Николай Иванович Рыленков

Своя песня

— Что дар поэта? — Опыт поколений,
Заговоривший ясным языком.

Николай Рыленков

Судьба отнюдь не баловала Николая Рыленкова, рано осиротев­шего и с великими трудами пробивавшего дорогу к знаниям, как бы завещанную ему отцом, который мечтал видеть своего сына учи­телем.

В одной из автобиографических повестей писателя говорится о том, как горько было ему, что он плохо помнит реальные черты от­цовского лица. Но зато отец навсегда запомнился ему в величавом облике сельского труженика тех далеких лет — «идущим с обнажен­ной головой и с севалкой на груди вдоль нивы, окруженным золотис­тым сиянием разбрасываемого зерна».

Давно ушли в прошлое подобные картины, но исходящая от них поэзия самоотверженного истового труда, как свет угасших звезд, всю жизнь питала творчество поэта. И одно из трогательнейших вос­поминаний о матери тоже связано с вековым занятием крестьянки: «Ее ровной н тонкой пряже дивились и завидовали все соседки... Правда, к весне все ее пальцы были изрезаны суровой ниткой».

Повесть, откуда взяты эти строки, называется «Сказка моего дет­ства», и если поначалу такой заголовок может показаться читателю сентиментальным, то детали, подобные только что приведенным, об­наруживают всю многозначность этого названия: речь идет о време­ни, безвозвратно ушедшем в прошлое, увиденном сквозь горько-сла­достную дымку воспоминаний о невозвратной поре досиротской жиз­ни автора.

Николай Иванович Рыленков принадлежал к тому поколению ра­бочих и крестьянских детей, «первенцев поры суровой», которому по­счастливилось уже в трудные послереволюционные годы получить возможность приобщиться к подлинной высокой культуре.

Правда, образование будущего писателя и по семейным обстоя­тельствам, и по причине перестроек в школах несколько затянулось (родившийся в 1909 году, Рыленков закончил Смоленский педагогический институт в 1933-м), но в эти годы ему все шире открывался огромный мир знаний. И юношески-восторженное, влюбленное отношение к сокровищам науки и искусства, к поэзии человеческой мыс­ли он сохранил на всю жизнь:

Любые даты в жизни спутав,
Мы не забудем день и час,
Когда к подъездам институтов
Мы подходили в первый раз.

...А как мы книги в руки брали,
Тот лучший дар из всех даров,
Как прилежаньем покоряли
Мы стариков профессоров.

(«Друзьям», 1958)

Множество раз — в повестях, рассказах, очерках — благодарно вспоминал Рыленков имена своих первых учителей, их самоотвержен­ную готовность поделиться знаниями, бережно раздуть «искорки нового в жизни, искорки дарований» (так разъясняли однокашники будущего поэта название своего рукописного журнала — «Ис­корки»).

«Молодой учительский басок», «в углах библиотеки старые дубо­вые шкапы» — обо всем этом будет впоследствии упомянуто в много­численных стихах Рыленкова о школе в Тюнине, где были поддержа­ны его «пробы пера».

Позже, уже печатая стихи в газетах, он работал сельским учите­лем, волостным статистиком, секретарем, председателем сельсовета. Познакомившийся с ним тогда критик А.В. Македонов вспоминает, как поразили его «в этом... однолетке и разнообразие его начитанно­сти, и замечательная память на стихи, и безграничная любовь к ним, и широта его литературного кругозора и вкуса». [Добрая душа: Книга о Николае Рыленкове. Воспоминания, сти­хи, статьи, рецензии. М.: Сов. Россия, 1973, с. 143.]

Уже в эту пору Рыленков был замечен наиболее авторитетным тогда в Смоленске писателем — Михаилом Исаковским, который, по выражению Николая Ивановича, «подхватывал каждую удачную строчку» в его стихах, но в то же время «беспощадно высмеивал... пристрастие к цветистости, к словесным вычурам».

