна. Как самочувствие?

Катя так же печально подняла глаза на командира.

– Благодарю, Роман Федорович. Мне уже лучше. Нашли... – Она через силу выговорила это. – Пещеру?..

Барон не отвечал, внимательно смотрел на нее, будто прикалывал, как распластанную бабочку, иголкой к коллекционной деревяшке. Катя изогнула брови, наморщила губы, но взгляд не отвела.

– Думаете, я все... выдумала?..

– Не думаю.

Она перевела взгляд с его бледного щетинистого лица ниже, на грудь – сегодня он был не в курме, не в маслянисто-переливчатом шелковом дэли, а в простой гимнастерке российской Царской армии; на его груди, среди прочих орденов, тусклым серебром поблескивал неизменный, тяжелый Георгиевский крест. Катины глаза поглядели ниже. Пояс, медная начищенная пряжка... у него нету денщика, кто ж так до блеска начистил ему пряжку?.. или она обновилась сама, как обновляются в церкви иконы?.. Из-под ремня торчала странная рукоять. Катя вся вспыхнула, когда разглядела. Непотребный барон, охальник, повеса, что это, да ведь это же...

– Зачем вы носите нож, который нашел казак Фуфачев, с собой? Вы его потеряете.

– Это мне самому предоставьте решать, Катерина Антоновна. Я принес вам гостинец. Извольте откушать. – Унгерн покопался в кармане галифе, вытащил сверток, положил на одеяло. – Монголы считают, это самое изысканное лакомство.

Катя слабыми руками бережно развернула промасленную бумагу. Поднесла к носу небольшой кусок хорошо провяленного бараньего мяса. Запахло специями, дымом костра, терпким, диким духом баранины.

– Нечто вроде татарской бастурмы. Коптится долго, на свежем воздухе. Вам сейчас полезно погрызть сырокопченого мясца, а еще лучше есть свежатину. Я вот заставлю вашего мужа поохотиться. Жареное свежее мясо вам тоже не повредит.

– Спасибо за заботу, Роман Федорович. – Катя снова завернула мясо в бумагу. – Я обязательно откушаю вашего лакомства. Хотя, знаете, я мясо не особенно жалую. Мне всегда жалко зверя или птицу, которых я вынуждена есть.

– О, да вы просто готовы исповедовать учение ахимса, – Унгерн, подпирая головой свод юрты, насмешливо поклонился. – Последователи ахимсы переступают через ядовитую змею и не убивают на руке или лице комара или пчелу. А если бык убьет тореро, вы оправдаете быка?

Катя закраснелась. Не совсем обычный складывался разговор. Унгерн не спешил садиться, все стоял, взявшись рукой за срамную рукоять найденного Фуфачевым ножа.

– Присели бы, Роман Федорович...

– А если тореро, пропоротый насквозь рогом быка, лежащий на арене в луже крови, истекающий кровью, будет тот, кого вы любите?

Ее щеки пылали уже совсем малиново. На висках выступили бисеринки пота. Откуда он знает?.. нет, нет, Катя, брось, он не знает ничего... А может, он говорит ей о Семенове?

Она вцепилась пальцами в кусок вяленой баранины, лежавший перед ней на шкурах.

– О чем вы говорите, барон...

– Я понимаю, вы бы оплакали и возлюбленного, и быка, убившего его. А вы знаете о том, что в Монголии есть древний и страшный обряд? Женщину и двух быков ведут к реке. Потом оставляют их втроем на берегу в деревянном закуте. У женщины в руках нож. Она должна заколоть обоих быков. По сути дела, сразиться с ними. Или же быки, как вы сами понимаете, забодают ее, ибо они не домашние, а дикие. Да и быки из стада бывают не хуже диких. Потом, если женщина остается победительницей, трупы быков спускают в реку, чтобы вода реки окрасилась священной бычьей кровью, туда же бросают и нож, а женщину наряжают в костюм священной птицы-совы, облетевшей землю и воцарившейся над ней, и ставят участвовать в празднике Цам. Если быки победят женщину – их тоже убивают, а потом всех троих закапывают на берегу реки, и на этом месте возводят священное обо. Позже тут вырастает крепость... монастырь... или даже город. Таковы местные обычаи.