По переезде же в Смоленск в 1930 году молодой поэт оказался в одном из важнейших центров тогдашней литературной жизни. Можно спорить о правомерности выдвинутого впоследствии А.В. Македоновым термина «смоленская школа» применительно к творчеству ряда поэтов, выходцев из этих мест. Однако остается непреложным фактом то, что литературная жизнь здесь била ключом. Правда, клуб поэтов «Арена», о котором Рыленков слышал еще в Тюнине, уже распался, но вокруг местных газет «Рабочий путь» и «Юный товарищ», жур­налов «Наступление» [«Это было наше смоленское литературное небо, там в первых полетах крепли наши крылья»,— передает одна из мемуаристок по­зднейшие слова Рыленкова об этом журнале (Добрая душа: Книга о Николае Рыленкове. Воспоминания, стихи, статьи, рецензии, с. 74).] и «Западная область» объединялась большая и активно работавшая группа литераторов, душой которой был Иса­ковский. Быстро набирал силу Александр Твардовский, стремительно прошедший путь от своих первых незрелых поэм к «Стране Муравии».

Перед Николаем Рыленковым, принадлежавшим к следующему за Исаковским поколению и тесно соприкасавшимся в конце 20-х и начале 30-х годов с Твардовским, стояла реальная опасность попасть под влияние кого-либо из них, поскольку их успех и популярность явственно обозначились уже тогда.

Как будто памятью об этих соблазнах навеяно позднейшее сти­хотворение Рыленкова «Варакушка» (1953) — об «эхо-птице», которая «то иволге вторить станет... то соловью подтянет, не дотянув чуть-чуть»:

Недаром у нас говорится:
Не всяк соловей в гаю.
Уж лучше ты будь синицей,
Да песенку пой свою!

Конечно, «своя песенка» давалась нелегко. В ранних стихах Ры­ленкова порой отчетливо звучат есенинские интонации («Я ни о чем сегодня не жалею, а завтра станет многого мне жаль. Ну что ж! Мне будет засветить отрадно воспоминаний первую звезду»). Позже в стихах на злободневные политические темы, частично вошедших в первую книгу поэта «Мои герои» (1933), ощущалось ученическое ко­пирование агитационных приемов Маяковского.

Однако уже к середине тридцатых годов молодой поэт начинает отдавать явное предпочтение традиционным темам лирики — приро­де, любви, сосредоточенному размышлению.

Вечерний ветер, тише вей,
Заря ясна, чиста.
Росы напился соловей
С кленового листа.

Росы напился соловей,
Я сдерживаю вздох...
И вот посыпался с ветвей
Серебряный горох.

И вот посыпался с ветвей
В лесную тишину,
И я зажал в руке моей
Горошину одну.

(«Вечерний ветер, тише вей...», 1939)

В ту пору подобные стихи нередко оказывались не в чести у критики. Простодушно игнорировалось то, что если эта лирика и не говорила о крупных, центральных событиях эпохи, зато обраща­лась к важнейшим для каждого человека проблемам и переживаниям. Впоследствии Твардовский заметил, говоря о любовной теме: «То, что столь существенно для отдельного человека, что часто определяет его судьбу, коверкая ее или награждая наивысшей человеческой ра­достью, не может не составлять живейшего интереса для всех». (И это утверждение тем важнее, что сам-то Твардовский почти не отдал дани этой вечной теме и был тут судьей крайне беспристра­стным.)

Несмотря на неодобрительные отзывы критики, Рыленков продол­жал разрабатывать свои «неблагодарные» темы, дерзая обращаться даже к столь «скомпрометированному» жанру, как романс:

Серебряной звездой летит в ладони детство,
Мерцает и звенит, спеша уверить всех,
Что жить нам — не устать, глядеть — не наглядеться
На этот первый снег, на этот первый снег.