– Зачем вы мне все это рассказываете?

У нее кружилась голова. Жар опять заливал ее, топил ее в себе. О да, она понимала, куда барон клонит. Два быка – Трифон и Иуда. Три жизни – ее и двух мужчин, вожделеющих ее. Проклятая Монголия, зачем она приехала сюда. Проклятая революция. Богом проклятая страна.

– Затем, чтобы развлечь вас.

– Спасибо, меня многие тут развлекают. Особенно Маша. Она оказалась такая веселая. Представьте, она даже поет мне кафешантанные песенки. Они такие забавные!.. – Катя сморщила нос и пропела гнусаво, с французским прононсом, грассируя: – Мадам, уже падают ли-истья... я к вам никогда не пр-риду!..

– Это не кафешантан, миленькая, а Александр Вертинский. Я слушал его концерты в Петербурге. Что вы так смотрите на нож? Я все равно разгадаю эту загадку.

Катя задрала подбородок. Ее глаза внезапно залучились еле сдерживаемым смехом.

– Значит, вы со мной заодно. Я тоже хочу разгадать эту загадку. И я ее разгадаю!

– Нат Пинкертон в юбке? Хм, оригинально. Не Нат, а Ната, так надо думать. Смелая Ната Пинкертон в Монголии нападает на след жестоких жрецов древних обрядов, занимающихся человеческими жертвоприношениями, и с риском для жизни пробирается в святая святых жестокосердых ревнителей старинной веры – в капище, где вокруг сыщицы танцуют, гремя костями, скелеты. И Ната, выхватывая из-за пазухи «смит-и-вессон»...

– Перестаньте, барон! Не смешно...

Костлявые пальцы крепко обхватывали рукоять ножа, выточенную в виде напряженного мужского естества. Господи, какие же у этого барона сумасшедшие глаза. И какие изысканные манеры. Нет, она знает – таков он только с ней, потому что она дама. С другими он дик, груб, непритязателен, жесток, перед умными не боится показаться дураком, перед глупцами – утонченно-умным и непонятым. Ему плевать на людей. Он осуществляет идею. О его идее давно уже рассказал ей Трифон. Он хочет поднять на красную чуму сначала Монголию, потом – чуть ли всю Азию, продвинуться на север, вернуть России монархию и династию Романовых, а Азии... Династию Циней? Или... или навязать Азии – себя, верховного правителя Унгерн-Штернберга, могучего цин-вана, безумного барона, высоко вздымающего над ордами своих войск белое знамя с ярко-красным иероглифом – последним из двадцати семи имен великого Чингисхана?.. Монголы говорят: Амурсана – перерождение Чингисхана, Джа-лама – перерождение Амурсаны; кто станет перерождением Джа-ламы? Но ведь не закончилась эпоха великого сражения при Конце Света. Джа-лама – соперник Унгерна. Но до чего безумные глаза! Разве с такими глазами делают историю? С такими глазами – рубят головы и руки или сгорают на кострах.

– Последнее пламя мира взлетает вверх...

– Что, что вы сказали, Роман Федорович?..

– Ничего. – Он оскалил желтые, как у волка, зубы. – Отдыхайте, Катерина Антоновна. Мы можем сняться и выступить в поход в любой момент.

– Даже сейчас, зимой, в холода?.. Вы так не любите свою армию, барон?..

– Нужда заставит – с врагом и на полюсе сразимся. Счастливо оставаться. Грызите мясцо, точите зубки. Они вам еще пригодятся.

Он откланялся, будто был не в юрте, а на приеме, в бальной зале, но сделал это как-то слишком неуклюже, боднул головой воздух, закусил губу. В юрту вошла Машка, с трудом держа в вытянутых руках горячий медный самовар. Поставила самовар на пол у изголовья Кати, одернула подоткнутый подол, нахально оглянулась на Унгерна – и увидала лишь его узкую длинную спину и широкие плечи, исчезающие за отогнутыми верблюжьими вытертыми шкурами.

Все несли ей, больной, гостинцы. Все стремились ее побаловать. Ее солдатики, ее милые, добрые Фуфачев и Рыбаков, приволокли рыбки, наловленной в Толе; Марья Зверева, утирая украдкой слезы, принесла крохотный образок святой Екатерины-мученицы, надела ей на шею, шепнув: это семейный, освященный, мою мать Катериной звали, как и тебя, барыня, – а Катя даже возмутилась: ты что это на меня образок нацепляешь, я что, умирать собралась?! – но потом оценила щедрый, искренний, от уважения и любви, дар; Трифон собственноручно испек пирог в жаровне, сварганив начинку из замороженной, купленной на Захадыре облепихи и от души сыпанув в ягоду сахара, отломленного от знаменитой ургинской сахарной головы – лишь бы побаловать выздоравливающую женушку; а Иуда...

Иуда тоже привез ей подарок.

Лучше бы он его не привозил.

Он привез ей в подарок из Урги накидку. Кинул ей на грудь, опустился на одно колено у ее ложа, взял ее руку в свою, припал губами, тут же, встав, стремительно вышел вон. Все – молча. Она, лежа в постели, долго вертела накидку, всматривалась в нее. Что-то ее беспокоило в этом куске шелковой, льющейся между пальцев нежной ткани. Узор. Ну да, узор.

Она еще целый час вглядывалась в рисунок, вышитый по тонкому китайскому шелку, прежде чем поняла, что узор точь-в-точь повторяет узор, вышитый на накидке, обвивающей бедра обнаженной девушки там, на лезвии того срамного ножа-найденыша. Маленькие, кривые черные крестики, со странно загнутыми, как лапки пауков, концами ползли по кайме накидки, волновали, пугали.

ГАНЛИН ИГРАЕТ

Эта женщина хворает, но она и в хвори хороша.

Эта женщина хороша всегда.

Хорошо, что я немного думаю о другой женщине, а не о тебе, проклятая китайская лавочница с Маймачена, принцесса древних отрепьев, царевна вымершего рода.

Разве можно целый век носить под сердцем боль?

А что такое боль? Боль – это воспоминание о боли, так говорят мудрецы. Боль приходит и уходит, а бесстрастие остается. Лучше быть бесстрастным, тогда ты любишь всех.

Страсть губительна; страсть – это жажда завладеть, это присвоение; это алчность.

«Ты моя!» – кричит мужчина женщине. «Ты мой!» – поет мать ребенку.

Но женщина бросает мужчину, как шведскую спичку; и ребенок вырастает и уходит навсегда от матери.

Нет ничего, что принадлежало бы нам под красной степною Луною. Нет ничего...

Нет. Есть. Мне душа моя принадлежит.

Ты врешь! Не тебе – Богу!

Тогда возьми ее, Бог. Возьми и направь. Возьми – и утешься. Возьми – и забудь.

Если я твой инструмент, Бог, – сотвори мною все новое.

Сотвори мною Мир Новый, сильный.

...Почему ее золотые волосы, расчесанные на прямой пробор, похожи на крылья бабочки золотой?