(«Первый снег», 1940)

Уже в стихах Рыленкова этих лет ощутима большая поэтичес­кая культура, чутье слова, отточенная техника, позволяющие нари­совать яркие картины самой «заурядной» действительности:

Не оторвешь подошв горячих от земли,
На дерево взгляни — стоит, как вырезное.
Медлительных минут мохнатые шмели
Едва-едва ползут, отяжелев от зноя.

(«Не оторвешь подошв
                           горячих от земли...», 1939)

Ненавязчивая аллитерация («МЕдлительных МИнут МОхнатые шМЕли») придает строке певучее, виолончельное звучание.

Вообще примечательна тяга поэта к изображению простого, глу­боко демократического быта, «небоязнь» сугубо прозаических деталей: «На рассвете проснуться и, выпив стакан молока, торопливо пройти на крыльцо через темные сени...»; а один из его первых опытов в форме сонета начинается весьма необычными для этого вида стихов строчками:

На огородах срублена капуста.
Еще с утра, упруги и сочны,
Морозцем первым пахнущие вкусно,
В большие груды свалены кочны.

Рыленковские пейзажи по своей точности напоминают и стихи Бунина, которыми он увлекался, и... записи в «волшебной книге» Демьяна Сидоровича, деревенского «летописца», выведенного в повес­ти самого Рыленкова:

Еще дороги не пылят
И подорожник мягче шелка,
Еще во ржи перепелят
Скликает громко перепелка.

(«Еще дороги не пылят...», 1938)

«Простые краски, точные слова»,— как вскоре скажет сам поэт, размышляя о картинах Левитана.

Достаточно примечательна и другая грань творчества Рыленкова этой поры: обращение в ряде стихов и поэм к отечественной истории («Великая Замятня», «Отрок с уздечкой», «Свадьба Марины Мнишек»). Как бы в предвиденье близящихся суровых испытаний, взор поэта выхватывает из исторической дали людей, самоотверженно боров­шихся с поработителями.

Как известно, в годы Великой Отечественной войны лирическая поэзия пережила бурный расцвет, сделавшись голосом и собеседни­ком миллионов людей, проникнувшись их чувствами, мыслями и за­ботами. Она раскрыла все свои возможности, о которых можно ска­зать позднейшими (1963) стихами Рыленкова:

Как монотонно лес шумит в тиши,
Роняя тени спутанные наземь,
Но погоди, подумай, не спеши,
Не попрекай его однообразьем.

Его на грани лета и весны
Гроза не раз крылом своим зацепит,
И ты услышишь струнный звук сосны,
И ропот дуба, и осины лепет.

А собственный драматический опыт Рыленкова в пору военной грозы делал его строки особенно убедительными. Вспоминая пере­житое в первые же ее месяцы, поэт скажет:

Горе шло дорогами всеми,
Задыхавшимися в пыли.
Потеряв и дома и семьи,
Мы Москву свою берегли.

(«Апрель», 1942)

Сказанные в знаменитой толстовской эпопее слова — «Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея» — наполнились в том горестно-памятном 1941 году живейшим смыс­лом для многих, в особенности для тех, кто вырос на этой земле.

Примечательно, что самые проникновенные, самые памятные произведения «о страде неимоверной кровью памятного дня» роди­лись в русской советской поэзии у выходцев со Смоленщины — Алек­сандра Твардовского и Михаила Исаковского (первый и героя своего, знаменитого Василия Теркина, сделал смоленским уро­женцем).

Свой собственный вклад в поэзию тех лет Рыленков оценивал трезво, скромно, но без ненужного самоуничижения:

Может быть, стихи мои историк
Не запишет в летопись войны.

Может быть, во дни торжеств народных,
Где оркестров полыхает медь,
О привалах, о кострах походных
Будут строки не мои греметь.

Но, один оставшись, мой ровесник
Их откроет, словно свой дневник,
Про себя прочтет и скажет — есть в них
Дым войны, что в душу мне проник...