Эх, Николка, Николка. И смышлен ты вроде, да мало толку. Вон Иуда Михалыч из Урги прибыли, так того умные мысли посещают: круглосуточный дозор вокруг лагеря установить, чтоб конные объезжали лагерь кругом по два-три раза за ночь и обо всем сомнительном – о звуках, шорохах, наблюденных непорядках – докладывали начальству, то бишь Иуде Михалычу и самому барону. Конечно, оно хлопотно, да ничего, видно, не поделаешь, дозор таковский надо бы назначать, иначе всех казаков да и все офицерье тоже перетаскают, как кур. Второе, об чем Иуда баял, – о допросе всех подозрительных, кто на смертоубийство способен. А кто, черт бы драл, у них в дивизии подозрительный?! Да все подряд. Все ребята – оторви и брось, все умеют убивать и разить, да все привыкли это делать в открытую да с врагом, а тут... Тут – дело хитрое, зубы все обломаешь, пока догрызешься до правды...

Федор Крюков опять читал ему сегодня из своей самодельной Библии. Он, Рыбаков, прямо заслушался, как музыки на завалинке, бывалочи, треньканья балалаечки. «И восста Унгерн на китайские красные племена, и восстало царство на царство...» Федор читал размеренно и басовито, будто пел, качаясь из стороны в сторону. «Повоевать бы нам, Федор, застоялись мы». – «Скоро тебе будет войнища, глупый ты Николка, – грустно ответствовал ему Федор, – барон-то наш долго нас без воинского дела не промурыжит. Мы пойдем брать...» – «Что, опять каку-нито монгольскую либо китайскую твердыню?..» – «Нет, нет, думаю, погибель наша придет, поведет нас барон полоумный на север, в Россию... кажись, он для похода на север уже созрел...» – «Ну дак не зимой же». – «Пес его знат, барона нашего, вожжа ему под хвост попадет, можа, и зимой нас снимет всех и двинет. Как сочтет нужным. В воздухе, слышь, каво-то носится такое... опасность... будто бы, слышь, нас всех возьмут и однажды поутру перестреляют...» Тут уж Никола рассмеялся от души. «Перестреляют – и с кем пойдет тогда наш вождь на большевицких гадов?!» Федор склонил голову. Погладил пожелтелый казацкий ус. «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его, яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня... Огонь, Николка, у энтих раскосых, у монгол всех, у китайчат, я понял, огонь – главная штука, она у них мир движет... У нас, едрить твою, хлеб – у них, понимашь, огонь... Пламя... Как это они поют, гады такие: «Страшный, ярко горящий, как пламя, возжженное при окончании мира...» А ты-то сам знашь, Никола, чуешь аль нет, когда тот конец мира будет?.. Может, он-то уже и есть, уже и случился?..» Что было Рыбакову ответить на этот вопрос, заданный тихим, еле слышным прокуренным шепотком? В свою очередь он низко-низко наклонил голову, чтобы Крюков не увидал его внезапно заблестевших, повлажневших глаз.

Да, и ему часто казалось – вот он, конец света натуральный, и они, солдаты Унгерна, – свидетели его. Казалось и тогда, когда они брали крепости и города, и на них защитники лили кипящую смолу, швыряли в них зажженную паклю, как это было во времена Иоанна Грозного и ихнего знаменитого батыра Чингисхана; и тогда мстилось, когда войско перебиралось через ледяные сибирские реки, кони вязли в иле, телеги с пулеметами переворачивались и тонули, и полковые врачи еле успевали отсекать, отрубать и даже просто отламывать, бросая в сторону, как кости, отмороженные пальцы солдат. Куда они брели? С кем боролись? «Этих дней не смолкнет слава, не померкнет никогда», – пелось в лихом белогвардейском марше, в полковой песне, с которой дроздовцы в поход выступали; Никола и сам, бывало, певал ее, бодро идя в строю, вливая хриплый голос в общий хор. Кто упомнит их славу? Кто наградит их? Слепой Богдо-гэгэн? Английский король? Американский всемогущий доллар? Великая Россия? Но ведь великая Россия умерла. Она-то умерла, а вот они все почему – живы?!

Какие дивные глаза у этой атамановой женки. Одно слово – очи. Черные брови, карие очи, темны что ночка, ясны что день... Вот болеет, бедняжка. Шутка ли сказать, со скелетами в пещере повидалась. И где та пещера, черт ли в ней, где те, язви их в душу, гольцы?! Ни одного гольца в округе! Ни скал! Ни гор! Напустили духи, бурханы клятые, чойджалы черномордые, на бабу порчу! Сглазили!

* * *

– Великий ван, белый хаган, почтил нас своим посещением. Мы наверху блаженства. Мы принимаем сегодня великого хагана Унгерна в нашем дворце, надеясь на обоюдное великое доверие и взаимное расположение в решении многих важных вопросов, касающихся будущего возрожденной Халхи. Да будет мир!

Слепой владыка наклонил голову. Черные очки, заслоняющие невидящие глаза, чуть не упали с носа. Богдо-гэгэн неуклюже, как птичку или бабочку, поймал их обеими руками, снова напялил, но те, кто стоял рядом, успели рассмотреть подслеповатые, жалко слезящиеся, свинячьи глазки, мелко моргающие веки без ресниц. Унгерн, стоявший в облачении главнокомандующего хагана перед троном – в солнечно-желтой курме, с вечным своим Георгиевским крестом над ключицей, в высоких монгольских сапогах с отворотами, наклонил голову. Лама в индигово-синем дэли, стоявший сзади него, сложил лодочкой руки на груди.

Эхе-дагини, супруга владыки, сидевшая в кресле чуть пониже трона, благосклонно протянула Унгерну руку для поцелуя. О чудо, она даже сняла для этой цели неизменную перчатку. Эхе-дагини все время пребывала в перчатках – то черно-сетчатых, то переливчато-бархатных, то белых, лайковых; в отличие от ортодоксально-восточного мужа, она была поклонница европейской одежды и европейской моды, все время желала съездить в Париж, в Лондон, выписывала модные журналы – «Коко Шанель», «Мадам Розенберг» – и обожала играть в рулетку, инкогнито посещая ургинские игорные дома и казино.

Унгерн склонился, припал губами к тонкой выхоленной руке, странно белой для монголки. «Кремами, белилами мажется», – подумал он неприязненно. Эхе-дагини тонко улыбнулась, ее губы стали похожи на двух играющих змеек.

– Мое почтение, барон. Мое почтение, Доржи, – кивнула Эхе-дагини ламе в синем дэли, застывшему за спиной Унгерна. – Я много наслышана про Доржи Бадмаева. Вы ведь из знаменитой фамилии, не так ли?

– Совершенно верно. Отец Доржи – Петр Александрович Бадмаев, из старинного бурятского рода, великий врач, изучатель тибетской медицины и лейб-медик и крестник великого русского хагана Александра Третьего, ни больше ни меньше, – отчеканил Унгерн, глядя прямо в невидящее лицо Богдо-гэгэна. – В свое время Петр Александрович представил русскому царю, отцу нашего последнего, невинно убиенного Императора, рукопись, где изложил великие планы присоединения к России Внешней и Внутренней Монголии, Тибета и Китая.

– Вот как?.. О, очень рад, очень рад, – невнятно, будто пьяный, забормотал владыка. – Сын Петра Бадмаева?.. о да, Доржи... я наслышан о нем как об одном из подающих самые большие надежды молодых лам монастыря Гандан-Тэгчинлин!.. Скажите, Доржи, вы помните своего отца?.. ведь его больше нет на свете?..

– Мой отец жив, – бесстрастно сказал Доржи, по-прежнему стоя за торчащим пожарной каланчой Унгерном. – Никто об этом не должен знать. Он скрылся от большевистского красного топора. Он в Тибете. Мы держим с ним связь.

– Доржи – мой личный прорицатель. – Унгерн косился на Богдо-гэгэна сверху вниз, хотя правитель и сидел на троне выше него. – Никто лучше него не умеет вызывать духов и докшитов, связываться с небесными и подземными силами. Он верней всех моих лам предсказывает мне будущее. Его советы неоценимы. Познав духовную силу Доржи, я прогнал от себя знаменитую ургинскую гадалку Дариму. Брехня безумной старухи – ничто в сравнении с красотой мудрости, получаемой из уст Посвященного.