(«Как полынь, мне хлеб разлуки горек...», 1943)

Действительно, многие строки его военных стихов выразили и всю боль первых месяцев войны, когда «путем разлуки шли мы на восток... когда под небом родины суровым был встречный ветер го­рек, как упрек», и до предела обострившееся чувство любви к род­ной земле («Небо русское расписное распахнулось передо мной... Солнце жизни моей, Россия...»), и невозможность примириться с тем, что в местах, где ты рос, теперь враг: «у околиц ходит лихо, по-немецки говорит».

Беспощадно трезвая школа войны укрепила уже зарождавшуюся и прежде у Рыленкова неприязнь к трескучей, пустопорожней фразе, риторике:

Ни клятв, ни громких слов отныне
Мы всуе не произнесем. ...
И на губах, спаленных жаждой,
Нет — значит нет и да — есть да!
Мы узнаем друг друга в песнях,
Что кровью сердца скреплены...
От слов, заученных и пресных,
Мы отвратились в дни войны.

(«От слов,
                  заученных и пресных...», 1945)

В автобиографической поэме «Апрель» (1942) жена героя расска­зывает ему при долгожданной встрече, как, прочитав на оккупиро­ванной земле советскую листовку, «сквозь сетку плотную дождя уви­дела зубцы кремлевских башен».

Наиболее очевидный, напрашивающийся для любого читателя, смысл этого образа — тот, что героиня как бы воочию увидела дале­кую Москву, твердыню, о которую разбился грозный вал гитлеров­ского нашествия.

Но ведь и в Смоленске есть свой Кремль, выстроенный знамени­тым русским мастером Федором Конем, которому Рыленков много лет спустя посвятил строки:

Он тут такую крепость возведет,
Что станет в бедах родине опорой.

(«Мастер Федор Конь в Смоленске», 1963)

Пожалуй, возникшее перед глазами героини видение тем особен­но и значительно, что тут, как сказано у другого поэта, «образ вхо­дит в образ».

Есть в поэме «Апрель» и более скромный, но столь же волную­щий момент подобного душевного озарения, когда герой получает, на­конец, весточку — телеграмму о пропавшей семье:

Словно окна дома родного,
Засветились в наплыве тьмы
Три таких долгожданных слова:
«Женя Батюшкове детьми».

Этот зримый образ определенно близок только что рассмотрен­ному. Окна обычного дома оказываются в явственном, хотя я ни­сколько не навязчивом, родстве с самыми величавыми символами на­родной славы.

Той же лирической проникновенностью отмечены и стихи Рыленкова, посвященные уже обозначившейся в последние годы войны по­беде. В «Сотворении мира» (1944) ее черты сливаются с традицион­ным образом весны, но в то же время «молодой весны гонцы», если вспомнить тютчевское выражение, нисколько не походят на услов­но-аллегорические фигуры и уподоблены реальным героям тех дней:

Вновь берега ручьев и речек
Ветрам нахлынувшим тесны.
В тумане вышел март-разведчик
Искать дорогу для весны.

Он знал, что здесь, по Приднепровью,
Следы войны еще свежи,
Что пахнут порохом и кровью
Боев недавних рубежи.

Примет привычных нет в помине,
Он должен сам везде пройти,
Чтоб где-нибудь на вражьей мине
Не взорвалась весна в пути.

Эти заботы и опасения, эта будничность поведения «условного» персонажа («присел он на краю воронки, теплом летучим дорожа»), роднящие март с намерзшимся за зиму, трудно пролагающим путь на Запад бойцом, окрашивают все повествование совершенно непов­торимым образом.

Так и «июль золотобровый» впоследствии, как заправский кол­хозный бригадир, вздыхает, глядя па свое трудовое воинство:

Сидели русые подростки
У догоревшего костра.

И он не знал, что делать с ними,
Как выводить их на прокос,
Таким над плесами речными
Ловить бы солнечных стрекоз.

И сам поэт в послевоенном творчестве похож на своих героев, снова вернувшихся в родные края, к прерванной войной жизни и привычному труду. «Автопортрет» Рыленкова (окончательный вари­ант — 1957) улыбчив и привлекателен полнейшим отсутствием какой- либо напыщенности и позы:

Как Лель из зеленой дубравы,
Не шел я в венке из цветов.

Весной не играл на свирели,
А в поле за плугом ходил,
В дубраву, где иволги пели,
Пегаску в ночное водил.

«На старой Смоленской дороге» — так называлась историческая повесть Рыленкова об Отечественной войне 1812 года.

На свою «старую Смоленскую дорогу» вроде бы вернулся поэт и после войны — к прежним дорогим темам «традиционной» ли­рики.

Однако прочтем одно из его стихотворений 1946 года:

Снова нам весна глядит в глаза,
Для раздумий не дает отсрочки.
Говорят, что первая гроза
На деревьях разбивает почки.

Говорят, что от второй грозы
По земле течет теплынь густая
И шумят поемные низы,
Молодой травою зарастая.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Но, припомнив всех, кто с нами рос,
Ты, в походах дальних возмужавший,
Помолчишь и скажешь: сколько ж гроз
Пронеслось над молодостью нашей!

Сколько раз наш путь в густом дыму
Озаряли беглые зарницы,
И не время ль расцвести всему,
Что на дне души у нас хранится!

К сожалению, в первые послевоенные годы не все благоприятст­вовало этому долгожданному расцвету. «Заученные и пресные» сло­ва, потесненные в дни военных гроз, снова объявились на литератур­ных нивах. Среди пошедших, было, в рост «хлебов» густо заголубели идиллические «васильки». К сожалению, и Рыленков, который сам жил в городе, встававшем из развалин с великим напряжением, знал трудную жизнь деревни этих лет, и не сумел в стихах «Пастух», «Агроном», «На покосе», «Здесь живет учительница», «Девушки идут в клуб» противостоять тому поверхностно-благостному отображению жизни, которое получило тогда распространение в литературе. Не­даром впоследствии поэт не без горечи писал: «...гляжу за грань го­дов и взять с собой хочу не все из нажитого».

Со второй половицы пятидесятых годов обозначается новый подъем рыленковской поэзии, когда само время способствовало укреп­лению и развитию ее лучших черт, все большей углубленности и ху­дожественной свободе.

В годы войны Рыленков говорил, что его юность погибла под развалинами и должна быть «погребена по воинскому уставу». Одна­ко какой молодой дерзостью дышит стихотворение «За это чувство все отдашь...» (1904):

Рука сжимает карандаш,
Как ветку тополиную.

Он тоже соками набух
И тоже полон свежести.
Не удивлюсь я, если вдруг
Листок на нем прорежется.

Полемизируя с критикой, все еще порой упрекавшей его в од­нообразии («Говорят, в моих стихах троп и стежек очень много»), поэт отстаивал свою творческую позицию, найдя для ее выражения сильный и убедительный образ:

Их, как струны лиры, я
День за днем перебираю.

(«Ответ», 1963)

Однако это занятие совсем не равнозначно монотонному «наиг­рыванию» излюбленной мелодии! Пролагаемая рыленковским Пегаской борозда заметно углубляется.

Повесть «Волшебная книга» завершалась историей героической гибели сельского летописца и многозначительным эпизодом: автору достается драгоценная реликвия — «обгорелый обломок карандаша, того самого карандаша, каким Демьян Сидорович делал свои послед­ние записи».

Суровый почерк этого «карандаша», кажется, ощутим в целом ряде стихов поэта. Так, например, Рыленков всегда питал пристрастие к сонету, но, признаться, его прежние произведения такого рода не­редко казались продиктованными скорее пылким стремлением «объез­дить» этого непокорного коня, сравнительно редко ныне встречаю­щуюся форму. В сонетах же последнего периода творчества ясно ощущаешь, что их строки диктует чувство, мысль, опыт — свой, наро­да, предшествующих поколений.