Богдо-гэгэн закивал головой, затряс ею, будто в бреду. Эхе-дагини, повернувшись в краснобархатном кресле, строго смотрела на него, как мать глядит на дитя.

– Ах, да, вот как, вот как... хорошо, хорошо... А как вы считаете, Доржи, ежели бы ваш отец был рядом с Распутиным в тот момент, когда старца убивал Феликс Юсупов... он бы... мог спасти его?..

– Мог бы, – так же бесстрастно ответил Доржи. Его лицо не шевелилось, напоминало маску, разжимались лишь губы. – Старец Распутин и сам обладал силой не меньшей, чем хороший тибетский маг – тсхам-па или рите-па. Его убивали несколько раз, и несколько раз он оживал.

– Отчего же все-таки... хм... умер Распутин?.. А?..

Богдо-гэгэн поднес руку к уху.

– Он не умер, о великий. Он лишь перешел в состояние бардо, а потом переселился... в того, в кого должен был воплотиться. В нового русского святого. Мы с вами теперь не знаем его имени. Его знают в России.

Эхе-дагини, сузив до толщины сосновых иголок и без того узкие глаза, кинула на мужа испепеляющий взгляд.

– Уважаемые, у вас важная беседа. Не оставить ли глупой женщине умных мужей одних?

Богдо-гэгэн зашарил вокруг себя руками, беспомощно улыбнулся. Доржи стоял как изваяние. Унгерн, будто конь на морозе, переступил с ноги на ногу.

– О нет, нет, дорогая... Я без тебя как без рук... И потом, ты же мои глаза, Дондогдулам!.. Изволь остаться с нами... Мы будем говорить о важном, да, и ты, ты нам поможешь...

– Садитесь, господа, – жена владыки повела рукой, указывая на резные, со спинками из слоновой кости, старинные стулья, стоявшие вокруг маленького столика, инкрустированного яшмой и кусочками нефрита; на столике в вазочке лежали мандарины, на деревянном блюде мерцал сердоликами изюм, в стеклянных розетках стыл желтый мед, на подносе лежал длинный хворост из слоеного теста, и вино, да, и вино, бутылка роскошного французского «Перно» тоже возвышалась тут; и еще бутылка водки – не китайской, а русской, «Смирновки», в честь знатного русского гостя, генерала, освободившего Ургу и всю Монголию от ненавистных гаминов.

Унгерн и Доржи сели. Эхе-дагини всунула мужу в пальцы рюмку с водкой, цэрик, стоявший справа от трона, хлопнул в ладоши; дверь в тронный зал отворилась, показались двое прислужников, бросились к столу, ловко разлили по бокалам вино, воткнули в густой мед золоченые ложечки. Эхе-дагини высоко подняла бокал. Унгерн раздул ноздри, вдыхая аромат «Перно».

– За вашу великую победу, – торжественно сказала владетельная монголка и снова тонко, хищно улыбнулась. – Никогда не забуду, как вы похищали нас ночью и уносили, сквозь строй костров, на вершину Богдо-ула. Это было так страшно... и романтично. Такой мороз. И ночная тьма. И огни костров по склонам горы. И я в легкой лисьей шубке, укутанная в верблюжьи шкуры. Я чуть не отморозила себе нос. Звезда Цолмон стояла в зените. Незабываемо!

– Благодарю, Небесная Дагини, – Унгерн, не отрывая от женщины глаз, поднес бокал к губам. – Ваше здоровье! – Он выпил бокал залпом. Доржи еле прикоснулся к хрусталю губами. – И к делу, о небесноликий владыка. – Он резко обернулся к трону, разглядывал круглое, как блюдце, морщинистое, похожее на скомканную масленую тряпку лицо Богдо-гэгэна. – Времени нет на реверансы и экивоки. Я излагаю вам свою программу. Конкретную программу нужных действий. Во-первых, нам не избежать сейчас новой войны.