Такова «Надпись на старинной книге» (1958):

Я видел на веку немало перемен,
В круговороте дней страстей кипела пена.
Я знал земных владык величие и плен,
И вот я говорю: не преклоняй колена!

Таков сонет «Душа стремится вглубь, к первоосновам.,.» (1965):

Туда, где стыдно жить на всем готовом,
Где совесть отпущенья не дает,
Коль промолчишь, воды набравши в рот,
Пред ложью, что святым прикрылась словом.

Рыленковский Пегаска вовсе не беззаботно бродит по идилличе­ски безмятежным лугам и лесам, а честно тянет нелегкую поклажу проблем и забот напряженного, трудного века:

За все, за все с нас спросит
                                             время строгое,
Ему не скажешь,
                             стоя в стороне,

Что с чистым сердцем
                                      выходил в дорогу я,

А заблуждался —
                                по чужой вине.

Нам отговорки
                          не к лицу лукавые,
Не для того
                    мы спор вели с судьбой,
И выше всех
                      ценю святое право я —
Быть самым строгим
                                    для себя судьей.

(«За все, за все с нас спросит...», 1963)

И даже самые уединенные лирические тропинки, по которым по­рой бродит рыленковская муза, в конце концов выводят нас на ту же «старую смоленскую дорогу» — к раздумьям о судьбе народа, мира, человечества, столь свойственным великой русской поэзии, всегда бывшим для нее необходимейшим условием полноценного существо­вания.

Вот очень характерное для Рыленкова стихотворение (1966):

Что есть гражданственность? —
                                                         не надо вопрошать,
А надо ею жить,
                             как воздухом дышать.
Гражданственно все то,
                                         в чем разум века светит,
Чем совесть
                     зову времени ответит,
Чему дается власть
                                и в бедах возвышать.
Что есть гражданственность? —
                                                          не надо вопрошать.

«Гражданственно все то, в чем разум века светит» — этой глубо­кой и мудрой формуле был верен поэт и в своих литературных при­вязанностях, и в собственной работе.

В одном из последних стихотворений Рыленков писал:

Не сетуй, что перо
                                В руке все тяжелее,
Не капелька чернил,
                                   А жизнь висит на нем.

Этот же «вес» пережитого, передуманного ощутим и в прозе поэта. По большей части она состоит из повестей и рассказов авто­биографического характера, рисующих обстановку детства и юности будущего писателя, людей тогдашней деревни, рвущуюся к знаниям молодежь двадцатых годов («Сказка моего детства», «Мне четыр­надцать лет». «Дорога уходит за околицу», «Волшебная книга» и др.).

Про «волшебную книгу» Демьяна Сидоровича ходили всякие ле­генды. В ней было множество записей о погоде и разнообразных при­родных явлениях, и сам «летописец» говаривал донимавшим его расспросами односельчанам: «Волшебная книга — она у всех перед глазами, только не всяк ее читать умеет».

И знакомясь с этой повестью, где скуповатые, но точные записи героя о «тех неуловимых признаках приближения весны, какие бывают заметны только очень опытному глазу», сменяются кар­тинами пробуждения природы, написанными уже самим автором, вспоминаешь его многочисленные пейзажные стихи и готов уже ви­деть в таком родстве с извечной крестьянской наблюдательностью один из истоков писательской судьбы самого Рыленкова.

Демьян Сидорович уподобляет волшебной книге природу, но с не меньшим основанием ей можно уподобить и жизнь вообще, которая тоже ведь «у всех перед глазами, только не всяк ее читать умеет» — умеет видеть смысл и красоту самых будничных занятий и, как выразился Гоголь, «простое величие простых людей» — все то, что составляет жизнь народа, его историю.

Повесть же «На озере Сапшо» примыкает к весьма распростра­ненному в 50—60-х годах «деревенскому очерку», к той его разновид­ности, для которой характерны такие произведения, как «Деревенский дневник» Ефима Дороша, сочетавший злободневные публицистические раздумья о проблемах сельского хозяйства, современной культуры и т. д. с портретами современников, лирическими зарисовками, экскур­сами в далекое прошлое.

В повести Рыленкова тоже налицо все эти элементы. Лирический, подобный тополиной ветке карандаш, рисующий красоту мест, овеян­ных воспоминаниями о жившем здесь знаменитом путешественнике Пржевальском, сменяется деловитыми и острыми записями в духе Демьяна Сидоровича, который в свою книгу все «досконально» заносил. Вот, к примеру, как едко охарактеризован устами очевидцев устроен­ный в местном поселке «праздник»: «Соберут начальники на жаре людей, а сами взберутся на грузовую машину и начнут пастухам да дояркам рассказывать, как надо кормить и доить коров. И себя уморят и других».

Немало в прозаическом наследии Рыленкова и поэтических за­рисовок русской природы, тяготеющих к жанру стихотворений в про­зе. Примечательно завершаются «Синие глаза зимы»: «...по первопутку меня всегда тянет в деревню. И первый зазимок для меня — как письмо оттуда, из глубины России».

Та же лирическая струя преобладает в статьях и очерках, по­священных дорогому авторскому сердцу Смоленску, судьбе всего этого многострадального и стойкого края, о котором так проникновенно сказано в известном стихотворении Николая Рыленкова (1954):

Всегда задумчива, скромна,
Как верба у ручья,
Моя родная сторона,
Смоленщина моя.

Обожжена, как верба та,
Не раз грозой была.
Казалось: нету ни листа,
А смотришь — ожила!

Но эта сыновняя привязанность к Смоленщине, к родной средне­русской природе, к ее певцам никогда не приводила к сужению рыленковских интересов, к какой-либо «местнической» или эстетиче­ской ограниченности. Та широта кругозора, какая обозначилась у него с юных лет, неизменно сохранялась и в дальнейшем.

Кто вправду любит Родину свою,
Тому любовь глаза не затуманит,
Тот свысока глядеть в чужом краю
На любящих иную даль — не станет,—

писал он за несколько месяцев до кончины. И в его сочинениях не­трудно найти и стихи о дальних, «экзотических» краях (например, о Грузии), и пространное эссе «Коктебельская элегия», полное дав­него и вдумчивого интереса к поэтическому миру Максимилиана Волошина, казалось бы бесконечно чуждого ему по своей литера­турной судьбе, окружению, творческим позициям, и статьи об Ахма­товой и Пастернаке.

Николай Рыленков ушел из жизни рано, в 1969 году, едва достиг­нув шестидесяти лет.

Он навсегда остался верен взятому на себя еще в молодости «обя­зательству»:

Только помни под небом просторным
Вечный долг свой полям и лесам...

(«Вновь калина над речкой уснувшей...», 1936)

Как бы вспоминая эти слова, он уже на склоне лет писал: «Про свои долги не позабыл я, только заплатить не все успел». Убежден­ный в правильности своих творческих принципов, поэт, однако, про­должал считать себя должником, особенно оглядываясь на происхо­дящее вокруг:

О Родина, ты еще мало воспета,
Как робкая ласточка вьется мой стих,
Когда за ракетой несется ракета
В небесные дали с просторов твоих.

(«Космонавты», 1962)

Но это уже шло от его человеческой скромности и естественного восторга перед подвигами соотечественников. Только что приведенные строчки нуждаются в «поправке», в корректировании словами, кото­рые были сказаны самим поэтом в стихах, посвященных Юрию Гага­рину, и сделались афоризмом:

— А где ж, поэзия, твой космос?
— Да в человеческой душе.

В исследовании этого необъятнейшего космоса Николаем Рыленковым сделано немало.

А.М. Турков

Турков, А. Своя песня : [жизнь и творчество Н.И. Рыленкова] / А. Турков // Рыленков, Н.И. Собрание сочинений : в 3 т. / Н. И. Рыленков ; сост.: Е.А. Рыленкова. - М. , 1985. – Т.1. - С. 3-16.