– Новой войны? – Брови Богдо-гэгэна, круглые и седые, как маленькие полумесяцы, поползли вверх. – Что великий ван имеет в виду?

– Я имею в виду Го Сун-лина, который с войском в три тысячи ушел на восток. Я имею в виду Чу Лицзяна, который со своими войсками находится уже где-то около русской границы, на севере. Чу Лицзян опасен. Он не будет играть с красными. Для Китая дело чести – восстановить утраченные права на несчастную Монголию, каковую он, как и множество знатных китайцев и китайских военачальников до него, считает провинцией. Гамины скрежещут зубами. Им жалко лакомый кусочек. Думаю, большого кровопролитного сражения нам не избежать. Я хочу, чтобы вы, светлейший, были к этому готовы. А распоряжаться, – он усмехнулся углом рта, сжал в худых пальцах ножку пустого бокала, – распоряжаться военными действиями буду я. Я один.

Эхе-дагини глядела узкими глазами, улыбалась. Улыбка застыла на ее лице розовой подковкой. Челюсть Богдо-гэгэна задрожала. Казалось, он хочет и не может заплакать.

– Значит... значит... значит...

– Значит – война. Чу Лицзян явно пойдет на Ургу. И явно будет думать, что я, выдохшийся при взятии Урги, расслабившийся здесь, в столице, опьяненный победой, потерявший солдат, не смогу достойно сопротивляться. Да, численно силы Лицзяна и мои несоизмеримы! – Он вскинул по-птичьи голову. Светлый ежик стриженых волос блеснул в свете масляных старинных лампад, горевших там и сям по стенам тронного зала Зимней резиденции. – Но я дам ему бой! Я всех поставлю под ружье! Я покажу вам всем, монголам, что такое битва за святое! Хотя бы для этого мне пришлось вооружить всех своих воинов не ружьями и винтовками, не пулеметами «максим», а луком и стрелами!

Подбородок Богдо-гэгэна все еще трясся. Наконец он разжал рот.

– Вы... вы хотите дать сражение китайцам?.. Когда?.. Где?..

– Все будет зависеть от того, когда и где появится Лицзян, – быстро, надменно-ледяно сказал Унгерн. Поставил бокал на стол со стуком, и Эхе-дагини вздрогнула и нервно натянула на руку черную кружевную перчатку. Она, продолжая глядеть то на барона, то на царственного мужа, поддела ложечкой топазовый бурятский мед с саянских пасек. – А он может появиться, как вы сами понимаете, в любом месте и в любое время. Я намерен разбить его наголову, где бы он ни возник. Хотя, черт побери, из моей Дивизии то и дело исчезают люди. И я не знаю, куда они исчезают. Их трупы не находят. Погоня, снаряженная за ними, возвращается бесславно. Исчезают мои люди. Но я дам бой Лицзяну. Я снова дам неравный бой. Я взял Ургу с численным перевесом войск противника – я разобью Лицзяна с горсткой тех, кто идет за Азию и веру!

– Война... я не хочу войны!.. Божественная супруга... опять война... я не хочу войны... – Богдо-гэгэн задрожал, как в сильном ознобе. Эхе-дагини вскочила, бросилась к нему, прижала его голову к груди, гладила, утешала. Владыка уже бился в истерике. – Дорогая... я не хочу, не хочу больше войны!.. Война жестока... столько крови... о, я плачу, плачу... простите, великий хаган... дорогая, дай мне водки!.. Дай... мне... водки...

Эхе-дагини безмолвно глянула на раскосого прислужника в черном дэли с золотым вышитым драконом на спине. Тот проворно плеснул в рюмку еще «Смирновской». Эхе-дагини сама бережно поднесла рюмку ко рту мужа, и владыка выпил ее, как лекарство, разбрызгав по парче курмы для торжественных приемов, по подлокотникам трона, по узорному ковру под ногами.

– О... о... горячо... сейчас станет легче...

Супруга вложила в клацающие зубы мужа кусочек сдобного хвороста. Он зажевал сладкое тесто, его руки тряслись, лицо колыхалось, на лбу выступили блестки пота. Он не хотел войны. Он очень не хотел войны.

– А ваши... ваши планы, главнокомандующий?..

– Мои планы? – Унгерн сверкнул белыми, выпученными глазами. – Соединить дракона с двуглавым орлом. Объединить под вашим началом, Богдо-гэгэн, все монгольские народы. Создание большого мощного государства в Центральной Азии. Его столица – в Тибете. Да, скорей всего, в Тибете. Восстановление в Китае династии Цин, под крылом которой монголы процветали, а значит, будут процветать. Далее – союз с Японией. Далее...

Богдо-гэгэн замер. Эхе-дагини, сама подавшись к столику, налила вторую рюмку водки. И тоже замерла, напряженно слушая.

Прислужники застыли, будто восковые.

Доржи улыбался, как Будда. Его обритая голова с черно-сизым налетом чуть отросших волос медно поблескивала в свете свечей в шандалах, масляных светильников и электрической люстры.

– Далее – поход на Запад. На Россию. Вместе с военными силами Японии – большой поход на Москву. Затем на Питер. Затем в Европу. Мир будет наш.

Ножка хрустального бокала наконец-то хрустнула в судорожно сжавшихся пальцах барона.

– Повторение пути Чингисхана? – Змеиные губы Эхе-дагини побледнели.

– Вы же верите в воплощения, о Небесноликая.

Доржи сунул руку в карман синего дэли. На мгновение Унгерну показалось, что Доржи сжимает в кармане револьвер.

Эхе-дагини, неотрывно, как на змею, глядя на барона, безмысленно, медленно, как сок фэйхоа, выпила водку, налитую для живого Будды.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ЗМЕИНАЯ ВОДКА

Если добрый мужчина или добрая женщина
опьянят себя сомой или иным напитком,
вызывающим видения,
они вступают в мир,
откуда может не быть возврата.

Алмазная Сутра

ГАНЛИН ИГРАЕТ

Смотрите все на меня!

Никто на меня не смотрит.

Не глядите на меня: обожжете зрачки!

Так и едят глазами.

Человек живет среди людей. Я бы хотел жить среди богов! Да не пускает меня туда пока… кто? Может быть, Тот, Кого Нет?

Я есть. Я есмь. Я был тевтонским рыцарем; я был православным офицером; я стал монгольским цин-ваном. Я уже почти Будда.

Но если я уже Будда, почему я не могу сделать с моею землею то, что истинный Будда сделал с нею?

Катю уже не трепало в жару. Она уже стала потихоньку вставать с постели, расхаживать туда-сюда; Семенов, укутав ее в тулупчик и пуховый платок, выводил на воздух, на мороз – все приговаривал: дыши глубже, вдыхай, на этакую-то красоту нигде не насмотришься.

И правда, вокруг все дышало невероятной чистотой, невестиной – или, может, погребальной – белизной. Каждую ночь выпадал снег, а морозец был мягкий, слабенький, градусов пять по Цельсию. Катя щурилась на слепящий снег. Иуда давно не приезжал из Урги – с тех пор, как кинул ей на постель шелковую китайскую накидку, смущенно поцеловал ей руку и убежал.

Не думать, не думать о нем. Все, что было между ними – только сон, сон, призрак; ничего более.

Она выздоравливала, уже улыбалась, уже смеялась. Из лагеря пока более никто не исчезал. Все утихло. Монго�

Меню сайта

Литературный календарь

Тень стрелы

Тень стрелы